— Так, — с удовлетворением кивая, сказал старик. — Эта газета? — старик протянул мне листок нашего «Индигирского водника». — Хороший самокрутка получается, — простодушно сказал он. — Сын, однако, делает самокрутка, на охота пошел. Я трубка курю… Ой, уголь-камень нашел геолог, ой, дорога у нас построят…
— Откуда ты знаешь, что нашел геолог? — спросил я. — Был у геолога?
— Нет, не был, далеко геолог. Сын твоя газета читал. Газета нам сказал…
Ничего подобного в нашей газете написано не было. В одной из статей Рябова просто рассказывалось о задачах геологического отряда, о том, что геологи ищут уголь и, может быть, когда-нибудь найдут его. Я так устал, что у меня не было никакого желания объяснять старику его ошибку. Запах сварившейся оленины погрузил меня в состояние полного отупения. Только утром тепло юрты уже не казалось первобытным, дальнейший путь не представлялся пустынно-бесконечным. Все вокруг — и юрта, и старик, и тайга — наполнилось каким-то сокровенным смыслом. Вот и сюда дошла наша газета и породила современную легенду…
Перед отъездом я поставил на низенький стол банку со сгущенкой, буханку хлеба, пачку какао.
— Зачем? — спросил старик. — В дорога продукта нужна.
— Тебе тоже нужна, — сказал я, — спасибо за угощенье, за ночлег. Спасибо, что газету читаешь.
— Человек без тайга нельзя. Человек без газета нельзя… — с такою искренней простотой сказал старик, что заподозрить его в лести было совершенно невозможно.
Я вышел из юрты сам не свой от охвативших меня чувств. Нужна наша газета, ох, как нужна. Повскакавшие со снега при моем появлении псы разом вернули меня к прозе жизни. На всякий случай я погрозил им кулаком в меховой рукавице. Они восприняли мой жест как недостойную шутку и принялись подвывать, выгибать спины и протяжно во всю пасть зевать, всем своим видом показывая, что им наскучило безделье. Пламенеющее небо подкрашивало сугробы кармином, солнце готово было выкатиться в тайгу.
Мы накрепко привязали к нартам наши вещи и мешок с мороженой рыбой. Я схватился за веревочную петлю, Данилов раскачал нарты, облегчая собакам первый рывок, и наш поезд помчался в синеющую даль озера. Скорей, скорей, скорей!..
К середине дня, когда сугробы в тальниковых кустах загорелись, как зеркала прожекторов, вдали показались горы. Затуманенные их грани едва возвышались над лиловой полоской тайги, тянувшейся по другому берегу озера. Горы были так далеки, что их можно было принять за серебристую нить облаков, за мираж, полоску тумана. Но все-таки это были горы, и едва я увидел их, все вокруг преобразилось. Я ощутил, как огромна равнина с озерами, по которой мы мчимся второй день. Огромна, но не бесконечна, ограниченная серебристыми горами… И как долго нам надо еще ехать. Долго, но вот же виден конец пути…
И все, что было передо мной — тальниковые кусты, слепящие сугробы, лиловая тайга на том берегу озера, синие заструги под лыжами, наши нарты, пушистые собаки, золотистый силуэт человека в кухлянке на нартах — все это стало каким-то необходимым, неизбежным, зовущим туда, к тем горам. То, что было рядом со мной, менялось: уходили назад кусты, приближался берег озера и полоска тайги набухала чернильной густотой. А далекие горы все оставались такими же — неподвижными и призрачными, похожими на робкую и протяжную мелодию скрипичной струны. Пока еще нерешительно тянется задумчивая мелодия. Она как будто успокаивает, и как будто тревожит, и зовет куда-то. И ты весь отдаешься ожиданию того момента, когда могучесть оркестра обрушится на тебя многоголосой лавиной… Как начало Девятой симфонии Бетховена. Откуда у гор такая власть над людьми?
Посреди озера упряжка внезапно остановилась. Данилов воткнул остол, короткую толстую палку, в снег между полозьев нарт, налег на нее плечом, и собаки, не в силах преодолеть торможение, встали. В снегу позади нарт осталась глубокая, до краев наполнившаяся тенью, борозда, будто канава, залитая синей водой. Я по инерции подкатил к нартам. Данилов поднялся, встал на затвердевший от ветров озерный снег, разминая ноги, как-то странно посмотрел на меня.
— Пройдем туда, — сказал он, кивая вперед, и, не оборачиваясь, зашагал по твердому снегу к горам.
Я скинул лыжи и пошел за ним. Мы прошагали мимо шарахнувшихся от нас собак и еще метров сто дальше. Я оглянулся на упряжку, собаки сидели, распустив по снегу хвосты, навострив ушки, и внимательно следили за нами. С каждым шагом и собаки и нарты как бы уменьшались в размерах. А горы впереди нас оставались все такими же. И вновь я подумал о том, как еще далеки горы.
Данилов остановился и повернулся ко мне. Солнце сияло за его спиной, и смуглое лицо его ровно, без теней, освещалось отблеском снега. Мне показалось, что оно было таким же неподвижно-непроницаемым, как и много дней назад, когда я стоял перед ним в протоке около баржи и спрашивал про мою Пургу. Тревожное чувство охватило меня. Зачем он увел подальше от собак?
— Я хотел убивать тебя, — сказал он совершенно спокойным тоном.
Смысл его слов не сразу дошел до меня, и я молча смотрел на него. Лицо его оставалось непроницаемым.
— Что ты говоришь? — спросил я, начав осознавать то, что он сказал.
