«Тише, сердце. Не глупи. Не бейся. Ровнее, ровней. Вот так».
– Пойдем сядем за этот столик, – потянула Фелисидад Рома за рукав.
Они увидели свободный стол, уселись. Разбитная Ирена, понятливо ухмыляясь, принесла им на огромном подносе выпивку и закуску. Дама с кавалером, а кавалер, ясно, при деньгах. Иначе зачем приперлись сюда? Фелисидад брала в зубы соломинку, лениво тянула коктейль. На тарелочках мирно лежали маслины, ломтики ветчины. Мир и покой, и табачный дым танцует, вьется. Почему бы ей не стать дымом, не завиться вокруг любимого, не потанцевать? Ему, спасенному?
Ром улыбался ей. Так счастливо и так печально он ей еще никогда не улыбался.
«Может, ему и впрямь плохо? Может, поехать домой?»
Мысль мелькнула и погибла.
Ее раздавила ступня в тяжелом шнурованном ботинке.
Она сперва увидела ботинок. А потом уже подняла глаза.
Кукарача.
Шаг, еще шаг.
И шаги за ним, следом.
Они вошли в кафе все четверо – Кукарача, Мигель, Федерико, Алехо. Не вихлялись. Не заигрывали с публикой глазами и жестами. Гитары за спинами, в чехлах, и уже освобождают их от кожи и брезента. На стулья кладут. Фелисидад все смотрела на черные мощные военные ботинки Кукарачи. Новая одежда. Зачем камуфляж? Они что, на войну собрались? Почему без оружия? Или музыкой думают врага победить?
Кукарача тоже увидел ее. Глаза резанули по глазам. Два живых ножа. «Зачем ты здесь?» – «Петь. А ты?» – «Танцевать». – «С тобой парень». – «Не твое дело». – «То, что касается тебя, все – мое дело».
Кукарача взял в руки гитару и, наигрывая чепуху, разминая пальцы, крупными хищными шагами подошел к столу влюбленных.
– Ола, Фели.
– Ола, Кукарача.
Старалась держать себя в руках. Улыбаться.
На Рома косилась. Он смотрел в сторону.
Табачный дым тек и ускользал навсегда.
– Станцуешь? А я подпою.
Брякнул всей пятерней по струнам. Гитара загудела мощно, отчаянно.
Фелисидад слушала, как тает дымом звук.
– Да.
– Но прежде чем ты начнешь танцевать, я вышвырну отсюда твоего парня. Он мне не нравится.
Ром резко повернул голову.
Быстро поднялся.
Бокал с коктейлем заскользил по столу, упал, питье вылилось на пол, запахло пьяной вишней, коньяком, жженым сахаром.
– Ты мне тоже не нравишься.
Голос не дрожал.
После того как он умер и воскрес, ему ничто не было страшно.
Фелисидад вскочила и стала между ними. Лицо ее распустилось веселой смуглой розой. Улыбка мерцала, то загоралась, то гасла.
– Дураки. Прекратите. Кукарача! Играй!
Таракан взмахнул рукой и жестко, зло ударил по струнам гитары. Тотчас зазвенели еще три. Музыка забилась, как в тисках, пытаясь вырваться на волю. Пронзительный тонкий голос, тенор – это запел Алехо – прострелил насквозь тягучий синий дым, пробил тела людей, беспечно отдыхавших, потягивавших вино, текилу и коктейли. Воздух мгновенно заискрился, забился между лиц и рук.
Воздух превратился в сплошное незримое бьющееся сердце.
И его биение слышали все сидящие в зале.
Фелисидад побледнела. Закусила губу. Медлить нельзя было. Она выбежала на середину зала. Марьячис били по струнам, Алехо стонал и выл, вот вступил резкий, звериный голос Кукарачи, и все хорошо слышали слова новой песни:
Я вышел на охоту, пантера!
Я охочусь на тебя, пантера!
Сегодня холодный вечер и темная ночь.
Я славно поохочусь на тебя, пантера!
Ром стоял. Не садился. Тощий марьячи с торчащими усами подошел к нему, широко разевая рот – пел, старался, чтобы все слышали, микрофонов тут не водилось. Гитара в его руках прыгала и переворачивалась, деревянная циркачка. Иногда он стучал по деке костяшками пальцев, отбивая ритм, не сбиваясь с него. Прямо, нагло глядел Рому в глаза.
Ром не отводил взгляда.
«Ты чужак. Уйди».
«Уйди ты».
«Будет хуже. Будет плохо».
«Мне плевать».
Вот ты бежишь ко мне, пантера,
В густой чащобе, моя пантера!
Огонь твоих глаз меня возбуждает.
Я вскидываю ружье свое, пантера! —
голосил Алехо, нещадно вертя в руках гитару, и Федерико и Мигель вторили ему, терцией ниже. Ром видел, как Фелисидад переступает с ноги на ногу, как встает на каблук и раскачивается на нем. Откидывается назад. Руки кольцом над головой. Сама – живое кольцо, обвила его сердце. Не вырваться.
Метнулась влево. Вправо. Кукарача наступал на нее, с гитарой в руках.
«Нельзя!» – хотел крикнуть Ром, а глотку будто залили свинцом.
Гитары гудели низко, подземно. Такая музыка будет под землей. Когда мы все ляжем туда. Жаль, мы там ничего не услышим. Мы слышим, видим все только здесь и сейчас.
Танцующая пантера изгибалась то медленно, то стремительно, гнулась и выпрямлялась, показывая, на что способно тело, когда им владеет чувство. Искусство – это чувство. И никогда – логика и разум. Разве есть логика в любви? Разум – в ударе ножа? В вопле песни, рвущейся из глотки под жестокими лезвиями звезд?
