– Я внутри крепости никогда не был, но планы видел, – отозвался Публий. – И поднимался наверх вместе с тобой – оттуда видно все, как на ладони. Конечно, евреи сделали правильно, когда построили стену из бревен и земли, но второй раз это не получится.
Примипил оперся спиной на камень и тоже посмотрел вверх. По синеющему небу рассыпались сверкающие орехи звезд. Мерцающая малиновым светом вершина напоминала истекающий лавой вулкан.
– Укрепления не строятся за одну ночь, – продолжил Публий. – Я бы попробовал построить что-то из камней, если бы у меня в распоряжении было бы две центурии строителей. Но любой легко разрушил бы новую стену – ведь раствора, который скрепит скалы за пару часов, в мире нет. Соорудить новый вал из земли и бревен? Для этого, по крайней мере, надо растащить остатки старого, а к нему не подступиться – слишком горячо! Я думаю, что завтра утром нам надо пустить впереди отряда рабов с шестами и крючьями, пусть откинут уголья, чтобы мы не обожгли солдат.
– Значит, они просто ждут смерти?
Публий пожал плечами.
– Насколько я знаю этот народ, они готовят нам какую-нибудь гадость. За все время осады Ершалаима у моих ребят не было спокойной недели. Зелоты едва не отправили меня на встречу с предками, если бы Тит со своими манипулами не пошел в атаку с фланга, мне бы не пришлось рассказывать тебе об этом. Они неплохие воины, а там, где не могут взять силой, пытаются взять хитростью…
– Завтра им будет не до хитростей, – сказал Сильва. – И не до молитв. Мы войдем в крепость с рассветом, и не будем брать пленных…
– Да уж…. Куда брать? Нам и этих-то девать некуда, – согласился примипил, кивнув в сторону навесов для рабов, которые уже едва виднелись в сгущавшихся сумерках. – Будет исполнено, прокуратор.
– Но если будет возможность взять живыми кого-то из вождей, постарайся это сделать.
– Я предупрежу солдат, чтобы старались не убивать тех, кто командует. Потом разберемся, кто там вождь, а кто нет. К тому же, ты сам будешь рядом…
– Только вождей, – повторил прокуратор. – Остальных вырезать. Вождей мы прибьем к крестам на кейсарийской дороге. Или скормим львам в амфитеатре во время представлений – давно у нас не было такого развлечения.
Порыв ветра принес сверху обрывки фраз, неразборчивые, бессвязные, но и в этих обрывках чуткое ухо прокуратора Сильвы разобрало каркающие звуки ненавистной арамейской речи.
– Скажи мне, Публий, как солдат солдату, ты веришь, что завтра эта война закончится? – спросил он, сам удивляясь своему вопросу.
Публий был его старым соратником, можно даже сказать другом, но не дело прокуратора задавать вопросы, на которые он сам не знает ответов. Какими бы ни были отношения – в табели о рангах Флавий Луций Сильва стоял так высоко, что, несмотря на прекрасную военную карьеру примипила, Публий достичь таких высот не мог в принципе.
Примипил вздохнул, завозился в сумраке, гремя мечом о камень, снова вздохнул – подбирая слова, собираясь с мыслями.
– Я старше тебя, прокуратор, я долго шел к тому, чтобы стать тем, кем стал, и ты знаешь, что на этом пути я никогда не был трусом. Это худшая война в моей жизни. Когда под Ершалаимом мы бежали в первый раз, я был третьим из центурионов первой когорты, одним из Primi Ordines[24]. Наш аквилифер[25] был убит, Десятый потерял орла, а евреи праздновали победу. Мы с позором спасались бегством до самого Птолемиаса[26]. Только и только милостью самого Тита легион остался легионом – вернул орлов, снова пришел под стены Ершалаима, победил, и еще два года усмирял бунтовщиков по всей Иудее, уже под командованием Траяна. И не просто усмирял – Десятый мстил за свое прошлое бесчестье, а мстить мы умеем.
В темноте Сильва не мог видеть улыбку, похожую на гримасу, исказившую резкие черты легионера, но прекрасно представил, как брезгливо кривится узкий, почти безгубый рот, сходятся к переносице рыжие выгоревшие брови.
История с поражением Фрезентиса до сих пор была больной темой для ветеранов.
– Два года мы наводили порядок, два года смывали своей и чужой кровью память о нашем поражении. Мне стыдно сказать, но не будь того позора – разгрома Фрезентиса, утерянных орлов и смерти моих товарищей – мне никогда бы не стать примипилом. Нет ничего зазорного в том, что ты влезаешь в чьи-то еще потные калиги, но почетно звание, которое приносит тебе победа, а не поражение. Я рассказал это тебе, прокуратор, чтобы ты знал, за что я не люблю эту страну и не люблю народ, ее населяющий. Я не понимаю, что это за такая любовь к Богу, если они боятся назвать даже его имя? И что это за Бог такой, если изваявшего его лик скульптора забьют камнями его единоверцы? У меня в голове не укладывается, что из-за предрассудков в вере люди идут под меч, словно быки на заклание. Не понимаю я этого и никогда не пойму. Но точно знаю – эта война не кончится завтра, мой господин. И послезавтра не кончится. И через год. Можно договориться с еврейским царем, с их первосвященниками, но не с евреями. Даже если мы выжжем эту страну дотла – война будет продолжаться, пока они есть. – Он помолчал, наморщив крупный нос, а потом пояснил: – Пока есть хоть один еврей.
