На Курской дуге
Степной, Центральный, 1-й Белорусский, 3-й Прибалтийский фронты. Порккала-Удд – таким был дальнейший боевой путь дивизии. На моем пути добавился еще и эвакогоспиталь в городе Мозырь.
В первых числах мая эшелон остановился в голой степи у станции Быковка под Касторной. Вручную, используя солдатскую смекалку и канаты, спускали орудия вниз с десятиметровой насыпи. Маршем, с длительными остановками двинулись по курской земле. В пути получили пополнение – людей, боевую технику, автомашины В стрелковые полки и к нам в артполк пришли моряки с Дальнего Востока – молодец к молодцу. Они как-то очень быстро освоились и стали неотличимы от наших ветеранов. Пушки и гаубицы тащили машины. Сначала это были американские "шевроле", но они почему-то очень быстро вышли из строя, потом – мощные "студебеккеры". Лошади у нас все же остались, но только кавалерийские. Тяжеловозов отдали почти всех, оставив по одной упряжке на дивизион.
Все бы хорошо, но две недели пришлось сидеть без соли. Обидно: суп густой, каша сочится маслом, а начинаешь есть – назад, выворачивает…
Хорошо поют курские соловьи! Чаще всего мы останавливались в оврагах, иногда в деревнях. Соловьи заливались тут вовсю, отстаивая свою честь называться курскими.
На окраинах деревень вечером собирались девушки. Пели очень звонкими голосами под стать соловьям, танцевали с красноармейцами и офицерами, вспоминая, наверное, своих парней, ушедших на войну.
Но так продолжалось недолго. Дивизия получила задание построить линию обороны. Началась тяжелая повседневная работа. Стрелковые подразделения рыли окопы полного профиля, строили дзоты, траншеи. Артиллеристы готовили огневые позиции, снарядные погреба, наблюдательные пункты, данные для стрельбы. Фронт был очень далеко от нас, а делалось это как на войне.
Когда все было завершено, ночным маршем прошли вперед и снова занялись тем же самым. Почти всех солдат и офицеров дивизии "обкатали" танками. На специально подготовленном поле танки утюжили траншеи, заполненные бойцами, а те, пропустив машины над головой, забрасывали их "гранатами", отсекали "огнем" бегущую за ними "пехоту".
В начале июня мы сделали еще один бросок вперед и снова построили мощную линию обороны. Впереди, в 20-25 километрах от нас, была станция Попыри. Теперь между врагом и нами остались только наши фронтовые части.
Начальник разведки полка, ездивший на рекогносцировку к Поныряй, сказал мне, что видел там Жукова вместе с каким-то генералом. В 1941 году, под Москвой, это имя мне еще мало что говорило. Теперь, в 1943-м, я уже знал: врагу не поздоровится! Так утверждала всезнающая и мудрая солдатская молва!
Близился день начала великой битвы на Курской дуге. 5 июля впереди загремела канонада. Мимо нас прошли танковые части. Артполк подняли по тревоге, и мы выступили к станции Поныри. К полудню дивизионы сосредоточились в лесистом овраге невдалеке от железной дороги Москва – Курск. Впереди, километрах в десяти, грохотал бой. К нашему расположению подъехал бронепоезд. Остановившись у группы деревьев, тянувшихся вдоль насыпи, он сделал сильнейший огневой налет в сторону Понырей. Никогда раньше я не видел бронепоезда и только сейчас почувствовал огромную мощь его многочисленных орудий. Бронепоезд сделал три огневых налета и укатил обратно.
Появились немецкие бомбардировщики. И сразу же, им наперерез, ринулись наши истребители. Послышалась частая дробь авиационных пулеметов. Немецкий бомбардировщик, летящий первым, выпустил пышный дымный хвост и с воем пошел к земле. То же самое случилось еще с одним. Остальные успели сбросить несколько бомб на железнодорожное полотно, высыпали дождь листовок и повернули на запад. "Это вам не 1941 год!" – невольно подумалось мне.
Одна из сброшенных листовок упала прямо на наш блиндаж. Враги пугали, что начинают новое, страшное по силе наступление, что ничто не спасет нас. Поэтому надо бросать оружие и с белым флагом выходить навстречу наступающим фашистским войскам.
Не первый раз немцы пытались агитировать сдаваться в плен. На Сучане листовки были с другим враньем. На одной, помню, были нарисованы ряды колючей проволоки на болоте и повисший на ней убитый красноармеец. "Вы все погибнете в этих страшных болотах, как этот солдат, если не сдадитесь в плен",- говорила надпись. На другой был сфотографирован Яков Сталин, и подпись гласила: "Даже сын Сталина понял бессмысленность войны и сам сдался в плен. Он призывает вас сделать то же самое".
Сейчас известны все обстоятельства трагедии Якова Сталина. Протоколы допросов из гитлеровских архивов подтвердили, что, попав в плен, он вел себя мужественно и достойно, за что был посмертно награжден (гитлеровцы расстреляли его) орденом Отечественной войны II степени. Но мы и тогда не верили ни одному слову захватчиков.
В напряженном ожидании приказа о вступлении в бой; прошел весь день. Впереди, на передовой, до вечера не прекращался гул гигантского сражения. Над полем боя стояло пыльное марево, над ним почти все время кружили самолеты. Шла беспрерывная артиллерийская стрельба, с нашей стороны ее дополняло прерывистое урчание "катюш". Мимо нас проползали танки и самоходки. Бойцы и офицеры, проходившие с передовой в тыл, говорили, что немцы пустили в ход новую технику – танки, "тигры" с усиленной броней и мощные самоходные орудия "фердинанды", но ничего сделать не могут: наши танки и самоходные орудия, артиллерия и пехота подбивают и поджигают прорвавшие оборону вражеские машины. Минные поля, противотанковые гранаты, бутылки с горючей смесью – все умело идет в ход… Весь день враги рвались вперед, не считаясь ни с чем. Передовая понемногу приближалась к нам… Все слышнее и звонче становились звуки боя. Понеся огромные потери, гитлеровцы к концу дня потеснили на несколько километров наши части. Но только вечером настал и наш черед – был получен ожидаемый весь этот долгий день приказ о вступлении в бой. Наш 84-й артиллерийский полк был выведен из состава 55-й дивизии и придавался 13-й армии, защищавшей Поныри.
В ночь на 6 июля батареи нашего полка выдвинулись вперед, к оборонявшимся частям, заняли и оборудовали огневые позиции. Извилистый и широкий овраг, охватывающий Поныри с южной стороны, сослужил хорошую службу – огневые позиции и укрытия, вырытые на его склоне, были хорошо замаскированы. Взводы управления за ночь продвинулись в расположение стрелковых батальонов, оборудовали наблюдательные пункты. К утру заработала связь, батареи готовились открыть огонь. Над нами – я был вместе с начальником штаба дивизиона в одном из блиндажей – появились фашистские бомбардировщики. Волна за волной они подлетали к оврагу и бомбили не пикируя, боясь тратить время, потому что к ним уже подлетали наши истребители. Земля беспрерывно содрогалась от мощных взрывов, и все же блиндажи, глубокие окопы и укрытия спасали орудия и людей. На передний край и наш овраг обрушился шквал огня фашистской артиллерии и минометов. От прямых попаданий в укрытия появились первые раненые и убитые. Теперь мы уже не были посторонними наблюдателями: вражеское наступление развертывалось на наших глазах. Наши пушки и гаубицы открыли ответный огонь. И слева и справа за многие километры от нас поднимался гул развернувшегося вчера сражения. Орудийные залпы наших батарей, разрывы вражеских снарядов и бомб, время от времени находящих свою очередную жертву,- так продолжалось до самой ночи. К концу дня надолго нарушилась связь с командиром дивизиона. Начальник штаба, капитан Агапов, назначенный вместо Тирикова, переведенного в другой дивизион, послал меня к Новикову, чтобы взять последние данные для боевого донесения. Уже темнело, когда я нашел командира дивизиона на наблюдательном пункте, невдалеке от побитой снарядами и бомбами церкви. Обстрел стихал, и все равно, пока бежал туда и обратно, с трудом находя продолжение линии связи в местах повреждений, пришлось несколько раз упасть на землю: неподалеку, а то и совсем рядом, так что над головой слышалось зловещее пение осколков, рвались снаряды и мины.
Следующий день – 7 июля – по ярости обстрела, а особенно бомбежки, превзошел все виденное до сих пор, включая Горбы на северо-западе. С раннего утра.стаи немецких бомбардировщиков нависли над Понырями и нашим оврагом. Над местечком поднялось пепельно-серое марево. В воздухе шли постоянные воздушные бои. Наши истребители то и дело сбивали немецкие самолеты, но они шли и шли, волна за волной по пятьдесят, а то и сотне самолетов одновременно. В первые два дня наступления наш участок фронта для врагов не был основным. Главный удар они наносили в направлении местечка Ольховатки, в нескольких десятках километров левее нас, но существенного успеха там не добились. Теперь ставка делалась на захват Понырей с дальнейшим продвижением на Курск. На штурм этого небольшого местечка, почти села из нескольких сотен домов, обороняемого 307-й дивизией 13-й армии Центрального фронта, гитлеровцы бросили две полностью укомплектованных личным составом и боевой техникой пехотных дивизии и более 200 танков. "Здесь разгорелась одна из самых жестоких битв за время восточного похода",- напишет позднее один из немногих оставшихся в живых немецких офицеров, участвовавший в наступлении на Поныри[16].
