Лозунг «завоевания Берлина», с которым выступил Геббельс в конце 1926 г., был вначале чисто академическим начинанием с подделкой под народный тон. Гитлер со своей семеркой сразу попал из Мюнхена в мировую политику, и в 1927 г. он уже «учитель» всего немецкого народа, а не просто агитатор. Напротив, Геббельс сознательно ползает со своей пропагандой по дну столицы и нападает не на верхушку, а на низших представителей власти. Гораздо больше, чем рейхсканцлер Маркс и министр президент Браун, его интересует помощник начальника полиции д-р Вейсе; этого чиновника еврейского происхождения Геббельс тотчас же наградил именем Исидор. Когда д-р Вейсе доказал на суде, что его имя вовсе не Исидор, Геббельс стал полемизировать просто против Исидора без фамилии; «Исидор» – это система, имя же берлинского помощника начальника полиции ему совершенно безразлично. Словечко «система» придумано Геббельсом; он же ввел в обиход в национал-социалистической пропаганде слова «Третий рейх», заимствовав их из книги Меллера ван-дер Брукка.
«У нас здесь не желают знать о “высоком уровне” полемики, нам здесь наплевать на эти финтифлюшки», – писал он прежде из Рурской области, и с этим же «принципом» он двинулся в поход на Берлин. Перед ним великая цель: «Совершить революцию, чтобы освободить класс, а через этот класс отечество, вот наша задача, задача немецкой рабочей молодежи физического и умственного труда. Историческая задача немецкого рабочего заключается в освобождении Германии».
«Эта свобода должна быть сначала завоевана внутри страны: без свободного рабочего нет свободной Германии», – заявляет он. Но эта Германия – не Германия старых мечтателей-утопистов: «Новое государство покоится не на однообразии, а на дифференциации. У нас никогда не было принято смазывать различия, фактически вытекающие из труда, жертв и заслуг».
Это было уже более чем высокомерное «привлечение рабочих»; это звучало как «обновление» пролетариата, как возведение его в дворянство продуктивной нации. Здесь есть, пожалуй, доля беллетристики; пожалуй, больше от Моммзена107, чем сострадания к несчастным, которых Геббельс гнал на битву в интересах партии, утешая их перспективой национального рая, векселем на предъявление в потусторонний мир. Но в истории таким пророкам всегда приходится отвечать на вопрос малых сих: учитель, скажи, что же нам делать? «Приносите жертвы, – отвечает Геббельс, – приносите жертвы, как вам приказывают». Но после его пламенной проповеди его конкретные указания просто омерзительны. «Национал-социалисты, – пишет “Ангриф” в сентябре 1927 г., – остерегайтесь дома № 14 по улице X, 2-й этаж. Там живет г. Y, один из самых опасных ваших преследователей». Через несколько дней он тем же манером науськивает своих читателей на другого противника: «Национал-социалисты! Мы опять должны предостеречь вас от одной опасной местности…» Если г. Y или г. Z станут теперь жертвой жестокого избиения, то «Ангриф» умывает руки: ведь он «предостерегал»… Такое циничное подстрекательство к чисто хулиганским, люмпен-пролетарским поступкам тоже заставляет сомневаться в искренности Геббельса и его превознесения рабочих до небес; слишком уж напоминает оно даровое пиво.
Самым подходящим центром для берлинского национал-социализма были буржуазные предместья Фриденау и Штеглиц, старые вотчины немецкой национальной партии; отсюда уже в 1927 г. начато было наступление на северную часть города. Восточная часть еще долгие годы оставалась неприступной крепостью для национал-социалистов. Зато в залах Фаруса и в пивной Бок-Брауерей они вовсю дрались с коммунистами, и Геббельс не преминул увековечить в партии битву в залах Фаруса по образцу битвы в пивной Хофброй. Кровавый миф о столкновении при Фельдгернгалле, при котором как-никак действительно погибло четырнадцать человек, почти не дошел до сознания берлинцев; зато вокруг нескольких крупных драк в предместьях у городской железной дороги скоро создалась своя «традиция». Два года спустя официальная, наспех состряпанная история партии, говоря о «первых стадиях движения», подразумевает под этим уже никак не пивную Хофброй или гитлеровский путч, а «битву в Лихтерфельде», и вождем был здесь уже не Гитлер, а Геббельс. Последний в интересах собственной славы преподнес берлинцам политику, ориентирующуюся на местные интересы, впрочем, он мог сослаться в свое оправдание на то, что гордым жителям германской столицы никак нельзя было преподнести национал-социализм в виде баварского продукта. «Нужды нет, пусть движение получит в разных местах несколько разную окраску», – сказал даже Гитлер, когда ему жаловались на это обстоятельство.
Однако руководитель берлинской организации вскоре разочаровал Гитлера в другом отношении.
