Наверное, Кирющенко заметил что-то неладное, потому что своим обычным напористым тоном сказал:
— Берись теперь за работу в комитете. Андрей совсем выздоровел, мы проводили его с попутным самолетом в Якутск, учиться полетел, так что тебе одному заправлять. Навигация на носу, самое горячее время… А пока отдыхай денька два. Для газеты небось привез что-нибудь?
Не часто Кирющенко проявлял заботу о моем самочувствии, раньше я, наверное, умилился бы.
— Привез, — сказал я равнодушно. — Легенду одну…
Кирющенко посмотрел на меня критически, хотел было высказаться, но промолчал.
Часа через два он вызвал меня из редакции посыльным.
— Как вел себя Данилов во время поездки на Аркалу? — спросил он.
Я понял, что Данилов выполнил свое обещание.
— Хорошо, — ответил я, чувствуя, что лицо мое теплеет. — Без него я, наверное, не доехал бы.
Кирющенко опустил глаза, острая складочка залегла меж его светлых бровей.
— Ты не помогал Данилову составлять его показания? — холодновато спросил он и, подняв на меня глаза в упор, добавил: — О том, что оба они с Федором пьяные были, ничего не помнили?..
Вся кровь бросилась мне в лицо.
— А как вы думаете?.. — резко сказал я.
— Мало ли как могло получиться, — спокойно сказал Кирющенко. — Ты от ошибок тоже не заказан. Дело серьезное, Федор сбежал, показаний от него не получишь. Чем Данилов докажет, что говорит правду, — не понимал, что делал?
— Он не станет доказывать, — сказал я с вызовом. — Считает, что ему поверят.
— Это он, вчерашний охотник, считает, — округлив глаза, воскликнул Кирющенко. — А ты, работник политотдела, подумал о том, что закон — для всех закон? Подумал, как парня из беды вызволить, если ты его защищать взялся? В амбицию ударился, какую-то там… легенду привез вместо заметки в газету…
Усталость, обида и горечь оттого, что Кирющенко не понимает меня, захлестнули душу. Я тяжело поднялся и пошел к двери. С каждым шагом я ждал, что Кирющенко окликнет меня, заставит вернуться. Он молчал, и я вышел из комнаты.
Улочка над протокой с длинными бескрышими бараками и выцветшими палатками была полна голубого сияния. После комнаты я не мог смотреть от ослепляющего света и почти совсем зажмурился. Навстречу мне кто-то шагал. Присмотрелся — Данилов. Ушанка сидела на его голове боком. Я потер глаза и встал спиной к солнцу.
— Тебя искал, — воскликнул Данилов вместо приветствия. — Все я сказал, следователь бумага писал, потом дал мне подписать, сказал, выезжать нельзя. — Он, видимо, воспринял мое молчание как результат недоверия и развел руками: — Все сказал, как было сказал… Следователь говорит: «Иди, работай…» Я пошел.
— Знаешь, что, — воскликнул я, словно просыпаясь от тяжкого сна, — идем, расскажи Кирющенко, как все было.
— Раз нада, идем, — покладисто согласился Данилов.
Мы пошли в контору. Я распахнул дверь кабинета, смиренно спросил:
— Можно?
Кирющенко помедлил, милостиво разрешил:
— Если с делом…
Данилов принялся рассказывать, как и мне на озере: «Он сказал…» — «Я сказал…» — «Он сказал…» Кирющенко терпеливо слушал.
— Куда денешься, нада наказывать, — закончил Данилов свое повествование. — Потом дорога буду строить…
— Какую дорогу? — спросил Кирющенко, вытянув шею и уставившись на Данилова. Такого конца он, видимо, не ждал.
— Какая дорога? — удивился Данилов. — Ты не слыхал? Дорога уголь. Горожанкин сказал: «Я уголь искал, ты дорога будешь строить. Мое дела уголь, твое дела дорога». Так Горожанкин сказал.
— Вот это и есть моя легенда, — не удержался я.
Кирющенко смотрел на нас во все глаза, и едва приметная улыбка закралась в его настороженный взгляд, тронула губы.
— Он у тебя в драмкружке был, — сказал Кирющенко, сразу обретая деловой вид. — Можешь ты написать ему характеристику для следователя? Все-таки общественная работа.
— Могу, — сказал я. — Конечно…
— Собрал бы сегодня комитет, план работы тебе надо утвердить, в разном — характеристику. Ну, а отдыхать, как видишь, некогда. — Кирющенко развел руками. — Что сделаешь, потом, когда-нибудь… После навигации уже.
IV
Скрипнула дверь, в щель одним плечом протиснулся Гринь в своей шинели и ушанке с эмблемой Севморпути. Кирющенко опасливо глянул на него, сказал:
— Сейчас они освободятся, выйдут к тебе.
— Извиняюсь, я к вам докладать… — сказал Гринь, не прикрывая дверь, но и не входя в комнату, будто застряв в щели между дверью и косяком.
— Только покороче, — сказал Кирющенко, хмурясь, — у меня сегодня дел невпроворот, списки судовых команд, бригад грузчиков. — Он кивнул на стол, заваленный бумагами.
Гринь вошел в кабинет, стянул ушанку и тряхнул руки нам с Даниловым.
— С приездом, — сказал он. — Как, извиняюсь, собачки себя показали?
— Сто километр день, однако, — торжественно сообщил Данилов.
— Тузик не чудил? — продолжал Гринь свои расспросы, не обращая ни малейшего внимания на Кирющенко. — Извиняюсь, хитрющий пес, только я с им и справлялся. Сейчас сюда, к Александру Семеновичу иду, а он подбежал, носом в колени ткнулся, соскучился, должно. Понимает, что теперь с им заигрывать некогда, и не опасается…
— Гринь, — перебил его Кирющенко, — я же сказал, сейчас они к тебе выйдут.