Тогда мы не знали стратегических замыслов врага, да и не наше дело было их разгадывать, но, чувствуя неимоверную напряженность боя, ожесточенность артиллерийского огня и бомбежки, поняли, что подошли решающие часы и дни наступления гитлеровцев.
При очередном, каком – не помню по счету, но не первом налете немецких пикирующих бомбардировщиков рядом с нами рванула пятисоткилограммовая бомба. спрессовав всех нас своим безудержно растущим воем и оглушительным взрывом в натянутый до предела комок мышц и нервов. Наш блиндаж подпрыгнул, сдвинулся в сторону, а потом закачался в судорогах взрывной волны. Начальник штаба, капитан Агапов, придя в себя и стряхивая упавшие на него комья земли, свалившиеся сверху и со стенок укрытия, отплевываясь от всепроникающей со смрадным запахом пыли, поднятой взрывом и заполнившей наш блиндаж, сказал то ли нам, то ли себе:
– Чуть-чуть еще – и перенесло бы нас из сегодняшнего ада прямешенько к богу в рай!…
Все уточняющие, но не подлежащие печати дополнения в адрес Гитлера и всей фашистской сволочи я убрал из этой фразы, они шли почти за каждым словом и завершали мысль капитана. Отважный офицер, плясун и остряк, известный всему полку, сохранил самообладание и в эти, прожитые рядом со смертью мгновения. У меня звенело в ушах, говорить я еще не мог, а сверху уже снова нарастал лишавший слов и мыслей свист новой бомбы…
После каждого налета капитан прикладывался к бутылке водки и отпивал несколько глотков. Это была его слабость, тоже известная всем. Из-за нее он очутился у нас, а до этого был на более высокой должности в штабе полка.
Налеты продолжались, и во второй половине дня мне пришлось исполнять обязанности начальника штаба поневоле.
В этот день Гена Беляев и его связисты сделали невозможное: связь со штабом полка, с батареями, с Новиковым постоянно прерывалась, но сразу же восстанавливалась – связисты быстро находили и исправляли повреждение. Весь взвод Беляева был "на линии", связисты рассредоточились по линии связи и постоянно выбегали на те места, где появлялись повреждения, исправляли их, не считаясь с бомбежкой и обстрелом!
При каждой вражеской атаке, а их было пять в течение дня, мне звонили из штаба полка, требовали сведения о положении в батальонах, о действиях поддерживающих их батарей, передавали приказы начальника штаба и командира полка. Четко работающая связь спасала меня.
Для штаба и командира полка штабы дивизионов являлись глазами и ушами, оценивающими положение на линии непосредственного соприкосновения с противником. Расположение наших и вражеских траншей, окопов, огневых точек на участке действия дивизиона, местонахождение огневых позиций и наблюдательных пунктов батарей и командира дивизиона, потери в личном составе и в технике во время боя – все это оперативно должно было доноситься в штаб полка и подытоживаться ежедневным письменным боевым донесением. В целях секретности при сборе сведений предпочтение отдавалось проводной (телефонной) связи, которая, в отличие от радиосвязи, обеспечивала большую скрытность передаваемой информации. Но это давалось дорогой ценой. Забегая вперед, скажу, что после десятидневного немецкого наступления во взводе связи осталась треть его состава. Потери у связистов были как в стрелковых ротах, даже больше – им постоянно приходилось быть под обстрелом без всяких укрытий. А это было во много раз опаснее, чем пережидать обстрел или бомбежку в блиндаже.
Для меня работы и обязанностей добавилось. На Северо-Западном фронте, где неделями, а то и месяцами сохранялось примерно одинаковое расположение рот и батальонов, боевых порядков наших батарей и основных целей у противника, штаб полка мог, в крайнем случае, обойтись и без ежедневного донесения из дивизиона. Здесь же местность была незнакомой, все быстро менялось, и если прерывалась связь, то долго ждать было нельзя, штаб полка требовал точных и самых последних сведений. В таких случаях, как это и было вчера, выяснить обстановку на переднем крае поручалось мне. Да у начальника штаба и не было другой возможности – Мартынов на НП, Беляев – на линии связи, оставался командир топовзвода, освободившийся к моменту боя от своих прямых обязанностей по "привязке" огневых позиций и наблюдательных пунктов батарей и дивизиона.
К концу дня, когда гитлеровцы последним отчаянным штурмом захватили северную часть Понырей, из штаба полка стали требовать к телефону Агапова. Никакие мои отговорки, что капитан ушел на передовую и еще не вернулся и связи с ним нет, не действовали. Увидев, что Агапов зашевелился, я растолкал его, и мне показалось, что он уже пришел в себя. Я едва успел рассказать ему про захват окраины Понырей, как по телефону снова потребовали начальника штаба. Связист протянул ему трубку.
– Тр-р-рубка слушает! – громко и раскатисто, словно подавая команду, прокричал капитан.
Я уже раскаивался, что растолкал его, но было уже поздно: начальник штаба полка читал ему грозную нотацию. Сразу протрезвев от разговора с ним, капитан захотел связаться с Новиковым, с батареями. Связь, поврежденная при последней атаке врагов, не работала. Агапов послал меня к командиру дивизиона узнать обстановку на передовой.
Бой еще продолжался, немцы пытались продвинуться дальше. На околице местечка раздавались автоматные очереди, рвались мины. Ближе и ближе! Когда побежал улицей, прижимаясь к домам, немцы открыли орудийный огонь прямой наводкой: двойной рыкающий звук огромной силы налетел на меня и бросил на землю. Мне показалось, что в ушах лопнули барабанные перепонки. Откуда-то совсем близко било мощное орудие "тигра". Снаряды рвались совсем близко. Дальше бежать нельзя, надо было укрыться, переждать. Заметил темное отверстие в земле – яму, оплетенную прутьями, в каких куряне хранили овощи. Прыгнул в нее и чуть-чуть не сел на шею забравшемуся сюда же майору. Он тоже решил укрыться, тоже шел в штаб одного из стрелковых батальонов. Отсиживались минут пятнадцать, потом вылезли и побежали задворками улицы, перелезая и перескакивая невысокие плетни огородов. Я бежал за майором – вдвоем легче. Рвались мины, совсем близко трещали пулеметные и автоматные очереди, оглушительно рыкало орудие притаившегося где-то "тигра", жутковато посвистывали пули. Вот он, наконец, штаб стрелкового батальона – полуразрушенное каменное здание с выбитыми окнами и дверью. Здесь оказались и Мартынов с Новиковым. Человек десять пехотинцев. Лежало несколько раненых. Разузнал обстановку, нанес ее на карту. Уходить обратно не хотелось. Ничего не может быть хуже – пробираться по передовой во время боя! А надо. Меня ждал начальник штаба. Сказал Новикову, что ухожу, и побежал тем же путем. Бой продолжался. Разрывы снарядов и свист пуль то и дело заставляли меня инстинктивно приседать или падать на землю. Но вот звуки боя уже позади.
Навстречу мне, из оврага, с ревом и грохотом двигались десятки наших Т-34. Ну, фрицам сейчас достанется! Долго глядел им вслед: может быть, в одном из них мой Лева…
В каждый из девяти дней яростного вражеского наступления капитан Агапов в конце дня диктовал, а я писал боевое донесение и чертил схему переднего края. Нет, не думал я тогда, что через много лет мне захочется вспомнить и описать эти бои! Но если бы и нашлись сейчас боевые документы и удалось бы по ним воспроизвести забытое, в них все равно не оказалось бы самого нужного для моих записок – человеческих переживаний. Чувства и мысли, определяющие поступки бойцов и командиров, когда человек один или вместе со своими товарищами ежеминутно смотрит в глаза смерти, в боевых донесениях не упоминались. Моя память не сохранила их тоже. Фронтовики меня не упрекнут: они-то знают – в дни особенно тяжких боев сознание старалось забыть пережитое вчера, чтобы выдержать новый день. Четко помню одно: абсолютную уверенность всех, что враги не смогут прорвать нашу глубоко эшелонированную оборону. Надо только выстоять, как тогда, на Северо-Западном фронте, под Горбами. До конца! Ни в первые, ни в последующие дни наступления гитлеровцы не смогли продвинуться до нашего оврага, который отделяли от Понырей всего лишь несколько километров!
На десятый день фашистское наступление выдохлось. Стрелковые полки нашей дивизии были подтянуты к участку фронта, где уже 9 дней, находясь в составе 13-й армии, вел тяжелые оборонительные бои наш артиллерийский полк. Дивизия получила приказ уничтожить противника, прорвавшегося в район Понырей.
Дни наступления
На Северо-Западном фронте продвижение при наступлении оценивалось сотнями метров, редко километрами. А здесь уже к исходу первого дня стрелковые полки дивизии ворвались на станцию Поныри, на второй день освободили местечко полностью, а за следующие три дня отбили у противника больше десятка сел и деревень, уничтожив более 30 танков и истребив несколько тысяч солдат и офицеров противника!
Гитлеровцы сопротивлялись отчаянно, используя заранее подготовленные укрепления, переходя в контратаки с поддержкой танков, самоходок, бомбардировочной авиации. Наша дивизия после первых дней наступления! лишилась половины своего состава, а еще через несколько дней полки дивизии свели в батальоны, батальоны – в роты. И все-таки наступательный порыв бойцов и офицеров был исключительно высоким, дивизия неудержимо шла вперед.
Пушечные батареи нашего 84-го АП поддерживали стрелковые подразделения "огнем и колесами": орудия выкатывались на передовую, прямой наводкой били по немецким огневым точкам и танкам.
В нашем дивизионе отличился капитан Петр Николаевич Кудинов,- только что назначенный заместителем Новикова,- и орудийные расчеты младших командиров Прокудина, Сергунина и Долгова. В ночь на 17 июля командование предупредило Кудинова, что утром ожидаются "тигры". Под руководством капитана огневики работали всю ночь. Надежно укрыли боеприпасы, углубили и замаскировали укрытия для орудий и расчетов.
Командира батареи не было. Его ранило в первый день наступления. Присланный на смену лейтенант был убит к вечеру второго дня. Поэтому Кудинову пришлось взять командование батареей на себя. Из четырех орудий в батарее оставалось три, одно было разбито накануне.
На Северо-Западном фронте капитан Кудинов находился в штабной батарее полка. Еще до войны он кончил военную школу, стал командиром-артиллеристом. Участвовал в боях на границе в 1941 году и был ранен. Донской казак по происхождению, он был сильным и отважным человеком. В то же время его отличали ум, исключительная находчивость, энергичность и заботливое отношение к подчиненным. Последнее качество было, пожалуй, сильнее всех. Капитан как никто умел беречь своих людей. Не тем, что не посылал бойцов в опасные места – на фронте это невозможно,- а тем, что исключительно умело выбирал огневые позиции для орудий, требовал от подчиненных всех мер маскировки и надежного укрытия орудий, никогда не терялся и принимал своевременно единственно правильные решения, спасавшие жизнь людей.
Бойцов и командиров привлекала и его внешность – крепкая, ладно скроенная фигура, явно выраженный казачий склад лица, живой, всегда чуть-чуть насмешливый взгляд – капитан не лез за острым словом в карман, оно было у него на языке, заранее готовое шуткой остудить или, наоборот, поддержать собеседника. И по своему внешнему виду и по действиям он всем, в том числе и мне, казался старше своих лет, хотя был моим сверстником.
…Утром из недалекой лощины, одна за другой, медленно, как бы осматриваясь, появились четыре неуклюжие, с длинными стволами пушек бронированные машины. За ними бежали вражеские солдаты.
Кудинов распределил первые три "тигра" между орудиями и, когда они приблизились метров на 800, приказал открыть огонь. Навстречу танкам понеслись бронебойные трассирующие снаряды. Было видно, как некоторые попадали в цель, но отскакивали от мощной лобовой брони. "Тигры" открыли ответный огонь и подбили орудие старшего сержанта Долгова. Кудинов приказал подложить ящики от боеприпасов под ось поврежденной пушки. Батарея продолжала вести огонь, но он по-прежнему был безрезультатен. Танки подходили ближе и ближе. Наступали те минуты, когда проверяются воля и мужество командира и бойцов. И двадцатидвухлетний капитан не растерялся. Приказал командиру орудия Сергунину быстро перекатить орудие на 300 метров в сторону и вперед, чтобы встретить приближающиеся машины стрельбой в борт. Уверенные действия капитана сняли нервное напряжение с бойцов. Оставшиеся два орудия подожгли первый вражеский танк, он задымил и остановился. Остальные танки двигались к батарее, продолжая ее обстреливать. Поврежденное орудие совсем свалилось на бок, расчет уже не мог справиться с ним… Подбита и вторая пушка… Танки медленно продвигались вперед, жестоко обстреливая обнаружившую себя батарею. Положение казалось безнадежным. По счастливой случайности бойцы обоих расчетов не пострадали. Кудинов приказал всем взять противотанковые-гранаты и спрятаться в окопах. Но тут загрохотали выстрелы слева. Расчет Сергунина быстро выполнил маневр, встретил приближавшиеся танки стрельбой в борт! Два танка были подбиты, последний поспешил укрыться в овраг.
…По-иному закончился поединок с "тиграми" батареи капитана Воскобойника. Прилетевшие "юнкерсы" разбомбили орудия, открывшие огонь по вражеским машинам. Оставалась только четвертая пушка старшины комсомольца Ивана Новикова, расположенная немного в стороне. Она была укрыта во ржи и хорошо замаскирована. Расчет заранее подготовил две запасные огневые позиции, чтобы во время боя иметь возможность изменять местоположение орудия, когда оно будет обнаружено. Семь "тигров" и два "фердинанда" ринулись на замолчавшую после бомбежки батарею…
Старшина слыл опытным командиром. За бои под Москвой и Сталинградом он уже имел награды: орден Красной Звезды и медаль "За отвагу". За месяц перед боями он вступил в комсомол. Его расчет считался образцовым. Орудие и бойцы стали единым целым. Обращение с пушкой было доведено до автоматизма. Каждый мог заменить любого из своих товарищей. В прошедших ранее боях расчет достиг такой скорострельности, что, казалось, орудие заряжается автоматически. "Тигры" и "фердинанды" встречали не первый раз.