— Нас никто не слышит, даже собака… — сказал Данилов не обратив никакого внимания на мой вопрос. — Самый глухой место, видишь, гора не близко и не далеко. Я хочу сказать тебе, чтобы ты знал правда. Я хотел убивать тебя около клуба, ночью. А попало Андрею, в темноте обознался.
— Зачем ты это мне говоришь?
— Хочу, чтобы ты знал правда. Ты, больше никто. Нас никто не слышит… — монотонно, как заклятие, повторил Данилов, — нас никто не слышит…
— Так это ты чуть не убил Андрея? — спросил я, не веря.
— Нас никто не слышит… — повторил Данилов.
— Но ведь я услышал, — сказал я.
— Ты никому не скажешь, — в голосе его появились угрожающие нотки.
II
Я невольно скользнул взглядом по жемчужной нити гор позади парня, и на этот раз горы показались мне недостижимо далекими. Домчимся ли мы до них когда-нибудь?
— Ты никому не скажешь, — настойчивее и глуше повторил Данилов.
Я молчал. Повернулся и пошел к собакам. Данилов нагнал меня и, шагая сзади след в след, забормотал:
— Тебе все равно не поверят… Я ничего не говорил… Ничего не говорил…
Гнев охватил меня. Почему я молчу? Боюсь Данилова, боюсь его сумасбродств в этой дикой пустыне?..
Я круто повернулся.
— Ты сам скажешь, — крикнул я ему в лицо.
— Нет! — Данилов замотал головой.
— Трус! Негодяй!.. — в ярости крикнул я.
— Нет! — повторил он. В голосе его послышалась мольба. — Нет! Мне тюрьма…
Он вдруг опустился на снег, скрючился у моих ног и затих. Собаки вскочили и принялись визгливо лаять, вообразив что<го неладное.
— Встань, — властно сказал я. — Собак пугаешь.
Данилов послушно поднялся, уронил руки, напоминая в своей кухлянке большого, похожего на человека, пингвина.
— Мне тюрьма… — не поднимая головы, тихо сказал он.
— Послушай, а зачем тебе понадобилось убивать меня? — спросил я, поражаясь, что до сих пор не задал ему этого вопроса. — Меня? Зачем?
— Сам не знаю, — сказал Данилов и простодушно взглянул на меня.
— Пошел убивать человека, даже не зная, за что? — негодуя, спросил я. — Как же так?
— Правда говорю: не знаю, за что… — Данилов беспомощно пожал плечами, отчего кухлянка встопорщилась и меховой капюшон наехал ему на глаза. Он поправил капюшон, высвобождая из меха свое лицо.
— Как же так?
— Пьяный сильно… Сердился на тебя, что ты в газета напечатал, какой я был плохой, весь затон узнал. Пьяный был, плакал, Федор тоже пьяный был, тоже плакал… Дальше, что было, не помню. Ночью прибежал в юрта к Федору, упал, совсем память потерял… Другой день он спросил: «Кто убил человек?» Я сказал: «Зачем я вино пил?» А он сказал: «Я ничего не помню, я тоже пьяный был». Я сказал: «Теперь я все вспомнил… Не выдай меня, тюрьма будет». Он сказал: «Ладна, не выдам…»
— Ну, хватит, и так все ясно. Ехать надо, время с тобой зря теряем, пошли. Зачем ты меня сюда привел, собаки все равно человеческую речь не понимают?
— Собака чует, о чем люди говорит… Стыдна… — сказал Данилов, и я вдруг понял, как неуместен, смешон был мой страх перед ним.
Мы зашагали к собакам, я впереди, Данилов сзади. Неожиданная мысль поразила меня.
— Послушай… — сказал я и остановился. Данилов тоже остановился и с любопытством смотрел на меня. — А почему уехал Федор?
— Наталья его прогнал… — с готовностью сказал он.
— А за что прогнала?
Данилов молчал. Опустил глаза и стоял передо мной, глядя под ноги. Я понял, что он знает и не хочет сказать.
…И опять мчится упряжка, и горы серебрятся у самого горизонта, и звучит задумчивая, робкая мелодия, предвестница многоголосой лавины оркестра.
Солнца уже нет, алая заря у верхнего края переходит в янтарную желтизну, а еще выше — в изумрудную глубину небосвода. Гор тоже нет, они погасли с уходом солнца и снова встанут с его появлением. Мороз жжет лицо все сильнее и сильнее, белая опушка давно уже легла на ворот мехового комбинезона. Собравшись в пружину, я переступаю с ноги на ногу и бессознательно повторяю одни и те же привязавшиеся ко мне слова: «Скорей, скорей, скорей!..»
Глубокой оглушающе-звездной ночью мы останавливаемся рядом с темной юртой на краю тайги.
— Сто километр от юрта до юрта, — говорит Данилов, прохаживаясь около нарт. — Старик так говорил. Я тебе не оказал, думал, будешь бояться. Однако, доехали…
Пока он отвязывает мешок с рыбой, псы валятся в снег, сворачиваются колечками и прикрывают носы пушистыми хвостами. Сто километров за день!..
…И еще сто с лишним километров за следующий, третий, день. В сумерках мы катим по твердому, как мрамор, обдутому сумасшедшими горными ветрами снегу в русле Аркалы. Горы с темными пастями распадков отчетливыми громадами стоят на той стороне реки. Лагерь геологов располагается где-то на ближнем обрывистом берегу, мы чувствуем запах дыма, совсем рядом человеческое жилье. Блеснул огонек среди деревьев… Каскады музыки гремят, рушатся, снова в