Пальцы мяли и крутили струны. Пальцы старались извлечь музыку для потехи и услады, а получалось – для слез и отчаянья. Люди в кафе примолкли. Влюбленная парочка за ноутбуком во все глаза глядела на поющего Кукарачу и на танцующую Фелисидад, открыв рты совсем по-детски. Ром сжался, как для прыжка. Понял: что-то сейчас будет.
Никто не знал, что звучит последний куплет.
Вот я стреляю в тебя, пантера!
Вот пуля прошила твою шкуру, пантера!
Вот ты лежишь у ног моих —
И я поднимаю тебя и обнимаю тебя, пантера!
И я шепчу: не умирай, пантера!
И я плачу: я виноват, пантера!
Я охотник, а ты зверь, но это ничего не значит.
Прости меня! Я люблю тебя, моя пантера!
Прости, что я убил тебя, прости!
Когда Алехо допевал песню, Кукарача, вертя в руках гитару, подходил к Фелисидад все ближе. Фелисидад вертелась на одной ноге, ее юбки разлетались веером, по румяным щекам тек пот. Ром не успел ничего понять. И вмешаться уже не успел. Кукарача с размаху бросил гитару на пол, она простонала всеми струнами. Он схватил танцующую Фелисидад за талию, подбросил ее вверх, она и пикнуть не успела, как уже лежала у него на плече. Оглушительно свистнув и дав знак марьячис: «Играйте дальше и пойте!» – он двумя широкими прыжками перелетел зал, толкнул дверь на кухню. Судомойка Ирена выронила из рук поднос: он шмякнулся на пол, стаканы, бокалы, рюмки и тарелки покатились на пол, разбились с морозным звонким треском.
Ром больше не видел ничего. Тьма залепила ему глаза. Во тьме, незрячий, он вышел вон из-за стола, пошел, протянув вперед руки, натыкаясь на столики, на чужие локти и плечи, на хлопок рубах, на трикотаж маек. Падали бутылки, и вытекала из них пьяная жидкость, которой люди утешались в горе и в радости. Переступали ноги, и шел Ром вперед, все вперед и вперед, не зная, где из проклятого кафе выход. Чье-то тело преградило ему дорогу, как если б он был река, поток.
– Ты! – Женская рука схватила его за ухо, за ворот рубахи, трясла, трепала. – Ты, очнись! Ну и что, девчонку увели! Не сахарная! Не растает!
Вусмерть пьяная Алисия качалась перед ним туманной насмешливой тенью. Сигарета падала из угла ее рта, сползла сначала на плечо, потом на грудь, она вскрикнула от ожога, ловила сигарету пальцами, не поймала, зло раздавила на полу носком истоптанной туфли. Давила долго и сладострастно, как поганую муху. Он все это наблюдал. Он прозревал медленно и страшно.
Когда пелена спала с глаз – подумал: Фели, зачем ты оживила меня?
Все понял.
Все видел, что с ней происходит.
Вот ее к машине несут.
Вот кричит она, вопит, рот, как лягушка, разевая.
Вот уталкивают ее на заднее сиденье, на нее орут, приказывают: «Молчи!» – а она не унимается.
Вот под ребро кулак ей суют, чтобы заткнулась.
Замолчала. Боится. Это страх.
Это еще жизнь. Она еще длится.
Жизнь закончится, когда чужой мужчина будет с тобой?
Да. Она закончится для тебя.
Для других – может, будет еще идти, еще мерцать: мираж в горах, медуза в океане.
Вот машина стронулась с места, едет.
Едет все быстрее, быстрее.
Зачем так быстро? Уже не уследишь.
Не знает названья улиц. Не знает площадей и переулков.
Бензинная гарь, и мужской терпкий парфюм, и рвотный запах резины, и стеклянное горло бутылки, что суют ей в рот: отпей! Полегчает!
Один человек, а у него много рук. Как у осьминога. Он ведет машину. Он пьет текилу из горла. Он порвал ей платье и гладит ее голую грудь. Остановка. Стук двери. Хочет отлить. Она слышит наглое, оглушительное журчание: будто он весело помочился на звонкую, натянутую кожу барабана.
Глава 38. Снять колготки
Кукарача вынес Фелисидад из машины на руках.
– Не притворяйся, что ты без сознания. Это тебе не поможет.
Фелисидад дернулась в его руках, но он держал крепко.
– Я же говорил, что будешь моя! А еще артачилась!
– Пока не твоя.
Она плюнула ему в лицо. Он рассмеялся.
– Люблю злых. Ах, пантера!
Сизая улитка плевка ползла по небритой щеке.
Взбежал по лестнице. Слепая от ненависти, Фелисидад не видела ничего. Что за дом, что за берлога? Она даже не успела испугаться, так ярость отвердила ей мышцы, заострила волю.
Ее бросили на безногий диван. Жалкая каморка. Стены изрисованы аэрографом. Позорные надписи, грубое порно. Это – жилище? Конура собачья.
– Ты не Таракан. Ты койот.
Диванные пружины под ней заскрипели. Она хотела встать – чужая нога пинком отправила ее обратно.
– Это так ты меня любишь?!
Захохотала.
– А ты не робкого десятка! Тебе правда пятнадцать?
– Шестнадцать.
Она потрогала серьгу в мочке: вырвет или скусит, с такого станет.
– Люблю таких свеженьких курочек!
– Кукарача…
– Что «Кукарача»?
– Сядь рядом.
Она хлопнула ладонью по увечному дивану.