Пес подбежал к лежащему на дороге Мигелю. Обнюхал его. Лизнул рану. Зарычал. Сунулся к Федерико. Вцепился зубами в толстую неподвижную руку, затряс, заворчал. Припал на лапы. Распрямился. Сделал стойку на Алехо. Но к нему не кинулся – рванулся к Фелисидад.
И сел рядом с ней. И морду вверх задрал. И завыл.
И откуда-то, как с Луны свалился, как из звездного решета на землю высыпался, непонятно, то ли с балкона спрыгнул, то ли из газона георгином вырос, воздух кудлатой башкой боднув, возник парень.
Парень шел и шатался, и заплетал ногами, и кусал губы, и лицо его, бледно-мучнистое, все исцарапано было, будто в рытвинах, в оспинах, в ямах. Зубы скалил – не хуже пса.
Ах ты, пес приблудный. Кусок чужой ешь и не благодаришь.
Спасибо хоть не кусаешь. А только лаешь. И лай твой хриплогорлый, надсадный.
Ночами напролет от тоски лаять можешь.
Парень сделал из тьмы в круг света шаг, еще шаг, еще шаг.
Присел рядом с Фелисидад. Рядом с собакой.
Пес выл и выл, задрав морду вверх, закрыв глаза.
Нос пса маслено блестел, испачканный кровью. Или вином. Или клюквенным соком.
Лохматый парень потрясенно потрогал бездвижную Фелисидад, глядящую застывшими глазами в высокую черноту неба.
– Сеньорита, – сказал парень. – Фелисита. Любовь моя!
И ресницы Фелисидад качнулись воробьиными крыльями.
Глаза ее стали видеть. Она повела глазами влево, вправо. Поглядела прямо перед собой, вверх. Увидела лицо парня. На ее щеках вспрыгнули две ямочки. Она силилась улыбнуться. – Хавьер, – сказала она, и ее голос отделился от нее и поплыл в воздухе, чужой и странный. – Ты что тут делаешь?
Ром сделал шаг к Кукараче.
– Таракан проклятый!
Протянул руки.
Кукарача полоснул по ним ножом.
Каменное лезвие поранило Рому ладони.
Раненный, с красными липкими руками, он все равно шел на Таракана, двигался, знал: он не упадет, – чувствовал: рана не смертельна. «Я успею. Он вооружен, а я голый, но я смогу!»
Приблудный пес вскочил и рванулся. Как с цепи сорвался.
Пес ухватил Таракана за штанину. Схватил зубами за локоть. Пес прорывался выше, вверх, к горлу, и дышал тяжело, и красный огонь в глазах подо лбом, в двух глубоких впадинах в калавере, становился коричневым, потом черным.
Ром сам не знал, как это получилось. Вывернуть руку. Завести за спину. Простой захват, но трудно это, когда рука врага с ножом. Собака выручила. Вовремя локоть Таракана куснула. Кукарача завопил, нож упал на асфальт, далеко отлетел, покатился. Звон камня о камень. Камень – кость земли, ее калака.
«Есть живые камни, Фелисидад рассказывала, они ходят вокруг горы, только очень медленно, передвигаются незаметно для людей и так обходят гору за тысячи, за миллионы лет».
Силы вырвались из груди вместе с выдохом. Ром упал на Фелисидад. Их тела образовали живой крест. Хавьер, с собачьей мохнатой головой, с песьей мордой, рот раззявлен, язык горит и исходит слюной, крепко держал Кукарачу за кисти рук, набычился, буравил врага глазами.
– Ты! Что натворил!
Кукарача сплюнул. Он весь мелко трясся.
– Это не я! Это она!
– Кто?!
– Пантера!
Он кивнул на Фелисидад. Руки девушки обнимали шею Рома. Губы шептали, что – не разобрать. Пес тоже лег на асфальт, рядом с влюбленными, положил морду на колено Фелисидад.
– Какая еще пантера, мать отдубасить твою?!
– Где… где…
Глаза Кукарачи метались. Он вертел головой. Сделал попытку высвободиться. Хавьер держал крепко. Тоскливо посмотрел Кукарача на лунный блеск далеко отлетевшего ножа.
– Ты с ума сошел, – сказал Хавьер.
Кукарача поглядел на Хавьера – и обомлел.
Вместо лица Хавьера на него смотрела морда пса.
Лохматая шерсть. Алые зрачки. Чуть подрагивает вздернутая губа над лунными клыками.
– Ты! Вон пошел!
Кукарача изловчился и пнул пса ногой в лохматый грязный бок.
Руки, кто держит его руки?!
Может, это Ром встал и опять вцепился мертвой хваткой ему в запястья?!
Искал глазами. Шарил по земле. Никого. Никого. Ни собаки. Ни девчонки. Ни чужака, ее хахаля. Никого! Ничего!
– Ничего, – глухо, пусто вылепили губы, будто свистнули в крохотную глиняную свистульку.
Пес зарычал.
– Провались, пес, – стараясь говорить холодно и надменно, произнес Кукарача, а душа уже ушла в пятки и изнутри колола их длинными иглами последнего страха. – Сгинь. Ты мне видишься. Ты снишься мне! Я! Сейчас! Проснусь!
Он понимал: сейчас пес изловчится, сделает последнее усилие, оттолкнется задними лапами от искристого, алмазного асфальта, подпрыгнет вверх, и веселые мощные зубы клацнут у него на горле, и все кончится разом. «Я слишком много сегодня у Алисии выпил текилы», – подумал он, а перед глазами вдруг отвесно, как срез скалы в горах, встала напоследок картина: отец над мертвой матерью, и мать щедро испещрена узорами царапин, ожогов и гематом, синяки образуют на ее теле, на нагих полных плечах, обнаженной груди, лице, шее, бедрах невероятную, скорбную вязь, подобную древним письменам майя, найденным людьми на тайных гробницах в золотых снаружи и черных внутри пирамидах; мать лежала лицом вверх, как давеча Фелисидад, бессмысленно и беспомощно, уже никогда не встанет, а отец низко наклонялся над ней, будто разбросанные по полу спички собирал, нагибался ниже, ниже, еще ниже, и закрывал уродливое лицо руками, и пытался задавить в себе рыданья, так давят в грозном пьяном кулаке спелый мандарин или зеленый лайм, и плакал, плакал, плакал, и вместо слез по морщинистому, как старый мятый сапог, лицу текила текла.
Глава 41. Красная «риоха»
– Фели! Ты ранена!
– Ром! Ранен!
Они ощупывали лица и раны друг друга.
– Я перевяжу!
Фелисидад ухватила себя за подол юбки и с силой рванула. Ткань с хрустом разлезлась под ее пальцами. Одна оборка, вторая. Еще взять в зубы и разделить надвое. Тогда будет совсем как бинт.
– Сядь. Подними руку!
Ром поднял руку, будто салютовал на параде. Фелисидад быстро и умело, как заправская медичка, перевязывала рану.
– Она только с виду страшная. Хорошо, он ударил вверх! Сухожилия не задел? Пошевели рукой! Покрути!
Ром послушно шевелил, сжимал и разжимал пальцы, крутил руку в плечевом суставе.
– Отлично!
Пока она делала ему перевязку, боль ушла вон из сердца.
Уходила медленно, нехотя, растворялась в ночи. Шептала: я еще приду, не надейся, что расстался навеки со мной.
– Мы живы, Фели.
Губы не слушались его от радости.
– Я-то что! – крикнула Фелисидад. – Ты – жив!
Он сидел на дороге, любуясь на ее атласную повязку.
Она села рядом, засмеялась, взяла Рома за руки, потом заплакала.
Он прижал ее к груди. Сморщился от боли.
А потом – от боли – как от щекотки – засмеялся.
– А где все? – спросила Фелисидад. – Ну, все? Где?
Огляделась.
И Ром огляделся.
Они сидели на дороге, обнявшись, смеясь и плача, и осматривались.
Никого. Ничего!
– Черт, – сказал Ром, – черт, черт…
Фелисидад подняла раненую руку и задрала рукав. Потом засучила рукав рубахи Рома. Кровь текла из-под повязки. Фелисидад прижала свою руку к руке Рома. Потерла кожей о кожу. Притиснула крепче.
– Видишь, мы теперь не только возлюбленные.
– А кто?
Он слушал очень внимательно.
– Крови смешались. Мы теперь родные.
– Мы и так родные.
Он улыбнулся. Фелисидад пальцем вытерла ему кровь, как красные усы, над губой.
– Нет. Теперь ты мой. Ты – моего народа. Моя кровь вошла в твою кровь.
– Когда у нас родятся дети, вот тогда кровь войдет во кровь.
Он почувствовал, как твердым стало ее тело.
– Не огорчайся. Что было, то было. Это испытание. У многих так. Первый блин… – он искал испанское слово, – комом. Ну, комком. Комочком.
Он слепил пальцами сдобного жаворонка из невидимого теста.
Фелисидад засмеялась:
– Почему блин комком? Каким еще комком?!
– Смейся, я люблю, когда ты смеешься. Так у нас в России говорят.
– А зачем, – черные вишни глаз влажно сияли, – блин комом?
– Ну, не все получается с первого раза. Поняла?
– А! Поняла! У нас на пруду, в парке Сочимилько, марьячис говорят: давайте играть сразу во второй раз! Нет, Ром, а где же все?
– Кто – все?
Он еще раз оглянулся.
Вспомнил все.
«Ей нельзя говорить о том, что было. Нельзя – вспоминать».
– Не знаю. Честно.
– А почему мы ранены?
– На тебя напали, и я дрался.
– Кто напал?
– Пес знает.
– А почему мы ничего не помним?
– Пьяные были.
– А где мы напились-то?!
– В кафе у Алисии.
– И кто нас так порезал, Санта Мария?!
– Пес с ними. Они все убежали. Не догонишь.
– Что за игрушки!
– Это не игрушки. Все серьезно.
Он неподдельно, радостно хохотал.
«Ты должна мне поверить. Должна».
– Тебе больно?
– Нет. Не очень. Так, немножко. А тебе?
– Вообще не больно. Царапины.
Она тоже изо всех сил старалась его обмануть.
– Врешь.
– И ты врешь!
Оба засмеялись разом.
– Как же мы домой пойдем?
Светает. Тают звезды. Наливается синим соком агавы пыльное небо.
Фелисидад глядит на красные лужи на сером асфальте.
– Что это, Ром?
Она показывает на кровь.
И он опять врет и не краснеет, и губы кривятся в усмешке:
– Вино ребята пили. Разлили. Классная «риоха». Я пробовал. С ними. Они угощали.
Фелисидад вздыхает.
– А я в это время где была?
– Ты? Танцевала. Здесь, рядом! На террасе кафе! Тебя мальчик угостил марципановой калакой!
– А!
Кивает. Делает вид, что верит.
– День мертвых закончился, – говорит Ром.
– Ночь мертвых, скорее, – отвечает Фелисидад.
Глаза их – последние звезды. Бедра и руки играющими рыбами плывут в уходящей ночи.
– Домой надо. Мама будет волноваться! Как мы пойдем? Я не знаю, где мы! Мехико такой большой! Я никогда не была в э