Кто-то тогда из встретившей его братии в шутку так и сказал – Божий птах. Так и закрепилось.
Клык, вырванный из челюстей мутанта в чудовищной схватке, он никому не показал. Тайно пронес трофей в Убежище и спрятал в своей каморке. Это было его первое потрясение за много лет. Первая встреча с обитателем нового мира, словно шагнувшим из ветхих Библейских пророчеств.
И стал я на песке морском, и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами: на рогах его было десять диадем, а на головах его имена богохульные. Зверь, которого я видел, был подобен барсу; ноги у него – как у медведя, а пасть у него – как пасть у льва; и дал ему дракон силу свою и престол свой и великую власть. И видел я, что одна из голов его как бы смертельно была ранена, но эта смертельная рана исцелела. … И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно, и дана ему власть действовать сорок два месяца. … И дано было ему вести войну со святыми и победить их. … Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом. Здесь терпение и вера святых.
Потом отдал клык девчонке. Чтобы она вернула Ей. Когда Мать снова объявилась в окрестностях, он знал, что Ее встреча с юной охотницей неизбежна. В нареченной Степановой был какой-то стержень. Он знал, что они с Батоном справятся.
Так и вышло. Одолели тварь.
И вот теперь что-то должно было произойти снова. Что-то очень-очень важное. Но что именно, Птах пока никак не мог разобрать. Он спрашивал об том святых на иконах, но они молчали. Выбирался тайком на крышу ангара, но колючий, дышащий зимой ветер не шептал ему ничего нового. Словно не хотел разговаривать с ним.
– Ионы во чреве кита. Ионы во чреве кита, – повторял он, водя углем по намалеванному на стене кривому изображению субмарины.
От пальцев на стене протянулись черные полосы, словно у лодки выросли ножки. Поднявшись, Птах стал одну за другой задувать свечи, тихонько приговаривая про себя:
– И взглянул я, и вот Атом, и на нем всадник, которому имя смерть. И ад следовал за ним, и дана ему власть над четвертою частью земли – умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными. И расступится твердая вода, и белое станет алым…
Наконец потухла последняя свеча, и комнатка погрузилась во мрак.
– Ионы во чреве. Во чреве кита. Вернется горлица в родное гнездо. Что-то случится…
В возвращение лодки уже давно никто не верил. Поначалу судачили, что, мол, отойдут ненамного да вернутся, чего там искать-то. Какая, к лешему, Антарктика, до нее полмира проплыть надо.
Но прошла неделя, потом другая, потом миновал месяц, и народ потихоньку начал шептаться. Сначала по комнатушкам да спальням, а потом уже в открытую стал роптать на горячность моряков и все чаще поминать недобрым словом злополучных поляков. А не обвели ли нас вокруг пальца, и не украли ли хитростью лодку? Все чаще стали обращаться к Совету с вопросами об энергоресурсах убежища. Сколько-де без «Иванушки» протянем? Поначалу успокаивали, отговаривались, а потом самим не до шуток стало.
Ясно ведь, что недолго осталось. Системы Убежища питались от атомного ресурса лодки, ход автономных систем хоть и был рассчитан на приличное количество времени, но на таком холостом движке они недолго протянут.
На второй месяц начались перебои с электропитанием, стали потихоньку чахнуть овощные и грибные фермы. Все чаще коридоры и помещения бункера освещались неровными сполохами аварийного освещения, к которому загнанные под землю люди стали потихоньку привыкать, выбора-то у двуногих кротов особого не было.
К началу третьего месяца обесточенная продовольственная ферма и другие инфраструктуры пребывали на грани полного запустения.
И тогда в Убежище случился переворот.
Обитатели бункера разделились на два лагеря – тех, кто верил в возвращение лодки, и тех, кто нет. Первых, конечно же, оказалось меньше, чем последних. Суровая реальность и перспектива вымирания уверенно брали свое. И довольно скоро, пользуясь шатаниями среди выживших, оппозиция устоявшегося Совета старейшин взяла власть в свои руки. Начальника службы безопасности, как воплощение грубой и простой силы, Евгения Ветрова с легкостью переманили на свою сторону, попросту увеличив его семье дефицитную пайку. Да и вообще все произошло как-то само собой, без возни и выстрелов. Перетекла одна власть в другую и… собственно, все.
Посреди ночи к Ерофееву постучались. Собирайся, мол, дед. Собрание новых старейшин будет.
– Да иду уж, иду.
И на том собрании скинули Лериного кормильца, пнув под самую шляпку, как старый гриб.
Не приплывет обратно лодка, сгинули, потонули или вообще на хрен к черту на кулички дернули.
– Но позвольте, – пытался возражать Ерофеев. – Никакой информации о них нет. Может, все и обойдется. Ведь у них миссия.
– Вот именно, что никакой информации, – рубил сплеча Фома Боровиков, отец несостоявшегося Лериного жениха, который с самого начала был подстрекателем и занял позицию руководителя оппозиционеров. – Миссия могла быть спланирована диверсантами, чтобы украсть у нас лодку, разве не так, товарищи? И твоя пигалица помимо прочего от моего сбежала. – Оратор посмотрел на сидевшего тут же сына Виктора. – Может, это ты все и подстроил, а?
