ну. Со времен второй мировой войны покачивалась она где-то на якоре, пока течением ее не сорвало и не вынесло на фарватер. И случилось это совсем недавно.
В посту гидроакустики я опять увидел Федоркова. Казалось, он и не уходил отсюда. «Шум винтов подводной лодки… Пеленг… Дистанция…» — негромко докладывал Алексей в микрофон. Обернулся, поймал мой вопрошающий взгляд:
— Наша.
— Высоко сидим, далеко видим, — прокомментировал радиометрист Малекин.
Да, конечно же они сознавали, ребята с радиометрического, какая ответственность легла на их еще не очень-то крепкие плечи. Иначе чем было объяснить рвение к службе, эту самоотдачу, которую я наблюдал повсюду?
Но сначала надо было такое чувство ответственности привить молодым морякам. И этим занимались в меру своего опыта и служебного положения и капитан 2 ранга Трухин, и капитан-лейтенант Крашенинников, и лейтенант Переверзев…
С мичманом Киркозовым меня свела судьба на следующий день. Мы перекуривали на крыльце казармы, и я, помню, собирался расспросить, как он ухитряется добывать книги на острове. Мичман, по слухам, был страстным книголюбом. Но Киркозов заговорил о другом:
— Вот еще одно занятие с матросами проведу — и начну рассчитываться…
— С чего бы это?
— Я гидрометеорологический техникум закончил. Возвращаюсь к старой специальности…
Киркозов служил срочную на побережье, держал связь с Кильдином-Западным. Жизнь на острове показалась ему такой интересной, что он попросился сюда на сверхсрочную.
— Пять лет как один день пролетели… — И Киркозов замолчал.
Командир отделения сигнальщиков старшина 2-й статьи Богач высказался более определенно:
— Осенью увольнение, а я просто не представляю, как буду с ребятами расставаться. Только здесь поймешь, что к чему…
Я попросил рассказать, как встречали моряки Новый год.
Андрей оживился:
— Весело. Посылки — в общий котел, торт сделали. А потом пели под гитару, смотрели «Голубой огонек».
Тут же мне был выдан рецепт приготовления торта: нагреваются на плите банки со сгущенкой, содержимое намазывается на печенье — и торт готов!
— У нас после Нового года вот что произошло: попали двое парней в лазарет. Лазарет недалеко, возле пристани. Пришло время выписываться — а тут как задует пурга! И ветер номер раз, двадцать метров в секунду. Вездеходу не пробиться, и значит, им на пост не попасть. А парни знали: пока их нет, моряки вахту двенадцать через двенадцать стоят. И решили идти на пост пешком. Четыре часа шли. Когда Тужиков из сил выбился, его Сергей Калинин на себе нес.
Вот теперь я наконец понял, почему такая тяжелая на первый взгляд служба на отдаленном посту вовсе не кажется морякам тяжелой, почему находятся среди них такие, что, отслужив, остаются на островах. Они были одной семьей, матросы и командиры поста, а дружной семье мерзлота не страшна. Даже вечная.
Пора было уезжать, когда ко мне пришли комсомольские вожаки — старшина 2-й статьи Демидов и старший матрос Панченко.
— Поглядите, какое письмо мы получили!
И действительно, было чему удивляться. На конверте значилось: «Морякам-североморцам».
Вера Константиновна Хахаева писала, что ее муж во время войны служил на острове сигнальщиком, был очевидцем героического поединка сторожевого корабля «Туман» с тремя фашистскими миноносцами…
Ребята решили ответить Вере Константиновне. Им, морякам, было о чем написать в Вологду!
ПАРНИ ИЗ НАШЕГО ГОРОДА
Мелькали за окном полные талой воды перелески, отбивали неторопливую чечетку колеса. В купе заметно темнело.
— Пошли на погружение, моряки. — Смирнов с хрустом потянулся, развязал галстук. Впервые за эти штормовые месяцы можно было наконец-то отоспаться, не думать о стрельбах, о груде незавершенных дел.
— Мы всегда готовы, товарищ старший лейтенант! — Смуглолицый бакинец Семин радостно улыбнулся. И как было не радоваться: только двух моряков с лодки, его, Семина, и еще старшего матроса Владимирова, взял с собой замполит на юбилей псковского комсомола.
— Я так и думал, старшина.
Орлов повесил на плечики тужурку и вдруг удивленно вскинул брови: Владимиров укладывался на койку, сняв только ботинки, не отстегнув от фланелевки даже синий прямоугольник воротника. Поймав взгляд начальства, Владимиров смутился, наморщил лоб:
— Вот привычка, ничего не скажешь…
Смирнов понял, что последние два месяца трюмный привык спать в холодной тишине первого отсека не раздеваясь, и пока еще слишком малое расстояние отделяло их всех от прижавшейся к причалу лодки.
…Об этом и о многом другом рассказал мне В. П. Смирнов, когда мы разговаривали в просторном служебном кабинете. Капитан-лейтенант больше на «Псковском комсомольце» не служил, пошел, как говорится в таких случаях, на повышение, но о лодке говорил с гордостью истинного подводника.
— Ну а все-таки почему моряки спали в отсеке, а не в казарме? — поинтересовался я.