Словом, это был боевой расчет образца 1943 года, прекрасно владеющий маневренным, легко маскируемым 76-миллиметровым орудием. Кстати сказать, в первые дни и месяцы войны дивизионные пушки были другие – на высоком лафете, легко обнаруживаемые противником. Бойцы про них с горькой иронией шутили: "Гроза танков, смерть расчету".
Увидев рвущиеся к батарее танки, Новиков скомандовал:
– Расчет, к бою! Прямой наводкой, по ближнему танку, бронебойным, прицел… наводить под башню! Огонь!
Наводчик Смагин мгновенно выполнил приказ командира. Прогремел выстрел. Но танк шел вперед.
– Наводи точнее, огонь! – спокойно скомандовал Новиков. После этого выстрела он увидел, как из остова машины повалили клубы дыма. Второй танк продолжал идти вперед.
Выстрелами срезало и разметало рожь, скрывавшую орудие. Его заметили оставшиеся на бугре "фердинанды" – рядом с орудийным окопом стали рваться снаряды. Осколком ранило наводчика Смагина. Его наспех перевязали, уложили в ровик. Орудие на руках потащили во второй окоп. Высокая рожь скрыла передвижение, и расчет вышел из-под обстрела. С новой позиции танки просматривались хуже. Заменивший Смагина боец Хисматулин сделал два выстрела, однако опять безрезультатно. Но вот два танка поднялись на гребень холма и стали видны почти полностью. По команде Новикова Хисматулин навел орудие на башню левого "тигра". После второго выстрела танк развернуло, он врезался во второй, идущий рядом. Раздался мощный взрыв. Новиков хотел крикнуть наводчику что-то одобряющее, обернулся к нему, но воздушной волной близкого взрыва был опрокинут на землю. Очнувшись, увидел, что Хисматулин лежал рядом убитый. Снаряды продолжали рваться поблизости. Из расчета оставались только он и подносчик снарядов Паршин. Вдвоем они перекатили орудие на i последнюю запасную позицию, из-за рыхлой земли это было страшно тяжело, и там силы совсем оставили их. Оба свалились в вырытый рядом ровик. К счастью, почувствовав отпор, "тигры" пришли в замешательство и на какое-то время замедлили свое движение. Теперь они шли медленно, высматривая недобитое орудие. Один, осмелев, увеличил скорость, стал быстро приближаться к батарее.
Новикову, наблюдавшему за танком через прицел, казалось, что "тигр" совсем рядом. Он видел, как ствол на башне танка стал разворачиваться прямо на него, сверкнул огнем. Снаряд разорвался сзади. Ранило Паршина, успевшего поднести Новикову еще один снаряд.
Летящие осколки заставили старшину прижаться к земле. Но он понимал, что теперь его собственная жизнь в его руках – надо немедленно выстрелить и подбить надвигающуюся на пушку грозную машину. Он вскочил, стремительно и как-то сразу, одним движением точно навел прицел на башню танка, рванул спусковой механизм. Его пушка и орудие "тигра" выстрелили одновременно. Тут же страшный удар лишил его сознания.
Первое, что он увидел, когда очнулся, были дергающиеся в конвульсиях ноги лежащего чуть сбоку умирающего Паршина. С невероятным трудом приподняв голову, старшина увидел, что они оба оказались под станиной собственного орудия, перевернувшегося от взрыва вражеского снаряда. Прислушавшись, понял, что "тигр" им подбит – лязгание гусениц сменила зловещая тишина; на несколько мгновений отодвинулась в сторону боль… Непосильная, давящая сверху тяжесть снова затемнила его сознание…
Больше ничего Иван Николаевич не помнил. В страде боев не все становилось известным сразу. В полку считали, что Новиков убит. Родители получили похоронку.
Тридцать лет спустя я услышал этот рассказ из уст самого Ивана Николаевича Новикова! Не мне, а детям Поныровской школы, разыскавшим ветерана и пригласившим его на встречу в дни тридцатилетия Курской битвы.
