– Правда?
«Утешай ее, утешай. Только ни слова не говори ей о нерожденном младенце».
– Ты моя всегда желанная. В Америке я только и думал о тебе.
– Правда?
– Правда, правда.
– Ты чувствовал меня?
– Да. Конечно.
– Вот так, как сейчас?
Она теснее прижалась к нему.
Сейчас начнется еда, питье, громкие голоса разрежут воздух, будут бить в зрачки яркие лампы, и он опять привыкнет к испанскому языку, словно весь век на нем говорил, словно родился здесь.
– Да. Как сейчас.
– А ты знаешь, далеко на севере есть такая земля Ацтлан.
– И что?
– Мы туда полетим когда-нибудь. Это земля моих предков. Мама говорит: там живет Царь Солнца.
– Какое ты дитя, – сказал Ром. Она ударила его ладошкой по губам.
– Я не дитя! Я взрослая женщина!
– Да, да. Очень взрослая женщина. Хорошо. Полетим в твой Ацтлан. Только на Северном полюсе нет аэродрома. Ничего. Я вертолет найму.
Они оба очень хотели лечь вместе. Они целовали губы, глаза, щеки друг друга.
И Ром понимал: надо выждать, еще не время, и, может, они будут просто мирно и печально спать вместе, как два младенца в одной кроватке, и обниматься, и тосковать, и кричать и плакать, и опять целоваться сквозь слезы, – но с любовью, со страстью они должны повременить, пусть зарубцуется свежая рана.
Лишь однажды вечером, через три дня после появления Рома, они, лежа в постели, заговорили о том, что причиняло боль обоим.
Осторожно. Медленно. Нащупывая голосом путь вслепую.
– Ром. Ты старше меня. Ты знаешь женщин.
– Не очень. – Он покривил в усмешке губы. – Я почти девственник. У меня было две девушки.
– Где?
– Одна в России, другая в Америке.
– И как?
– Что – как?
– Как они тебе?
Он повернулся на бок. Обнял Фелисидад за плечо. Во тьме ярко, как два древних светильника, горели ее сумасшедшие, чуть раскосые глаза.
– Никак. Ничего не получилось.
– Как у мужчины?
Фелисидад не хотела, а смешок сам вырвался.
– Нет. Не в этом дело. Если бы все получилось – нас бы не было.
– Поняла. А девушки эти… ну… когда-нибудь… ну… беременели от тебя? У них были выкидыши? Может, они делали аборты?
Ром молчал. Тогда Фелисидад сказала тихо:
– Прости.
Он поцеловал ее в теплые дрожащие губы.
– Не думай ни о чем плохом. Женщины делают аборты во всем мире. И выкидыш – это не редкость. Это не болезнь. Это просто…
– Бог не хочет этого ребенка, – договорила она за него.
– Бог, при чем тут Бог? – сказал Ром. Закрыл глаза. Ему трудно было говорить, но он говорил все равно. – Просто в мире, наверное, есть какое-то соотношение жизни и смерти. Ну, как чаши весов. Нужно равновесие. Чтобы почувствовать радость, нужно сделать полный глоток, – он помедлил. – Печали.
– А. Поняла. Да.
Лежали. Молчали.
Ром ощущал угольное, печное тепло ее маленького тела. Слышал, как кровь бьется у нее в запястьях и в лодыжках.
– Я никогда не буду делать аборт, – сказала Фелисидад, и Ром услышал, как она осторожно несет чашу голоса, чтобы не пролить на простыню рыдание. – Никогда. Это очень больно. Очень. Когда тебя чистят. Ножи в тебя втыкают.
– Ножи? – он замер.
– Ну что-то вроде ножей. Наплевать. Проехали. Не будем об этом.
– Не будем.
– А знаешь, скоро конец света. Все об этом говорят!
– Не будет никакого конца света.
Он крепко обнял ее. Отвел рукой тяжелую нефтяную струю волос у нее со лба и поцеловал в лоб.