— Да потому, что на флоте никто больше «Псковского комсомольца» не стреляет. И, наверное, не ходит тоже. Только пришли в базу — погрузка торпед. А нет погрузки, так просто готовность к выходу.
И чтобы окончательно убедить меня в том, что «Псковский комсомолец» — лодка действительно знаменитая, Смирнов открыл ящик письменного стола и бережно извлек номер «Frei Welt». Улыбаясь во всю обложку, смотрели на меня из переборочного люка ребята в лихо сдвинутых набекрень пилотках.
— Поглядите, даже в ГДР о нашей лодке пишут! Стоит ли говорить, с каким нетерпением шагал я после всего этого мимо укрытых соснами домов, мимо пестрых клумб туда, где отливала штилевою голубизной бухта и четко прорисованный кузбасс-лаком на синем полотне неба темнел у пирса знакомый с давних пор силуэт. Подводная лодка «Псковский комсомолец» принимала торпеды…
Зеленое туловище, опоясанное бугелем, уже зависло на кране, и худощавый капитан-лейтенант не спеша подавал команды. У сходни маячила высокая фигура вахтенного с автоматом через плечо.
— По первому году? — поинтересовался я.
— Так точно, по первому, — с готовностью ответил моряк.
— Ну и как, не тяжко?
Вопрос мой был не случаен. Пресловутая «годковщина» нет-нет да и давала о себе знать…
Естественно, я не надеялся, что моряк сразу раскроет передо мной душу. В конце концов, меня только что представили экипажу, да и обстановка для расспросов была не самой подходящей. И все-таки то, что я услышал, было неожиданным. Моряк как-то удивленно глянул на меня, даже, показалось, хмыкнул.
— Что вы! Да я как в дом родной попал!
Родной дом… Мне неоднократно потом случалось слышать на лодке эти слова — и не только от первогодков, но и от умудренных долгими годами флотской службы мичманов. И я пристально вглядывался в лица подводников, пытаясь распознать, в чем же причина нравственного микроклимата, при котором стальные борта «Псковского комсомольца» и впрямь кажутся морякам стенами родного дома. Главное, как мне подумалось, я узнал.
Последняя торпеда вползла в круглое чрево торпедо-погрузочного люка, и сразу же во всех отсеках раздалось: «По местам стоять, со швартовов сниматься!» А через два часа лодка уже шла на глубине, став крохотной точкой на карте, и невидимые звуковые волны бежали к ней со всех сторон. «Псковский комсомолец» вел поиск цели — лодки.
«Лодка по лодке» — стрельба серьезная, но никакого особенного волнения в центральном посту я не наблюдал. Мерил расстояния от штурманской выгородки до поста акустики командир, иногда поглядывая на красную дугу дифферентометра. Боцман Бальчунас терпеливо ждал команды, положив крупные ладони на штурвал рулей, механик Нагибин что-то негромко говорил мичману Шмонину. Мичман, широко расставив ноги, сидел на разножке, не отводя глаз от сигнальных лампочек, манометров, маховичков — всего того, что в совокупности называлось постом погружения и всплытия, — и согласно кивал.
Если в ком и угадывалось напряжение, так это в мичмане Левченко. В сумраке поста он, казалось, слился воедино с бегающей по экрану голубой дорожкой. Щелчок — и резкий всплеск на индикаторе обозначил цель!
— Подводная лодка на курсе триста двадцать градусов! Как будто сработал запал — в центральном все пришло
в движение.
Команды следовали одна за другой:
— Штурман, наш курс?
— Двести девяносто!
— Есть, курс двести девяносто.
— Первая минута, замер, то-о-овсь!
— Ноль!
Точные движения оператора у автомата торпедной стрельбы, прицельный взгляд Левченко на экран.
— Курс цели триста пять!
— Вторая минута, замер, то-о-овсь!
— Ноль!
Теперь слышался только голос старпома. Командир невозмутим. Лишь по морщинкам, вдруг собравшимся у переносицы, да еще по отрешенному взгляду карих глаз можно догадаться о бешеном ритме расчетов, которые производит он сейчас. Два шага к выгородке, три — к акустику. Два шага к выгородке, три… Вдруг от штурманского столика донеслось:
— Предполагаю курс цели триста два градуса! Оператор по-молодому звонко доложил:
— Пеленга совпадают. Дистанция…
Вот они, звездные командирские минуты!
— Утверждаю курс цели…
— Второй торпедный аппарат, товсь! На ходу механику:
— Дифферент?
И даже не услышав, а прочитав по губам: «Дифферент ноль!» — командир бросает резко и необратимо:
— Аппарат, пли!
Едва различимый толчок под ногами, характерное татаканье в гидрофонах… Торпеда вышла.
И всё. Слаженная работа, ни разу не прерванная ни окриком, ни замечанием. Выражаясь языком техники, я видел, как командирская воля прочертила на графике четкую прямую без единого сбоя. А ведь командиру лодки капитан-лейтенанту Олегу Александровичу Ковальчуку едва минуло тридцать и в командование он вступил всего полгода назад…
А потом лодка, отфыркиваясь, всплыла на поверхность, и море выливалось через шпигаты, и веселое солнце покачивалось на пологой зеленой волне. Из ограждения рубки ветер относил в сторону сигаретные дымки, было слышно, как кто-то задорно спрашивал: