«Ты…»
«Ты».
«Ты улитка. Не прячься в раковину».
«Я не умру».
«Ты не умрешь. Я чувствую что-то».
«Что?»
«Что в тебе жизнь. Вот. Сейчас».
«Да. Я знаю это».
«Мы муж и жена».
«А обвенчаться?»
«Успеем. Это от нас не убежит. Главное произошло».
«Да. Произошло».
«А как ты чувствуешь?»
«Тепло. Жар. И бьется».
«Что бьется?»
«Твоя любовь. И моя кровь».
Ром еще крепче обнял Фелисидад. Девушка под его руками поплыла всем телом вдаль и прочь, как океанская волна. Потом прибилась опять, придвинулась, дышала ему в лицо. Ее дыхание, перец и магнолия. И немножко русская сирень.
Он закрыл глаза и увидел свой дом в России, свой двор, весну и куст сирени, каждый год в мае расцветавший под окном. В ушах пели далекие, давно мертвые птицы. Под веками вспыхивали звезды.
– Фели.
– Да.
Сердце ее поплыло прочь от его голоса.
– Мне надо будет скоро улетать. В Америку. Мой отпуск кончается.
– Отпуск?
Ее мертвый голос. Ее мертвое, враз отвердевшее тело.
– Да. Отпуск. Но я приеду.
Она выгнулась на кровати коромыслом. Локти закинула вверх.
Резко повернулась. Лежала так, не двигалась.
Ром потрогал ее за плечо. Обнять боялся.
– Фели…
Она обернулась быстро, и он увидел в темноте, как плывут светящимися слезами ее ночные угольные глаза.
– А как же мы?
– Мы…
Попытался приблизиться. Между телами лежал холодный пласт земных пространств.
– Мы… никуда не денемся. Никуда! Говорю тебе!
Он искал испанские слова утешения, ласки, любви. Он знал их очень мало.
– Te amo, – сказал он в который раз.
Фелисидад закрыла ему рот рукой.
Грудью, животом, горьким перечным сердцем она рвалась, прорывалась к нему, разрывала собою простыни, сбрасывала на пол одеяла и подушки, тянула руки, рвала тяжелый ледяной воздух, разделивший их, – и она сделала это. Вот она рядом. Здесь. Снова. Опять. Теплая. Живая. Фели. Его Фели.
– Фели, не плачь! Я приеду! У меня классы. У меня экзамены. У меня…
Напрасные слова. Не надо их говорить. Никогда.
– Мы поженимся!
Теплое тело билось под руками. Жгло: не верю.
Ром вскочил с кровати. Встал перед кроватью на колени. Сжал лежащей, плачущей Фелисидад горячие маленькие руки.
– Клянусь тебе. Памятью бабушки.
Примолкло, внимало глухое тело. Открылся слух. Открылись чувства. И слезы стали зрячими. И мокрые простыни обнимали влажной, подводной радостью зачатья.
– Мы будем вместе. Я никому тебя не отдам.
Вот он, круглый смуглый живот под его пальцами. Под его щекой. Под губами. Его жизнь. Его сын там. Или дочь?
– И я тебя, – послышался шелест, не шепот.
Шелест листьев старой пальмы за окном.
Шелест синих, лиловых перьев в хвосте павлина, что в ночи медленно расхаживал по двору, по каменному патио.
Прямо под дверью.
Под дверью в их спальню.
Пес он и есть пес.
Лежал. Животом на полу.
Никто не видел, не слышал.
Тишина. Какая тишина в доме…
Тишину можно пить долго, медленно, как безумную горькую текилу.
Он и пьет.
И ночь тоже можно есть. Кусать, как темный хлеб.
Pan de Muerto.
Так вот какой ты, хлеб Смерти.
Можно ли умереть при жизни?
Можно.
Можно, если любишь.
Пес повернул голову. Хотел глухо, тихо зарычать. Не смог. Боялся: услышат.
Грыз лапу. Больно. Еще больнее. Сейчас будет невыносимо больно. Боль и кровь. Когда из руки потекла на пол кровь и он ощутил ее сладкую соль на зубах и губах – остановился.
Не сходи с ума, пес. Ты же не сошел с ума там, когда жил среди нечистот и отбросов. Не сойдешь и сейчас.
За дверью двое. Пес хочет ворваться и напасть. Вцепиться в горло. Она его ангел! Белые крылья! Из марли, все равно! Бумажные цветы! Марципановый гробик! Скелетик позолоченный, с глазами из поддельного хризолита!
Нет. Он умный зверь. Он зверь, видавший виды.
Он знает: надо лежать спокойно. Не лаять на хозяина.
И любить, любить хозяйскую дочку.
Даже если она пнет тебя ногой.
И прошипит тебе вслед: «Пес шелудивый! Беззубый!»
Чем будешь глотку врага прогрызать? Голыми, жалкими деснами?
Пес, ты мужчина. Тот, что за дверью, с ней, – тоже мужчина.
Пусть он делает с ней что хочет!
Ты никогда, никогда этого не сделаешь. Ты не переступишь порог.
Пес, твое место на свалке? Не среди людей?
Тишина. Нет ответа.
Пес, хочешь косточку? Вкусную мозговую косточку с хозяйского стола?
Не хочу.
Уши навострились. Услышал стон. Он делает ей больно?!
Это стон любви, пес, всего лишь звук любви.
Слышишь, пес, звук поцелуя?
Красивый. Сладкий. Сочный. Вкус ананаса. Вкус гвайябы.