– Значит, – сказал Луций Сильва спокойно, – надо сделать так, чтобы евреев не осталось. Ни одного. Война закончится. Приказ Веспасиана будет исполнен в любом случае. Во всей Республике установится мир и спокойствие, а отпадения Иудеи мы не допустим. Отпадение одной провинции – большой соблазн для других попробовать надрать Риму задницу. Зачем давать людям соблазны, Публий? Зачем давать им несбыточную надежду?
Сверху, свалившись прямиком с малинового мерцания на вершине горы, прилетел многоголосый стон – словно крикнула в ночном небе огромная грустная птица, крикнула и растворилась во тьме, с шорохом скользнув на распахнутых крыльях в ночь.
Теперь оба – и Публий, и прокуратор смотрели на пожарище Мецады. Заслышав тоскливый стон с вершины, туда же повернули голову бодрствующие рабы и ужинающие легионеры.
Затоптались обеспокоенные ослы, зафыркали лошади у коновязей. Над крепостью, над кольцом лагерей, в звездном глубоком, как колодцы Беэр-Шевы[27], небе, мелькнула тень. А, может быть, и не было этой тени, но тысячам глаз глядящим вверх, показалось, что там есть что-то, кроме звезд и пустоты, а, значит, так это и было.
Глава 17
Израиль. Иудейская пустыня.
Наши дни.
Валентин и Арин склонились над лэптопом. Страничка провайдера, конечно же, оказалась на арабском и Шагровский понятия не имел, как и что именно надо нажимать для входа. Он глядел, как над клавиатурой скользят кисти девушки – исцарапанные, загрубевшие от солнца, грязи и отсутствия воды. Кожа подсохла, жара вытопила из нее влагу, и под ней, словно под тонким пергаментом, было видно каждую жилку. Простреленная рука двигалась хуже здоровой, не так ловко, как хотелось бы хозяйке, но, если вспомнить, что ещё вечером из за боли в ране Арин едва не теряла сознание, прогресс был налицо.
На модеме замерцал зеленым встроенный светодиод, на экране лэптопа развернулся браузер и девушка подняв на Валентина свои черные, необычного разреза глаза, улыбнулась так радостно, что Шагровский расцвел в ответ. Она не просто нравилась Валентину, рядом с ней он чувствовал себя сильнее, решительней и нежнее, чем был до того, хотя никто и никогда не мог сказать, что он слаб, нерешителен или груб. Совместно пережитая опасность сближает, рождает иллюзию отношений, которых на самом деле и в помине нет, но тут все казалось сложнее – то же самое чувство он пережил, когда впервые увидел Арин в аэропорту. Как там говорится, когда на секунду замирает сердце?
«У меня были красивее, чем ты, но никогда не было лучше».
Почти в ту же секунду, как Арин нажала на «enter» для входа в сеть, в кармане Вальтера-Карла зазвонила сотовая трубка.
«Лендровер» уже не прыгал козлом по проселочной дороге, а достаточно бодро ехал по шоссе на север. Окна во внедорожнике были открыты, из приемника доносилась музыка, а пассажиры выглядели туристами, возвращающимися с джип-сафари – те же покрытые налетом пыли лица, покрасневшие от солнца, обветренные. Любителей офф-роад в последние годы развелось много, машина никаких подозрений не вызывала.
Вальтер достал свою «нокия», посмотрел на высветившийся номер и быстро выкрутил звук магнитолы на минимум.
– Да, я слушаю…
Его собеседник находился в Западном Иерусалиме, и его внешность могла бы вызвать массу вопросов у израильской полиции – людей такой наружности частенько обыскивали, даже без оснований.
– Это Хасим, – сказал он в трубку тонким, рвущимся голоском. – Есть первые результаты.
Хасим
Хасим выглядел, как арабский боевик, говорящий голосом кастрата, но на самом деле кастратом он не был, никогда в «акциях» не участвовал, и ничего тяжелее пиалы с чаем в руки не брал. Более того, если бы он действительно был просто боевиком, то вреда стране, в которой жил, приносил бы гораздо меньше. Выпускник техниона в Хайфе, прекрасный физик-электронщик и талантливый механик, давно ушедший на полулегальное положение, он в одиночку заменял целую группу электронной разведки, и работал, естественно, не на Моссад. Чаще всего, его услугами пользовались экстремисты, но Хасим работал по и по свободному найму – патриотизм дело хорошее, но кушать что-то надо каждый день. Деньги, приходящие от нефтяных шейхов на борьбу с израильскими оккупантами, было кому тратить и без Хасима. А ведь комната, в которой он находился, была уставлена сложнейшей аппаратурой, самой лучшей, что можно купить за деньги – легальной и нелегальной. Видно было, что на это оборудование были потрачены большие деньги, возможно, что почти все, что технарь зарабатывал, так как одет Хасим был бедно, можно даже сказать, вызывающе бедно, словно был не высокообразованным специалистом, а нищим дервишем.