ыстраиваются, уходят в неимоверную высоту, заключая в себе все оттенки человеческих чувств. Триста километров за три дня!..
Утром в рубленой избушке со мхом в пазах между бревен, сидя за столом, на который выложены образцы горных пород, мы слушаем геологов. В отряде все спокойно, больных нет. Легенда старика стала былью: разыскали уголь, да еще коксующийся, за зиму прошли штольню по пласту. Запасы могут быть значительными, есть и другие выходы угля в обрывах берега.
Данилов не выпускает из рук угловатый, отблескивающий вороненой сталью кусок. То поглядит на него против света, то украдкой лизнет, понюхает. Но уголь не прозрачен, безвкусен и не имеет запаха. Незаметно я слежу за ним. Ему хочется спрятать уголь в карман, но он кладет его на самодельный грубо сколоченный стол. Потом снова берет, разглядывает, проводит пальцем по темным граням.
— Подаришь мне уголь? — спрашивает он, обращаясь к начальнику отряда Горожанкину. Смуглое лицо Данилова еще более темнеет от румянца, он все-таки не спрятал угля украдкой, спросил, переборол себя.
Горожанкин крепок, сильная шея борца впаяна в ворот суконного кителя, густые пряди седых, свитых кольцами волос нависают над крутым лбом. Каждое слово он произносит напористо, пристукивая по столу кулаком, отчего невольно слушаешь его с удовольствием, пустого слова не скажет.
— Возьми, возьми, — говорит Горожанкин и мягко пристукивает по столу. — Это, братец, твое богатство, якутский коксующийся уголек! Долго мы за ним охотились. Вот взять его будет трудно, дорога нужна, Аркала мелкая, не подплывешь.
— Дорога будем мы строить! — неожиданно говорит Данилов и так же, как Горожанкин, пристукивает по столу смуглым кулаком. — Строить будем дорога, — повторяет он, чтобы придать своим словам больше веса.
— Ну уж дорога — это действительно твое дело, — говорит Горожанкин полушутя-полусерьезно. — Наше дело, уголек искать, твое дело — дорогу строить…
Данилов долго еще сидит рядом с нами, вслушиваясь в каждое слово Горожанкина и не отрывая взгляда от его лица. Никогда еще не видел я Данилова таким.
Отдохнув день, взяв образцы угля, мы пускаемся в обратный путь. Собаки бегут дружно, ровно. Теперь это настоящая упряжка. День стал ярче, солнце дольше не уходит за горизонт, зори пламеннее. А мороз к вечеру все так же жжет.
На равнине, откуда мы в первый раз увидели горы, Данилов останавливает упряжку — похоже, даже на том озере. Встает с нарт, подходит ко мне. Смотрит на меня долго, внимательно, хочет что-то сказать и, кажется, не решается. Узкие темные глаза его то совсем суживаются, то становятся шире, будто он задумывается на секунду, и опять суживаются. Кожа лица туго обтягивает скулы и впавшие за время поездки щеки.
— Ты никому не говори, — наконец произносит он. — Не нада тебе ничего говорить. Тебе не поверят. Я сам скажу. Мне поверят.
— Коля, — говорю я негромко, боясь, что совсем разволнуюсь. — Может, еще обойдется, ты же не убил Андрея, ранил только. Может, дадут условно.
— Что такое условно? — недоверчиво спрашивает Данилов.
— В тюрьму сажать не будут…
— Наказать совсем не будут? — Данилов смотрит на меня требовательно, строго, почти враждебно.
— Скажут: еще раз плохо сделаешь, тогда посадим.
— Нет… — Данилов качает головой, в меховом капюшоне ему неудобно, он скидывает капюшон назад, обнажая жесткие волосы. Ветер тревожит их. — Нет, так мне не нада. Я виноват, пускай, однако, накажут. Мне нада наказать. Хочу, чтобы все то осталась позади. Впереди дорога строить. Горожанкин сказал, дорога нам строить, он геолог, он дорога не строит. Нам нада. Пусть накажут, потом будем строить…
— Ну что ты опять остановил упряжку? — сердито, чтобы скрыть свои чувства, говорю я. — Ну чего мы здесь торчим?
— Я хотел тебе хорошо сказать, — с обидой в голосе произносит Данилов. — Помнишь, ты мне сказал: «Сам скажи…» Я решил, сам пойду к следователь. Думал, ты обрадуешься, а ты опять сердишься. За что?..
— Николай, послушай, — говорю я, смущенно опуская глаза, — нам надо скорее в затон. Надо уголь показать Кирющенко. Рябов в газете написал, что геологи ищут уголь — только пока ищут, понимаешь? Тот старик в юрте перепутал, решил, что уже нашли. А вышло — и в самом деле нашли. Никто не знает, кроме нас с тобой. Надо в газете написать, чтобы все знали.
— Нада, — соглашается Данилов. — Нада газета печатать, пусть узнают, газета все читают, газета всем нужен. Ты будешь писать, я буду машина крутить. Иван мне позволит машина крутить… — Он замолчал, потупившись. — Помнишь, ты спрашивал, почему Наталья прогнала Федора? Помнишь, тот раз, на озере?..
— Помню.
— Наталья ему говорила: «Иди к следователь, скажи, кто ударил ножом, ты знаешь, скажи, что и ты виноват, вместе вино пили…» Он сказал: «Не пойду…» Тогда Наталья его прогнала, сказала: «Уходи, хочу с правда жить, с тобой не хочу». Федор ушел. Так была, Федор сам мне сказал, когда уезжал с Коноваленко. Я хотел идти к следователю, а Федор уже уехал. Я побоялся, не пошел, с тобой поехал.
