Так вот, в сентябре этого года будут летные испытания. Но и сейчас уже ясно, что доставка до Луны упадет в себестоимости почти втрое.
Так что, повторяю, не волнуйтесь. Все в моих крепких и надежных руках!»
Написал, но отсылать не стал, отложил еще на два часа. А сам решил пока позавтракать. Потом посмотрел на часы и понял, что вместо завтрака придется обедать.
Взял тетрадку с мемуарами Американца и отправился на лифте на верхний, двадцать пятый этаж. Да, немного дороговато, но зато можно сэкономить время и почитать пока творчество предка. Оно, что ни говори, захватывало.
Одесса, 30 апреля (12 мая) 1897 года, среда, вечер
Перес Рабинович, по прозвищу Полтора жида, обожал сюрпризы. Хотя нет, не так. Он обожал устраивать сюрпризы другим. Скажете, глупо? Глупо для человека солидного и пользующегося среди деловых людей Одессы немалым авторитетом? Ну это как сказать. Перес прожил на этом свете уже сорок семь лет… Ну ладно, хорошо, если вы такой зануда, то уточним, завтра Перес проживет на этом свете уже сорок семь лет… Дедушка Моше, когда был в плохом настроении, все попрекал: «Ой, вэйзмир! Гоем растешь! Впрочем, о чем это я? Разве можно ждать от ребенка толку, если в самый день его рождения евреям в России запретили быть евреями?![50]
Сорок семь лет, это ведь уже почти старость! Тебе надлежит все делать важно, ходить и говорить степенно, уважать свой возраст самому и учить тому же молодежь, на этом держится мир, не так ли?
И Полтора жида соглашался, что да, надлежит. Но что еще остается делать бедному еврею в нашем жестоком мире? Ведь уже сорок лет, с тех самых пор, как он, Перес, остался сиротой и был взят дедом на воспитание, ни одна копейка не досталась ему легко. Вы слышите, люди? Ни одна копейка! А ведь их, копеечек этих, через его руки прошло немало, ой немало! На миллиарды счет идет! И каждую, буквально каждую копейку ему приходилось у мира выгрызать буквально с мясом.
И очень быстро, задолго до того, как его прозвали Полтора жида, он понял, что гораздо легче получить эту самую копеечку, если твои действия – сюрприз для того, кто по глупости считает, что эта копеечка принадлежит ему, а не тебе. И дедушка это заметил. И оценил. И именно поэтому первый крупный сюрприз Перес преподнес родне: перед смертью дедушка Моше передал дело и большую часть капитала ему, Пересу, немало удивив всех своих детей и прочих внуков.
Так что сюрпризы Полтора жида любил. Те сюрпризы, которые сам готовил.
К другим сюрпризам, которые нам всем преподносит жизнь, он старался относиться стоически. Получалось, скажем честно, не всегда, но… Он старался. Прав был дедушка Моше, когда говорил: «Запомни, внучек, в этом мире зло человеку делают только другие люди! А Всевышний зла не делает. Он может быть добр к нам, может быть равнодушен, может даже злиться на нас. Но зла он нам не делает!»
Перес по молодости да по глупости не понимал тогда, что его дед прав, как всегда. Вслух не возражал, нет, слишком он для этого уважал старого умника Моше. Но и согласия в душе не было. Как это, зла не делает? А когда его родители в море утонули, это что, добро, что ли, было?! Да если б дедушка Моше не разжалобился и не согласился приютить «отродье своей непутевой дочки и этого тупого амбала»[51], он бы с голоду помер!
И лишь много позже, пожив на этом свете и заработав за свой ум и знание жизни прозвище Полтора жида, понял Перес Рабинович, о чем дедушка толковал. Да, смерть родителей благом не назовешь. Это горе, и не о чем тут говорить. Но именно это дало ему шанс. Дедушка разрешил жить ему в своем доме. И только поэтому смог за широченными плечами и бычьим телосложением внука разглядеть его ум. И феноменальные способности к счету. Потому и начал учить.
А что ждало его в ином случае? Только в грузчики и пошел бы. Но и там счастья не было бы. От отца ему достались только ширина плеч и длина рук. А вот ростом он был в деда, низковат. Да и лысина появилась рано. Да его в порту матросы постоянно дразнили бы! А обиды Перес сносить не привык, так что дрался бы каждый день. А потом, понятно, в кабак, отпраздновать победу. Ну или зализать раны. Так что, даже если бы ему сильно повезло и его не посадили на нож в портовой драке, годам к тридцати пяти он, как большинство грузчиков, уже перебрался бы на кладбище, оставив вдову и выводок из пяти-семи ребятишек прозябать в нищете.
Так что в каждой неприятности и даже в настоящей беде всегда есть не только шершавая сторона. Это всегда еще и возможность. Только не всякий умеет ее использовать. Он вот, к примеру, использовать-то использовал, но осознал, что это была именно редчайшая возможность, только годам к тридцати. Эх…
Но были и сюрпризы, которых Полтора жида не выносил. Как там говаривал дедушка Моше? «Все зло, внучек, от людей!» Ох, мудр был старик, правильно говорил!
Не любил Рабинович те сюрпризы, что делали ему люди. Даже когда сюрприз делался с любовью. Все равно не любил! Слишком уж часто от сюрпризов неприятности бывали. Ох, часто!