Геббельс отправился в «асфальтовую пустыню», в «резиденцию неполноценного человека» с намерением сыграть здесь роль апокалиптического всадника в греховном Вавилоне. С июля 1927 г. он издает здесь еженедельную газету «Ангриф», которая стремится убить своей конкуренцией стоящую в идейном отношении выше ее «Берлинскую рабочую газету» Штрассера. Геббельс ищет борьбы на улицах и на митингах и руководствуется при этом следующим соображением. Кто с помощью террора и грубых наскоков проводит свое миросозерцание против всех внешних сил, тот будет рано или поздно иметь в своих руках власть и, следовательно, будет иметь право свергнуть существующее государство. Что мешает нам и здесь додумать до конца, а главное – действовать до конца? В результате его сражений на митингах и на подземной железной дороге берлинская полиция получила повод уже в мае 1927 г. запретить национал-социалистическую партию в Берлине и пригородах. Можно оставить в стороне вопрос о том, охотно или неохотно воспользовалось прусское правительство Брауна и Гжезинского этим поводом. Во всяком случае, то обстоятельство, что оно нашло этот повод только в Берлине и, кроме того, в нескольких небольших городках прирейнской области, не свидетельствует об искусном руководстве берлинской организации. Гитлер, который в том же мае впервые выступал в Берлине перед закрытым массовым собранием в несколько тысяч человек в «Клу» и ничего не желал так страстно, как получить, наконец, разрешение выступать публично также в Пруссии, был очень раздосадован «несчастным случаем» с Геббельсом.
В самом деле, кое-где Гитлер постепенно снова наладил более или менее сносные отношения с правительством. Баварское правительство отменило в начале марта 1927 г. запрет публичных выступлений Гитлера. Зато Гитлер должен был через лидера своей фракции в баварском ландтаге Буттмана заверить министра внутренних дел, «…что партия не преследует никаких противозаконных целей и не будет также применять никаких противозаконных средств для достижения своих целей». Кроме того, партия должна была взять на себя обязательство, что при основании и использовании штурмовых и защитных отрядов и прочих вспомогательных партийных организаций не будет допущено никаких нарушений закона, а именно что эти организации не будут заниматься военными делами и не будут присваивать себе полномочий полицейских.
Итак, баварский министр внутренних дел снова приступил к старой, лишь несколько модернизованной практике соглашений на «честное слово»; впрочем, не для того, чтобы успокоиться на обещаниях Гитлера, а для того, чтобы связать его как агитатора. Гитлер согласился на все, лишь бы получить снова разрешение выступать. Ибо в конце концов, если его движение стало кое-чем, то, конечно, благодаря его речам, а не благодаря военным упражнениям капитана Пфеффера.
Люди рассудительные признали это открыто. «Я без околичностей подчиняюсь г. Адольфу Гитлеру. Почему? Потому что он доказал, что умеет быть вождем». Это сдержанное признание было написано в январе 1927 г. тем же графом Ревентловым, у которого Гитлер еще год назад лично сорвал созванный им митинг. Ревентлов разошелся с Грефе и Вулле, когда «народная партия свободы» стала таять под натиском национал-социалистической агитации в Северной Германии. Лично Ревентлов был врагом «помещичьего скрыто капиталистического направления среди националистов» и помышлял о национал-социалистической партии под совместным руководством своим и Штрассера. Однако Штрассер должен был признаться ему, что успешное сотрудничество между ними возможно лишь в том случае, если он, – где наша не пропадала, – послушно подчинится партийному папе в Мюнхене. Граф отправился к Гитлеру и вступил с ним в переговоры. Ему пришлось торжественно отречься от своих прежних утверждений, что Гитлер продался Риму; после этого он был принят в партию. Ему был обещан верный мандат в рейхстаг. Через несколько дней вступил в партию на тех же условиях представитель немецко-национальных торговых служащих в рейхстаге Штер, наряду с Фриком, пожалуй, самый типичный парламентарий в национал-социалистической партии. Оба они усилили в партии крыло, возглавляемое Штрассером; в частности, Ревентлов поддерживал внешнюю политику Штрассера. Вскоре после своего перехода в национал-социалистическую партию Ревентлов, выступая официальным докладчиком на партийном съезде в Нюрнберге, заявил: мы не должны забывать, «что мы – национальные социалисты и поэтому никогда не должны проводить такую внешнюю политику, которая служит или могла бы служить капиталистическим интересам».
В июне того же года вернулись к Гитлеру также вюртембергские «фелькише» во главе с Мергенталером. Выждав для приличия некоторое время, сплавили весной 1928 г. слабого руководителя Мундера. После небольшого интермеццо Мергенталер сменил его в руководстве вюртембергской организации.
За исключением Мергенталера, эти перебежчики не имели за собой армии, и «усиление» ими фракций Гитлера было в лучшем случае личным триумфом сомнительного характера. К берегу Гитлера приставала щепа от потерпевшего крушение корабля «фелькише»; это не давало добавочного тоннажа. И если Гитлер еще должен был быть благодарен этим подозрительным возвращенцам и обещать им мандаты, то это лишь свидетельствует о том, что ему до зарезу необходим был даже малейший прирост партии.