– У тебя губы очень горячие, – сказала Фелисидад. Слезы уже сами текли. Она улыбнулась, в ночи блеснули зубы. – Поцелуй меня в губы.
Глава 36. Калавера в сомбреро
– Ты знаешь, какой сегодня день?
Фелисидад стояла перед зеркалом и завязывала на затылке рассыпчатую гущину смоляных волос. Не косы, а джунгли.
– Нет.
– Сегодня Dia de los Muertos.
– Dia de los Muertos? – эхом повторил Ром.
Фелисидад обернулась. Она всегда поворачивалась очень быстро, он не успевал уследить.
– Ну да. Dia de los Muertos. Ты понял?
– Да. Понял. Не надо объяснять.
Легкий страх заполз за пазуху и щекотал ребра тонкими пальцами.
– И что это значит? Вроде Дня поминовения?
Фелисидад подошла к нему близко-близко, и он увидел под юбкой ее маленький и круглый, как дынька канталупа, живот.
– Нет. Это круче. Это совсем круто. Знаешь, это очень древний праздник. Мы празднуем смерть.
– Что-что?!
Он ушам не верил.
Видел свое отражение в зеркале – брови взлетели на лоб, рот раскрыт удивленно, как у птенца. Сам себе в зеркале усмехнулся.
– Что слышал! Это праздник смерти!
– Смерти? Что за чушь?
Лицо бабушки, в гробу, со сложенными на груди руками, всплыло из марева и пропало.
– Не чушь. Не смей так говорить о наших обычаях! Мы с тобой пойдем на кладбище. Туда, где похоронены мои дедушка и бабушка. Это мама и папа отца. Лилиана и Бенито Торрес. А все остальные пойдут на другое кладбище. К предкам мамы Милагрос. У матери предки испанцы. Они прибыли сюда с Кортесом. А у папы – индейцы. Нет, ну они с испанцами тоже смешались. Мы знаем все наше семейство до седьмого колена. Ты знаешь что? Оденься на кладбище, как на праздник. Ну! Живей! Уже вечер!
– Вечер, и куда мы в темноту попремся? – удивленно спросил Ром.
Но спорить не стал. Белая рубаха. Узкие черные джинсы. Галстук-бабочка, как у актера. «Как у марьячи», – хмыкнула Фелисидад, галстук ему поправляя. Резкий, беглый кивок в сторону зеркала: отрази жизнь и радость, отрази! Идем на кладбище – показать смерти лицо жизни, в обмен на ее костлявую личину!
«Что я, зачем я так, это же святотатство, у них же это память предков, и это древний обычай, сказано же тебе, дурень». Встопорщил русые волосы перед зеркалом.
– Хватит в зеркало пялиться, – Фелисидад ударила его по рукам, легонько, – ты ж не девушка.
– Ну тогда ты попялься! – захохотал Ром и подтолкнул ее к зеркалу.
Они смотрели на самих себя в зеркало, в другой мир, располагавшийся всего лишь за тонкой, тоньше волоса, стеклянной стенкой, призрачной поверхностью, поглощающей времена и звуки; зеркало на стене висело старинное, в тяжелой посеребренной раме, и сколько поколений, сколько предков Фелисидад гляделось в это стекло, зачерненное с испода отравной амальгамой? Они здесь, и они там. Зеркало. Отражение их счастья. Здесь и сейчас. Не на далеких звездах. Здесь, на смертной, влажной, черной, кровавой и грешной земле.
– Какие мы с тобой…
– Какие?
– Пара.
Еще глядели, вглядывались в себя.
– Да, мы пара. Я и не сомневался.
– Я тоже.
– Ты оделась на кладбище, как на танцы.
– Там и будут танцы!
Он округлил глаза и рот.
– Ого! А не врешь?
– Я вру! Я вру!
В смешливом гневе била его по рту черной кружевной перчаткой.