Можешь зажать уши лапами, пес. Оскалить беззубые десны. Бить хвостом, кататься по полу. Лапу себе отгрызть. Выпустить из пасти кровь и слюну. Ты ничего не сможешь сделать. Ты уже не можешь ничего. Потому что это ее выбор.
Это ее выбор. Она выбрала другого. Не тебя.
Он завыл тихо, тоскливо.
Вой, пес. Это одно тебе остается.
А вдруг кто услышит?
Тебя выгонят во двор. В патио. И будешь выть на луну. На звезды.
И мерзнуть. И сжиматься в комок.
И жить.
Тебе надо жить.
Потому что если ты жив – завтра ты снова увидишь ее.
Глава 34. Выкидыш
И прошел почти год.
Фелисидад и Ром переплывали этот год вместе: иногда он плыл быстрее во времени, иногда она, но они старалась соразмерять силы, подгонять друг под друга взмахи рук, и время подавалось под их телами, хоть плыли они в океане розно, он сам по себе, и она одна, и он часто воображал ее в окружении домочадцев: нет, она не одна, вокруг нее народ гудит, и гомонит, и стряпает, и копошится, и ругается, и поет. А он?
А он корпел над задачами, формулами и расчетами.
Они с профессором задались целью рассчитать движение планеты вокруг двойной звезды; звезда, близкая к Солнцу, была обнаружена недавно, и профессор, задавая Рому эту непростую задачу, сверкнул глазами из-под очков:
– Сделаем статью – будет основа для вашей диссертации, Ром.
– О’кей, профессор, – вежливо наклонил голову Ром, – меня очень интересует…
Профессор не дал ему договорить:
– Неважно, что это вас интересует. Важно то, что это будет открытием в астрономии. Не исключено, что скоро туда отправится космическая станция.
– Ром похолодел от радости, а потом его бросило в жар. Диссертация. Огромная работа. Силы. Время!
А там, через много земель и рек, в другой стране, – Фелисидад.
Его счастье, и оно ждет.
Сколько она будет ждать? Сколько – сможет?
Год разлуки подходил к концу, и это был тяжелый год: звонки, сбивчивые слова, кинутые упругими мячами через тысячи километров; чат, и легкие стрекозы-записочки, светящиеся на экране монитора; иногда скайп, и тогда можно было видеть любимое лицо и слышать речь – все сразу. После этих призрачных свиданий Ром валялся на казенной постели лицом вниз, а Фелисидад бросалась на кухню – и стряпала, стряпала, стряпала, словно бесконечной стряпней могла заглушить тоску, идущую из сердца, и тошноту, идущую из чрева.
И однажды она позвонила ему. Кроме рыданий, он ничего не мог расслышать. Не нужно было слов, он и так понял, она скинула плод, и горьким стал его язык, когда он слушал далекий дикий тонкий вой-плач по телефону, и горькими зернами стучали зубы, он смог только вымолвить: «Фели, не плачь, не получилось сейчас, получится потом». Крикнул оглушительно, аж уши заложило: «У нас все получится, ты слышишь?!» Слушал молчание, тишину горечи и надежды. Потом далекий голос промчался порывом ветра: «Хорошо. Я верю тебе. Я знаю. Я колдунья. Я вижу, что у нас будет трое детей». Потом подумала и крикнула в трубку: «Нет! Пятеро!»
И он засмеялся вместе с ней: «Да! Да! Пятеро! Пятеро!»
Она не сказала ему, почему случился выкидыш. Хавьер ее напугал.
Напугал – а хотел повеселить.
Однажды вечером, когда Роса и Фелисидад мыли грязную после ужина посуду, а старая Лусия сидела у камина и вязала свою бесконечную кофту с длиннющими, как чулки, рукавами, Хавьер прокрался в подсобку, где сеньор Сантьяго хранил инструменты, толь, резину, покрышки, рулоны брезента, старые палатки и велосипеды, и, пошарив под расстеленным под стеллажом со старыми газетами дырявым ковром, извлек оттуда маску.
Морда пса.
Пес у него получился лучше, чем рождественский ангел.
И спрятал он его куда надежнее.
Крылья ангела, неудачный подарок Фелисидад, он сам изорвал, истоптал ногами, искорежил, искалечил – так, что вместо нежной новогодней игрушки остался клубок медной скрученной проволоки и обрывки марли. Во время экзекуции он поранил проволокой руку, и огрызки марли выпачкались в крови. Да, это была смерть, он сам умертвил свою радость, и радовался этому. И это было новое чувство – радость убийства радости. Необыкновенное, сладкое, дикое и возвышающее чувство.
Оно возвышало его над самим собой.
И над всеми другими тоже.
Руки требовали дела. Душа хотела исхода. Она не могла выйти из тела раньше времени, ну и что? Он задумал сварганить, слепить голову пса – из кухонных тряпок, из пластилина и глины, из красок, стащенных у Мигеля из ящика письменного стола. Глаза – две пуговицы, их он срежет у Лусии с кофточки, когда она уснет.
Зачем голова собаки? Не легче ли привести с улицы живую псину? Поймать, поманить косточкой. И что потом? Сеньора Милагрос тут же вытурит его из дома вместе с псом. Игрушка должна быть, цацка, личина. Ненастоящее. Но такая подделка, чтобы в ней он мог видеть себя.
Пес Хавьер. Беззубый.
Будешь вшивать ему зубы?
Из чего? Из иголок?
Да, хотя бы из игл сеньоры Милагрос. Знаешь, их много у нее в швейной машине. В подушечках в шкатулке на шифоньере, огромная, как дворец, шкатулка времен Изабеллы Кастильской, и в ней куча подушечек, обшитых атласом, и все утыканы иголками – толстыми, тонкими, длинными и короткими, как ресницы.