– Вспомнил себя. Как ребенком под елкой сидел. И грустил.
– О-о! У меня тоже такое было! Ты тогда плакал? Над тем, что время прошло? И не вернешь?!
– Да. Как ты догадалась?
– Догадалась! И я тоже! И у меня так!
Руки сами клали на сковороду беляши. Они все были разные: красивые и некрасивые, аккуратные и ляпушки, сиротки и цари. Как люди. Как дети.
– Мы встретим Новый год и пойдем на океан.
– Да. Пойдем на океан.
– Я хочу танцевать! Слышишь!
– Я тоже.
Она поцеловала его, он стоял с поднятыми руками у бормочущей сковороды.
После поцелуя оба помолчали, целуясь глазами. Потом Ром сказал тихо, отвечая на молчание Фелисидад:
– Я тоже.
Океан танцевал всеми волнами румбу. А может, сальсу. Океан мотался за прибрежными пальмами – совсем рядом, протяни руку. Сливался цветом с небом. Темнота, синяя, густая, страшная, по ней взад-вперед ходит пламя – катера плывут вдоль берега, люди размахивают китайскими фонариками, бенгальскими огнями и просто фонарями. В руках живой огонь. Парень в черном трико подбрасывает в воздух два факела, ловит. С катеров плывет, с моря на сушу, музыка. Бриз музыки, ночной бриз. Сколько денег заплачено за веселье? В новогоднюю ночь не считают! Двери ресторанов и кафе раскрыты – заходи и, если нечем заплатить, танцуй смело, никто не выгонит. А то и накормят даром, и дармового вина попьешь. Подарки! Новый год!
Надо загадать желание и написать на бумажке, а когда пробьют куранты – записку сжечь на свече.
Они проводили старый год с тетей Кларой. Седая Клара, остро оскалившись железной расческой редких зубов, выпила залпом бокал ледяного шампанского, махнула рукой просмоленной мумии, птичьей старой лапкой, и пошла спать: вы тут сами веселитесь, что хотите делайте! Я устала, кости старые устали; с Новым годом! Фелисидад прокралась в спальню, к Клариной кровати, положила ей в разношенную туфлю духи и кастаньеты.
– А кастаньеты зачем! – спросил Ром.
– Она раньше танцевала хорошо. Отлично, – сказала Фелисидад. И больше ничего не сказала. Ром понял: в память юности.
А не больно держать в руках память, прищелкивать деревянными костями? Костяшки времени. Щелк, щелк. Ногу вперед, корпус назад. Откинься в жестких руках, мучача, коснись затылком грязного пола, пыльной земли.
Океан еще приблизился, придвинул синюю гигантскую мокрую щеку. По лицу земли течет вода. Слишком много людей на улице. Он-то думал – все дома сидят, у елок и кушаний! Нет, этот народ хочет воли, звезды глотать жадным ртом.
По глазам ударило. Желтизна, красное! Юбки взвились. Жар огня. Опять факелы! И пожара не боятся. И волосы не боятся подпалить.
К океану бежала белая, в черных сажевых пятнах, тощая собака, лаяла радостно.
– Что это, Фели?
Зажмурился – так слепили людские вихри.
– Это? Карнавал!
Схватила его за руку, потащила прямо туда, в толпу. Толпа дымилась, шевелилась, вспыхивала. Тянулась огненным драконьим хвостом с асфальта – на песчаный берег, по берегу – к воде. По черной синеве разбегались розовые, серебряные, алые дорожки. На катерах гремели оркестры марьячис.
Ром вытер потные ладони о цветастые шорты. Фелисидад взяла юбку двумя пальцами и приподняла ее, и сделала ногами перебор, будто б не ноги были у нее, а тоже огромные пальцы, и перебирали в воздухе невидимые струны огромной, как выгнутый под звездами берег, гитары.
– Ром! Танцуй!
– Да!
И толпа, вобрав их в себя, больше не выпустила, сделав из их разгоряченных тел музыку и ритм, две ноты, два аккорда.
Густота и синь. В синеве – вспышки. Звезды или фонари? Террасы кафе – внутренности белых раковин. Океан шумит. Он слишком близко. Близко смерть; близко счастье. «Неужели мы все умрем…» – думает Ром. «Мы никогда не умрем», – думает Фелисидад. Их мысли сталкиваются, переплетаются, обнимаются. Потом отрываются от них, улетают, исчезают. Они оба пустые, полые, как две высохшие тыквы, две гудящие раковины; их ноги живут отдельной от них жизнью – ритм, ритм, еще раз ритм. В начале был ритм. И больше ничего.
Ритм, ритм. Колыханье ветров. Пальмы гнет ветер. Огни мелькают и сшибаются, и плывут, и это корабли. Тела людей плывут в ночь, живые корабли смеются и страдают. Цветные перья на черноволосой голове: древний вождь явился и пляшет в круге света. Фелисидад уже не девушка, она черная пантера, и лапы мягкие, и рык вкрадчивый. Прыгает! Зажмуриться, произнести заклятие. Забыты слова! Вечность не для слов. Только для чувств.
Огни. Огненные цветы. У праздника нет начала и конца. Он был всегда и будет вечно. Даже если умрет. Девичье тело под руками парня. Девичьи губы под огнем губ. А за пальмой тень. Они шагнули влево – и тень метнулась влево. Оттанцевали вправо – тень за ними. Не уйти. Не спастись.
Кто это?!
Никто не знает.
А они – не видят.
Незачем видеть, когда чувствуешь. У чувства нет глаз. Как у улитки, медленно ползущей.
Она проползет насквозь все века – и выползет с другой стороны мира.
Там, где смерти нет.
И никогда не будет.
С одной стороны – одна тень.
С другой – другая.
А может, это две пальмы выдернули из сухой земли корявые корни – и танцуют вместе с ними?
– Фели… С Новым годом.
Она прижимается к Рому всем маленьким горячим телом.
Он знает: под майкой, под шортами она смуглая и скользкая, как улитка.
Устав танцевать, они отошли от толпы танцующих, забрели в маленькое кафе у кромки пляжа. Песок, розовый днем, сейчас, в свете фонарей, звезд и карнавальных огней, вспыхивал черными и синими искрами. Ром еле дышал. Фелисидад была свежая, нисколько не устала, выставляла вперед плечико, будто заигрывая с барменом: ну-ка, ну-ка, услышь музыку мою!
– Что будем пить?
– Текилу. Немного.
– Я закажу ананас.
– Можно. Не целый. Немного. На закуску. Попроси порезать.
Ром сделал заказ, Фелисидад оглядывалась по сторонам. А тут ничего, уютно, но у Алисии много лучше. Несравненно. Ром еще не видел, как она танцует у Алисии! «И не надо, чтобы видел, – насмешливо пропела внутри ее голосистая птица, – там же Кукарача». Иголки озноба впились в лопатки, в поясницу. Фелисидад передернула плечами, отгоняя плохую тьму. Откуда-то снизу, из-под земли, из-под пола кафе, возник голос Милагрос: «Помни о Силе, но не пользуйся ей по пустякам».
Ром поднял бокал с текилой. Фелисидад тоже подняла. Глянула на Рома, прищурясь, сквозь выпуклое цветное стекло. Показала Рому язык.
– Гляди, здесь тоже елка, – кивнула она.
Прямо за ними, за их спинами, моталось огромное черное мохнатое, как медведь, дерево, не ель даже, а чудовищная хвойная гора, пахла смолой, в черных колючих волосах этой гранд-дамы путался серпантин, вспыхивали громадные лиловые и красные шары, золотые цепи свисали до полу, меж ветвей горели вперемешку электрические гирлянды и неуклюжие самодельные свечи. Пальцы свечей. Протянутые пальцы. Спасите от пожара! Спасите от гибели! Все умрет, и праздник тоже. И тебя, гигантская ель, выбросят на свалку, и будешь там высыхать и гнить, под ветрами, под дождями. Под сырым и соленым океанским бризом.