Так вот в чем дело, вот чего не захотела сказать мне Наталья. Я молчал, пораженный тем, что услышал.
Данилов, видимо, решил, что я не верю ему, и повторил:
— Так была, Федор мне сам сказал. Поехали, однако…
III
В середине полыхающего дня мы ворвались в Абый и подкатили прямо к райкому комсомола, к двум слепившимся друг с другом просторным юртам. Я помнил, что позади них была яма с негодными потрескавшимися клыками мамонтов. Когда я приезжал сюда в первый раз, осенью, становиться на учет, эти клыки заворожили меня. На этот раз карманы моего комбинезона были набиты свертками с углем. Тоже пожадничал. Не так-то просто оказалось, стоя на лыжах, тащить на себе столько груза. Класть свертки на нарты я не решался, еще растеряются, мало ли что взбредет в темные собачьи головы.
На всякий случай мы привязали упряжку к забору и вошли в могильную темень юрты, сразу перестав видеть после изливающих необузданное пламя снегов. В сенях, в темноте нащупывая скобу двери, я ощутил, как горит обожженное солнцем лицо. Мы ввалились в комнату и остановились у порога, привыкая к неяркому свету, льющемуся из крохотных оконец. В дальнем углу сидел Семенов и молча смотрел на нас.
— Здорово! — хрипловато сказал я и негнущимися после лыж ногами зашагал к нему.
— Здорова! — копируя меня, сказал Данилов и пошел рядом.
Так вместе мы и подошли к столу секретаря райкома и остановились перед ним.
— Ребята! — вдруг воскликнул Семенов и живо поднялся. — Да откуда вы? Не узнать вас, обгорели совсем…
Он с силой тряс наши руки, хлопал нас по плечам, все лицо его так светилось, что я почувствовал себя дома, хотя до, затона нашим собачкам бежать еще часов пять.
Данилов сбросил назад капюшон, задрал тяжелую меховую полу кухлянки и вытащил из кармана кусок угля.
— Бери, — сказал он, протягивая уголь Семенову, — мне не жалка. Бери! Геолог уголь нашел, покажи всем. В райком многа народа бывает, всем покажи.
Работники райкома окружили нас, кусок угля пошел по рукам, кто-то выронил его, уголь ударился о пол, рассыпался на мелкие остроугольные кусочки.
— Ай, что сделал! — воскликнул Данилов, — зачем такой жадный?
Я вытащил один из моих свертков и выложил на стол несколько маслянисто-черных кусков.
— Любуйтесь и забирайте себе.
Семенов лукаво глянул на меня и рассмеялся.
— Осталось что Кирющенко показать?
— Еле стою, — усмехаясь, сказал я, — везде насовал.
— Да, это настоящее богатство. И твое и мое — настоящее. Пошли ко мне, чаем напою. Устали вы.
— Нельзя, — Данилов решительно покачал головой, — ехать нада, затон нада…
Семенов пристально посмотрел на него.
— Если надо, поезжайте, задерживать не буду.
В сенях Семенов остановил меня.
— Спасибо, — тихо сказал он.
После комнаты я мог различить в полумраке черты его лица. Он смотрел на меня строгими темными глазами, лишь белки мягко посверкивали.
— За что? — удивился я и его словам, и серьезности его лица.
— За Данилова. Я начал, вы в затоне кончаете, я тогда так и не смог с ним поговорить…
Я стоял подле Семенова и слушал повизгивание собак на улице. Данилов наводил там порядок. Не мог я сказать Семенову всего, не имел права…
— И ты не за спасибо, и мы тоже не для благодарности, — сказал я, отводя глаза в сторону. — Уж так получилось…
— Я же вижу… — сказал он.
— Эх, Николай, не знаешь ты еще…
Он пристально взглянул на меня, помолчал и решительно сказал:
— Может быть, чего-то и не знаю. Так вы там в затоне лучше меня разберетесь, что делать.
В затон мы приехали поздно вечером. Улочка над протокой была пустынна, никто не видел, как мы подкатили к моей палатке. Данилов раздал собакам остатки мороженой рыбы. Мы дождались, когда они проглотили мерзлые куски, и распустили псов. Сначала они даже не поверили свободе, крутились около нас, толкались в колени своими носами, благодарили за еду. Но вот добродушный, хитрющий Тузик огляделся и со всех ног кинулся куда-то в темноту. Вслед за ним разбежались и остальные собаки.
Данилов постоял возле меня, глядя себе под ноги, и, не прощаясь, побрел к протоке. Хотел я его остановить, позвать к себе в палатку, и не смог, почувствовал, что он не примет ни жалости, ни просто сочувствия. Так я и остался один около палатки, под звездным небом.
Утром, выспавшийся, но все-таки бесконечно усталый, испытывая безразличие ко всему, я докладывал Кирющенко о поездке, выложил на стол куски угля. Он слушал молча, не прерывая, и в первый раз я уловил в его светло-водянистых глазах радость и что-то еще хорошее. А я думал о том, что Данилов не выполнил своего обещания, ничего не сообщил следователю, иначе Кирющенко сказал бы. С холодной душой, усталым глуховатым голосом рассказывал я о том, как мчалась наша упряжка, о геологах и о том, как они нашли уголь… И как-то совсем отдельно от своего рассказа думал о Данилове. Где он сейчас, спал ли в эту ночь.