…Никогда не забуду, как в один из первых дней наступления пробирался через поле с несжатой рожью, где только что прошел танковый бой. Безжалостно исполосованное гусеницами тяжелых машин, оно хранило память о последних минутах смертельного поединка. То там, то тут виднелись остовы сгоревших немецких и наших танков. Стоял сильный запах гари. Во ржи лежали убитые, и немцы, и наши,- их еще не успели убрать. У конца поля в глубоком овраге штабель трупов фашистских солдат. Видимо, во время отступления хоронить не успевали. Подошел ближе и увидел раздутые, покрытые жуками и мухами трупы – вонь ужасная. А посмотреть надо: это же враги лежали! Когда-то наглые, самоуверенные, безжалостные, поставившие на колени почти всю Западную Европу. Те, что считали себя непобедимыми, сверхлюдьми. Успели, видимо, похоронить одного из солдат – из земли торчал березовый крест. Я прошел почти рядом с ним и прочитал надпись – фамилию, даты рождения и смерти. День и год рождения совпадали с моими. Враг – ровесник! Туда ему и дорога! А для остальных и березового креста не будет! Провалилось объявленное всему миру "решающее" наступление! Символическая "встреча"!
На третий или четвертый день успешного продвижения вперед начальник штаба капитан Агапов и я пробирались к новому местоположению штаба дивизиона. Мы спускались по отлогому широкому лугу. Он простирался километра на два-три и упирался в речушку, которая разделяла наши и вражеские войска. За речушкой снова шло ровное, хорошо просматриваемое поле. Мы шли открыто, не маскируясь, считая, что снайпер нас не достанет, да их и не должно было быть у гитлеровцев, враги еще только обживали передний край, а снаряды или мины на нас двоих тратить не будут. Внезапно раздался пронзительный свист над головой, и сзади нас что-то сильно ударило по лугу, но взрыва не последовало. С вражеской стороны долетел негромкий звук выстрела, Мы полежали немного, встали и снова пошли вперед – необычный обстрел нас не испугал. Снова просвистело, и впереди, совсем близко, ударило по земле. Значит, метили в нас, но непонятно чем, такого на северо-западе не было.
– Озверели гады,- крикнул мне капитан, упавший, как и я, в густую траву,- из танка бронебойными болванками стреляют… Подождать надо!
Минуты через три-четыре решили продвигаться дальше короткими перебежками по одному. Первым вскочил Агапов. Он не отбежал и десяти метров, как снова свистнуло и ударило по земле снарядом, а вслед за этим, почти одновременно, раздался звонкий залп стоявших позади противотанковых орудий. Когда потом снова стали продвигаться вперед, никто нас уже не обстреливал. Молодцы артиллеристы! Видно, давно выслеживали обнаглевшего, зарывшегося в землю "тигра": покончили с ним одним залпом. Кстати сказать, это были последние дни пребывания начальника штаба Агапова в нашем дивизионе. Его опять понизили в должности, на этот раз назначили командиром батареи. Через несколько дней он был ранен, успев отличиться-когда убило наводчика, сам встал у орудия и с первого выстрела подбил "тигра". За этот бой капитан был награжден орденом Красной Звезды. Его дальнейшая судьба мне не известна.
…Во время одного из боев, когда наша дивизия преследовала противника уже далеко за Понырями, я пришел на НП дивизиона. Стоял жаркий летний день. На передовой было временное затишье. Разведчики лежали в нескольких метрах от блиндажа, подставив носы под лучи солнца. У входа сидел связист. Мартынов лежал в стороне от всех, метрах в пятнадцати. Вдруг на склоне высотки, метрах в двухстах от нас, разорвалась мина. Все бросились в блиндаж. Я, подбегая к укрытию, взглянул на Мартынова. Он не шевелился. "Спит,- подумал я,- надо разбудить",- и бросился к нему.
– Николай! Обстреливают! Бежим в блиндаж! – крикнул.
Мартынов повернулся с боку на бок, зевнул и громко, так, чтобы слышали разведчики в блиндаже, сказал:
– Меня не убьет!
Я и сейчас, когда пишу эти слова, слышу его спокойный, с небольшой хрипотцой голос. Прилетевшая и разорвавшаяся сзади нас мина засыпала кусты осколками. Я не стал рисковать и спрятался в блиндаж. Обстрел продолжался. Мины то и дело рвались на высотке – слева, справа, впереди и сзади нашего укрытия. Мартынов "выдержал характер". Минут десять-пятнадцать он пролежал под секущими кусты осколками, пока обстрел не кончился.
Те, кто был на войне, могут представить, как такое поведение действовало на людей. Не зря любили разведчики Николая Тимофеевича! Как много такое бесстрашие значило на войне, где человек становился комком обнаженных нервов! Но, если говорить о характере Мартынова, то это, пожалуй, не все.