Домашние, зная эту его нелюбовь, даже подарки ко дню рождения и те с ним заранее согласовывали. Нет, потом дарили, будто бы сюрприз делали. Для порядка. И Рабинович, будто бы для порядка, удивлялся, охал и благодарил. Но все знали. А тут…
– Ну и вот как это понимать, Эсфирь? – громко вопросил он, потрясая бланком телеграммы, и зачитал: «
Ждите воскресенье утром тчк стараемся успеть дню рождения тчк ян гольдберг сара гольдбергСерая кошка, блаженно дремавшая на коленях Рабиновича, приоткрыла один глаз, внимательно оглядела недовольного хозяина дома и, неопределенно дернув хвостом, улеглась поудобнее и снова прикрыла глаза.
Полтора жида, будто извиняясь, что потревожил, почесал красавицу за ушком. Ухо дважды дернулось, как бы намекая, что ласка принята благосклонно, но все же лучше дать подремать. А Рабинович и не настаивал. Кошку свою, подброшенную им пару лет назад слепым котенком, он почитал редкой умницей и красавицей, часто высказывал ей свое возмущение несовершенством мира, но ответов не требовал. Ему было достаточно, что она его слушала. Особенно сейчас, когда Марк, любимый внучек, уже третий год отсутствовал и других толковых слушателей у Полтора жида просто не было. По Марку он тосковал, хоть никому в этом бы и не признался. Но ничего не поделаешь, времена изменились, без стажировки за границей финансист нынче авторитета не получит. Слишком уж отставала Российская империя в плане новых технологий. Вот и пришлось внучку любимому да перспективному трехлетнюю стажировку устроить.
– А что? Аристократы в четырнадцать лет своих оболтусов в Пажеский корпус отдают. А мы чем хуже? Ничем, верно, Эсфирька? – с улыбкой потребовал Рабинович подтверждения от кошки. – Мы своих тоже учиться посылаем! Учиться и работать. Чтобы не упустил дело из рук, когда время придет.
«Ха, не упустил! – язвительно оборвал сам себя Рабинович. – Так это Всевышнего благодарить надо, что осталось, что перенимать!»
Уловив его недовольство, Эсфирь приоткрыла оба глаза, потом успокаивающе «поворожила», поочередно выпуская и втягивая когти на передних лапах, широко зевнула и снова задремала.
– Да, Эсфирька, права ты! – вслух, хоть и негромко, согласился с ней старый ростовщик. – Не стоит нервничать. Но ведь это именно из-за них! Партнер нашелся, тоже мне! Любовь у него, видите ли! Все бросил, на всех плевать, из-за бабы совсем ума лишился! А теперь еще и «встречайте, плывем». Тьфу!
Но как бы ни шумел Рабинович вслух, про себя он признавал, что неожиданная любовь и дикое упрямство партнера, как ни странно, спасли его, Рабиновича, от неприятностей. Нет, начиналось все хорошо. Придуманная им схема позволила пристроить совершенно туфтовые[52] векселя по приличной цене. На первой операции он заработал около шестидесяти тысяч рублей. И оказал услугу господам из «Общества содействия прогрессу и гуманности»[53]. А таким людям услуги лучше оказывать, чем отказываться от них.
Нет, в массе своей общество было сборищем мечтателей-идеалистов. Читали Жюля Верна и Герберта Уэллса, ездили на Всемирные выставки, переписывались с учеными. Но это, так сказать, «часть, ответственная за прогресс».
Впрочем, и те, кто «отвечал за гуманность», в большинстве своем были им сродни. Люди, пользующиеся уважением и в Одессе, и во всей Новороссии. А некоторых наиболее видных членов Общества знавали и в Санкт-Петербурге.
Эти, как правило, страдали об угнетении «наших православных братьев» Османской империей и по мере сил содействовали тем в освободительной борьбе. На Балканах, в Армении, в Греции, на Крите…
Как правило, содействие это ограничивалось лекциями, телеграммами и статьями в газетах. Регулярно проводились и сборы пожертвований, но как-то вяло, будто бы сборы эти были не самой важной частью денежных источников для деятельности Общества.
А вот дальше уже начиналось то, о чем в Обществе знали далеко не все. Пожертвования как-то быстро и легко превращались в поставки оружия и волонтеров. И вот тем, кто занимался этой частью деятельности Общества, покровительствовали, пусть и негласно, господа из правящей верхушки Российской империи.
Так что та операция оказалась для Полтора жида удачей. К сожалению, единственной. Откуда-то появился этот бешеный Суворов-паша и разнес Сотню по камешкам. Вместе с Карабарсом, выступившим авалистом по той операции с векселями. И через некоторое время работорговцы, выкупившие векселя, начали высказывать неудовольствие. Мало того что операции прекратились, так и авалист умер. Кто теперь с нищих критских рыбаков деньги выколачивать станет, они, что ли? Там ведь векселей почти на сорок тысяч лир получалось, сумма немалая!
Поначалу Рабинович успокаивал их недовольство, намекая, что «за долю малую» припряжет к этому Яна Гольдберга, своего критского партнера. Но Ян, вот ведь досада, из дела вышел, все продал и под Новый год свалил со своей невестой в Штаты.