– Да какое подстроил, – разводил руками Ерофеев. – Все ведь под одной крышей сидим. Кто ж знал-то.
– Вот именно. И нашей первостепенной задачей является укрепление и обустройство Убежища, а также быта всех его обитателей. И если мы продолжим слушать эти пустые россказни о том, что кто-то откуда-то собирается вернуться, мы поставим нашу общину на грань вымирания.
– Они вернутся, – заявил Ерофеев. – И ты, и я это знаем.
Он прекрасно понимал, что к его мнению прислушивались многие, и в оппозиции его считали сильным противником. Поискал среди собравшихся знакомые по старому Совету лица, но никого не нашел. Вот, значит, как…
Переворот. Смена власти.
– Да чего ты все заладил: вернутся, вернутся. Пайку, может, тебе удвоить или в отсек получше перевести?
– Купить хотите, – улыбнулся в бороду Ерофеев. – Чтобы в молчанку играл и народ попусту не гоношил. Только знаю я, что для власти вам все это надобно, зады помягче устроить, а на остальных плевать. А людям надежда нужна. Нет, Фома. Ни к чему мне твои подачки.
– Людям нужны не пустые россказни да надежды. А результат! Ре-зуль-тат, слышишь меня? По-хорошему всех бы вас, тебя и остальных, к стенке – за то, что оставили нас без лодки, – прорычал Боровиков. – Вырезать под корень, и дело с концом. Нам по вашей милости теперь все с нуля поднимать.
– Ну, вырежешь ты, а дальше-то что? – спокойно парировал Ерофеев. – Делу это никак не поможет.
– Ну что ж, – с показным сожалением вздохнул Боровиков. – Все свидетели, я пытался. А посему Александр Петрович Ерофеев отстраняется от места в Совете без дальнейшего права голоса. Решение окончательное и обжалованию не подлежит. На этом на сегодня все, товарищи.
И разжалованный дед уныло поплелся в свою конуру, теша себя тем, что, по крайней мере, совесть его перед собой и перед остальными была чиста.
В тот день, как, впрочем, и во все остальные за последние несколько месяцев со дня отплытия «Грозного», Юрик встал ни свет ни заря. Поцеловав мать, натянул мешковатый рабочий комбинезон и, наскоро позавтракав в столовой грибной кашей, пахнущей железом от воды, направился на нижние ярусы в техпомещения. В отсек, который среди работников коротко назывался «Трек».
Там, в просторном помещении с низким потолком, в полумраке стояло две дюжины велосипедов и спортивных тренажеров, подключенных к поставленным у противоположной стены аккумуляторам. У велосипедов на задних колесах вместо шин были намотаны хомуты. Кисло пахло озоном. Напротив каждого агрегата на стене висел плакат или выцветавшая фотография, на которых были различные изображения – то пейзажи или панорамы давно канувших в Лету городов, то красивые девушки в соблазнительных позах, застывшие давным-давно, словно выхваченные у вечности привидения.
Выбирай, что больше нравится, садись и крути педали всю смену, добывай драгоценное электричество.
И Юрик уезжал. Привычно садился на потертое кожаное седло и отправлялся далеко-далеко, куда-то в другой, утраченный волшебный мир, которого он никогда не знал.
У него была своя любимая картинка, хотя и на других, не столь одетых девушек он нет-нет да украдкой поглядывал.
На небольшой, не более обычного бумажного листа реп-ро-дук-ции, как назвала ее мама, выдернутой когда-то из журнала, была изображена девушка в старинном платье и корзиной фруктов в руках. Она сидела на ступенях величественного здания, а ступени в свою очередь спускались в канал с водой, где плавали расписные лодки, в которых сидели господа и дамы, прятавшиеся от яркого солнца под раскрытыми зонтиками.
Крутя педали, Юрик каждый день уезжал к этой девушке. Придумывал ей различные имена, представлял, как пробует все эти незнакомые фрукты. Должно быть, у них просто немыслимый, восхитительный вкус.
Попадая в картинку, Юрик мысленно махал людям в лодках и был в любой момент готов защитить прекрасную барышню от неведомых злодеев – как отважный Дон Кихот, книжку про которого ему подарила родительница на последний день рождения.
В таких мечтах время проходило незаметно, и мальчишка зачастую даже перерабатывал смену, будучи не в силах вырваться из сладостного мира грез.
А возвращаясь с другими ребятами после работы и общего ужина в свой отсек, он вспоминал Леру. Может, девушка на репродукции напоминала ее? Или это просто была игра света от нарисованных лучей солнца в волосах незнакомки, отчего они казались огненно-рыжими?
Интересно, как она там? Как продвигается их путешествие? Наверняка Лерка и остальные уже увидели столько всего интересного! Черт! И почему он не сиганул тогда с ней? Но кто бы позаботился о маме, ведь кроме него у нее больше никого нет… Нет. Все правильно. Его место рядом с ней, ведь он мужчина, добытчик. Ну, по крайней мере, будущий. Мальчишка на это горячо надеялся и бегал встречать практически каждый возвращавшийся рейд с поверхности.