— Я, извиняюсь, к вам докладать прибыл, — сказал Гринь, ни мало не теряясь. — Даром, что псина, — продолжал он, снова обращаясь к нам с Даниловым, — а душа у него все ж таки есть…
— Какое у тебя дело? — снова перебил его Кирющенко.
— Так что, Александр Семенович, радистка и Маша, уборщица, в моем штатном расписании, в Абый бегали Федора искать, сами не в себе, как рехнулись…
— Бросил он Наталью, — сказал Кирющенко. — Что она раньше думала, с кем связалась? Отец запрашивает, все ли с ней в порядке. Как ему отвечать?
— Ни о чем она, извиняюсь, не думала. Если бы каждый наперед думал, так дети бы не рождались, — философски заметил Гринь.
— Поговори с ней, объясни, — поворачиваясь ко мне, просительным тоном сказал Кирющенко. — Скажи, пусть отцу напишет.
— А все ж таки вы бы, извиняюсь, с ей сами поговорили, — пришел мне на выручку Гринь. — Вы у нас, как сказать, главный по политической линии…
— Так тут, Гринь, не политика. Что тут сделаешь? И голова не тем занята, опять с этой Васильевской баржей в главном русле… Того гляди, ледоход начнется.
— Оно хотя и взаправду не политика, а все ж таки, извиняюсь, до вашей должности как бы больше тянет. Ваше это дело, — твердо сказал Гринь.
Кирющенко вздохнул. Долго сидел, опустив глаза. Мы не мешали ему и не уходили.
— А ведь действительно мое, — раздумчиво сказал Кирющенко. — И вот этого я и не умею. Прав, пожалуй, Рябов, не научился и меня не научили. Да и кто научит?
— А вы наперед подумайте, что ей сказать, — не замедлив, научил Гринь. — Я бы к примеру, извиняюсь, в ее положении очутился, да сказали бы мне тогда человеческие слова, — все бы полегче было… Прислать ее к вам?
Кирющенко из-под светлых бровей поглядел на него и усмехнулся.
— Я, Гринь, сам с ней встречусь, без всяких посредников и явок на беседы. — И сердито добавил: — Сам я, понятно?
— Понятно, — с готовностью сказал Гринь, — чего же тут непонятного? Так оно и должно быть… — Гринь поворошил волосы, пытаясь загладить их в одну сторону, и снова повернулся к нам с Даниловым.
— Так что с приездом вас, — сказал он, — намаялись, должно, под завязку?
— Гринь, пошли, — сказал я и встал.
За мной поднялся и Данилов. Втроем мы вышли из конторы и остановились на высоком берегу протоки.
— Комнатку выделил им обеим, извиняюсь, на конбазе, — заговорил Гринь, — конторку свою. Вместе им повеселее. — И словно оправдываясь, продолжал: — Утром они все одно на работе; наряды выпишу, с возчиками инструктаж проведу — и все дела, помещение высвобождаю… Есть им нечего, неделю не работали, Федора искали, без вас в Абый по морозу-то в своей одежонке легонькой бегали. Уж как обе живы остались, и не знаю. И денег не берут. Вот принесу им хлеба, чая, сахара, положу на стол и уйду. Тем только и живут.
Гринь заторопился по своим завхозовским и конбаэовским делам, мы остались вдвоем с Даниловым.
— Позови, когда машина крутить, — сказал он мне на прощанье.
Я вернулся в редакцию. Мне хотелось одного: спать, спать, спать… Рябова я только что встретил, он шел с выправленными полосами газеты к Кирющенко. Вернулся он быстро и, растормошив меня, пробуждая от липкой дремы, напустился:
— Где твоя «Легенда»? Давай ее срочно в набор, в текущий номер, Кирющенко опять мне весь номер переломал, хочет, чтобы я свою передовую снял ради места для твоей «Легенды»… Конечно, еще и перо в чернила не макал. А я торопился, думал, ты все написал, материал лежит у меня на столе.
Я хмыкнул: Рябов с Кирющенко ссорятся, а мне отдуваться, отдохнуть не дадут… Прямо так — с ходу подавай какую-то… эту… Легенду!
Окончательно просыпаясь, я сказал:
— Все ты с ним ссоришься, ссоришься, а на мне отзывается. Что же ты не мог настоять на своем, не дать ему номер тасовать?
Рябов укоризненно покачал головой и произнес:
— Ну и ну!
— Что «ну и ну»?
— А то, что он же на этот раз прав! Как ты понять не можешь? Зачем мы тут торчим, как не затем, чтобы поглубже заглядывать в жизнь? Ты из самой, можно сказать, глубинки вытащил свою «Легенду», а я-то, да и ты сам, — за что мы воюем? Ну-ка, садись и работай! Впереди вся ночь, еще выспишься.
Я стиснул зубы, взял ручку и углубился в работу. Праздники души бывают редко, все решается будничным трудом. Хочется тебе или нет, работай. Святое слово — работа!
Вечером Данилов крутил маховик печатной машины. Иван хотел было включить мотор, электроэнергия на этот раз была, но Данилов сказал, что номер газеты с «Легендой» он отпечатает лучше, чем бездушный мотор. Он прочел мой очерк в гранках, прекрасно понял смысл, подтекст о новой жизни в тайге и крутил маховик с таким усердием, что через полчаса лицо его покрылось потом. Отпечатав тираж, он осторожно взял газетную полосу и под электр