– А еще что там будет? Может, и пировать будем?
– И вино пить! И текилу! И особенный хлеб есть… священный! И скелеты ореховые грызть!
– Может, и гробики шоколадные?
Он хотел подшутить, подыграть ей.
Она заскакала на месте, как черный мяч.
– И гробики шоколадные! Да! Да! Да!
Ром схватил ее за руку. Притянул к себе.
Они целовались перед зеркалом, и зеркало тьмой и серебром глубоко, то четко, то туманно и неясно, отражало их долгий и сладкий поцелуй.
Они оделись, еще покрутились перед зеркалом, еще выслушали наставления от сеньоры Милагрос, еще смачно, звучно расцеловал их в щеки сеньор Сантьяго, еще Фелисидад затолкала в сумку горячие такос и бурритос, сунула две бутылки «риохи», а Ром только стоял у порога и приглаживал волосы, они все время топорщились, ему это надоело. «Выходим! Ну же! Уже темнеет».
Милагрос шепнула Фелисидад, их щеки тепло и бархатно соприкоснулись на миг:
– Ты там… помолись за сеньору Лилиану и сеньора Бенито… хорошенько…
– Да, мама.
Фелисидад прикрыла веки. Само послушание.
И когда они перешагнули порог и вышли в вечереющий ноябрьский день, в это безумное Первое ноября, Рому захотелось понять, отчего ему так тревожно, темно стало.
Изнутри поднялась волна. Он вспомнил океан. Синяя, сначала теплая, потом ледяная волна страсти, нежности, беды. Пахло бензином: по дороге, кряхтя, медленно проехала старая машина. Ром стиснул руку Фелисидад.
– Нас подвезут на кладбище, – беспечно сказала девушка.
Руку подняла. Помахала. Еще одна старая колымага показала морду с горящими фарами из-за угла. За рулем сидел незнакомый Рому парень. Сердце прыгнуло. «Сидеть», – сказал Ром сердцу, как псу. Парень притормозил, Фелисидад забралась в машину, хлопнула ладонью по сиденью: садись живо!
Странная тень мелькнула позади машины.
Будто пес пробежал.
Не взлаяв, растаял в сумерках.
Покатили. Ром глядел в затылок парня. Густоволосый, чернявый, как все они. Может быть, ее бывший? «Что значит бывший, она же еще девчонка, а на это наплевать, они все тут рано взрослеют, почему такая длинная дорога, долгая дорога, вечер и ночь, и море огней, до чего огромен это город, а, да, это самый большой город в мире. Больше Токио? Больше Нью-Йорка?» Фелисидад весело болтала с парнем, и Ром перестал понимать испанские слова. Липким медом заложило, заклеило уши. Кулаки налились горячим свинцом.
«Ты так любишь ее и ревнуешь ее».
Да, кивнул он сам себе – и засмеялся.
– Над чем ты смеешься? – обернулась к нему Фелисидад.
– Над тобой.
– Я смешная?!
Сердито взбила волосы, скорчила обезьянью рожицу.
– Ужасно.
Парень глядел на них в зеркало и тоже хохотал.
День мертвецов, черт знает, как весело.
Кладбище распахнулось гигантским черным зевом, с золотыми полосами зубов-огней в дьявольских улыбках, с перемежающимися волнами тишины и гула, слез и взрывов смеха. Фонари и факелы. Могилы освещены круглыми, как планеты, фонарями.
Он на Земле?
Нет. Он в Космосе.
Мертвые летят среди планет, комет и звезд, черная тьма и яркие вспышки, это жизнь вспыхивает и летит, чтобы разбиться, ну вот мексиканцы и создали в День своих мертвецов – для живых – подобие полета: День? Как бы не так: Фелисидад сказала ему, что подготовка к карнавалу Смерти растягивается на месяц, а сам праздник идет день, два, три, неделю – сколько у народа хватит сил смеяться, петь, веселиться, есть и пить и поминать своих покойников.