Ель давила и надвигалась, от нее не уйти. Нависала. Игрушки звенели. Погребальные колокола?! Колыбельные погремушки?! На миг Рому почудилось – вот лицо бабушки среди черных веток. Бабушка стала праздничным шаром на их елке! Ее голова, ее поющий рот! О Боже, это художник так расписал новогодний шар. Нарисовал на шаре лицо, смеющиеся губы, красные брови и синие морщины.
А вот лицо Фелисидад. Волосы огнем искрятся. Мочало, черная солома! Загорятся сейчас! Слишком близко огонь свечки. Протянут огненный палец. Все обречено. Все назначено. Каждый Новый год. Каждая встреча. Каждые проводы.
А вот его лицо! Ну да, это он! Страшно раскачивается алый шар. Округлился в крике нарисованный рот. Из глаз летят молнии. Это гроза над океаном. Самая жуткая. В такой грозе погибают самолеты, и рыбы уходят в глубину, когда из зенита отвесно, вниз, в густо-синюю толщу воды, бьют дикие трезубые молнии, выжигая последнее зренье.
Качается шар. Качается орущий лик. Качается маятник. Взад-вперед. Вверх-вниз.
И еще два шара! Зачем они качаются рядом!
Не надо их.
Разбить их.
У них рожи мужские. Волчьи. Песьи.
Они трясутся на ветвях. Подпрыгивают. Бешенствуют!
Танцуют?!
А может, рыдают?!
– Ромито, Ромито! Что с тобой?
Фелисидад трясла его за плечи.
– Сердце, – сказал он и взялся рукой за грудь. – Немного. Ничего. Сейчас пройдет.
Улыбнулся ей белыми губами.
Поднял выше бокал. Стукнул стеклом о стекло.
– Пройдет! – улыбнулась Фелисидад.
И тут ударила музыка.
И прямо перед ними появилась старуха, и широкие костлявые плечи ее, похожие на плохо стесанные доски, были наги, как у девушки.
Старуха избоченилась, положила ладонь на бедро, откинула голову старой одинокой птицы и глянула на Рома круглым, в оправе обвислых морщин, синим бельмастым птичьим глазом.
Протянула руку – ладонью вверх.
Так стояла. Ждала.
И Фелисидад крикнула:
– Что ждешь сидишь! Не видишь, сеньора приглашает тебя!
Ром растерялся. Испугался.
Слишком стара партнерша. Куда тянут его?! Секунды стучат костяшками. Это кастаньеты.
Рука хищно тянулась к нему. Сейчас вцепится. Надо ответить. Он, будто тонул, беспомощно выбросил вперед руку и крепко, хватко уцепился за руку старухи. В другой руке старуха держала наполовину пустую бутылку текилы. Птичий глаз подмигнул Рому. Музыка ударила яростней, звонче. Старуха сделала широкий шаг вперед, и Ром, сам того не желая, крепко обхватил ее за талию, ощутив под ладонью, под пальцами худые торчащие ребра.
Скелет. Танцевать танго со скелетом. Он еще никогда…
Музыка становилась громче, безвыходней. Убежать уже нельзя. Можно только перехватить инициативу и вести, повести тангеру самому. Вот так. Так.
Старуха пыталась диктовать ему. Напрасно. Он не давался. Он вел. Он диктовал. Он опережал ее желанья. Сухая старческая нога обхватила змеей его ногу. Он вздрогнул от отвращенья. Перекинул тощее тело через руку, отогнул, ниже, еще ниже. Старуха вытянула вперед ногу и так застыла. А музыка вилась хороводом вокруг них, и они стали центром праздника. Все глядели на них и дивились, и примолкли, и тихо следили за ними.