Много позднее, уже в Белоруссии, я оказался случайным свидетелем другой картины. Как-то шел по плохо замерзшему, еще сырому, с редкими кустами болоту, запорошенному снегом. Впереди себя увидел человека. Внимательно приглядевшись, узнал Мартынова. Он не замечал меня и продолжал быстро идти. В этот момент с вражеской стороны прозвучали орудийные выстрелы, и сзади нас шлепнулись в болото и глухо разорвались два снаряда. Падая на землю, я увидел, как одновременно со мной упал и Мартынов. Потом мы вместе вскочили и побежали вперед и снова упали на сырую кочковатую землю болота при следующем снаряде. Мартынов был немного дальше от разрывов, чем я, но вел себя одинаково со мной. На этот раз он был один, и, зная об этом, не хотел рисковать своей жизнью.
Чем дальше от Понырей продвигались наши войска, тем слабее становилось сопротивление врага. Гитлеровцы оставляли деревню за деревней, боясь, очевидно, попасть в окружение. Это были уже не те веселые курские деревни, которые мы проходили перед наступлением. В некоторых совсем не было молодежи – фашисты угнали ее в Германию. Попадались деревни, где окна закрывали крест-накрест приколоченные доски. Эпидемия тифа опустошила их. Иногда полк отставал от пехоты, нарушалась связь с передовой. Но все равно артиллеристы делали свое дело. Помню, во время ночного марша из штаба полка нам передали по рации, что на шоссе, по которому отводилась вражеская техника, скопилось много танков, машин, артиллерии. Было приказано немедленно произвести массированный огневой налет. Начальник штаба капитан Воскобойник (он сменил Агапова) приказал огневикам развернуть орудия, а мне – подготовить данные для стрельбы. Орудийные расчеты не заставили себя ждать, я тоже; через считанные минуты шквал орудийного огня заставил всех вздрогнуть. Спустя день, проезжая место обстрела, увидели результаты "работы" дивизиона – на обочинах шоссе валялись разбитые автомашины, орудия, неубранные трупы гитлеровцев. В сражении на Курской дуге проявился, как никогда раньше, накопленный за войну боевой опыт наших солдат и командиров – незримое, но страшное оружие, которое вкладывает в руки людей война. Фашистские войска в 1941 году имели это оружие с избытком. Теперь оно обернулось против них!
В конце боев, когда, казалось, уже мало что нам угрожало, мы потеряли весельчака – комбата старшего лейтенанта Панкратова и чуть-чуть не лишились Мартынова. Перед наступлением они укрылись в блиндаже с накатом из бревен и земли. После нашей артподготовки, когда роты пошли вперед, враг открыл огонь из тяжелых орудий. Один из снарядов угодил в угол блиндажа, но не разорвался, а своей ударной силой развалил накат. Как потом оказалось, в этом углу сидел Панкратов. Мартынова завалило бревнами и песком. Правую руку его зажало между бревнами, и она торчала наружу. Под тяжестью навалившихся бревен и земли, оглушенный ударом, он начал терять сознание… Когда прибежали Новиков и разведчики, сидевшие в соседнем блиндаже, то первым откопали Мартынова, увидев его торчавшую руку. Левой рукой он прижимал к груди голову убитого снарядом и отброшенного к нему Панкратова. Много дней Мартынов был сам не свой, но в санбат не пошел, хотя дивизию отвели на отдых.
Мы прошли немало сел и деревень. Но вот и передышка. Дивизия прекратила наступление. Надо было привести себя в порядок, получить пополнение.
Многих солдат и офицеров наградили орденами. За умелое и решительное руководство боевыми действиями командир нашего дивизиона Новиков получил орден Александра Невского. Мартынова, очень много помогавшего Новикову, наградили орденом Красного Знамени. Капитана Кудинова – орденом Отечественной войны I степени.
Среди названий частей – участников Курской битвы, которые сейчас можно прочитать, побывав на месте бывшего командного пункта фронта, где воздвигнут величественный мемориал участникам сражения, название нашего 84-го АП встречается дважды: в составе частей 13-й армии, отражавшей натиск врага на Поныри, и в составе 65-й армии, с которой мы завершали наступление, находясь уже вместе со своей дивизией.
Во время наступления на Курской дуге мы с Левой с каждым днем были все ближе и ближе друг к другу. Только я был в районе Понырей, и мы двигались в направлении Орла, с юга на север, а его часть наступала на Орел с востока.
Получая его письма, не раз думал,- а вдруг и тут повезет? В войну мгновения определяли возможность и несбыточность встреч близких людей, цена времени словно возрастала: перенасыщенное массой событий, оно словно спрессовывалось, позволяя случаю свершать; казалось бы, невозможное…
Может, и было до брата рукой подать, а – разминулись!
Уже после войны, когда я вернулся домой, отец дал мне присланные братом вырезки из фронтовых газет тех дней. На одной была фотография Левиного танка. Голова Левы в шлемофоне высовывалась из открытого люка на орудийной башне. Вторая – рассказывала о комсомольском собрании: "…Парторг гвардии капитан Серов в своем докладе сказал: наши комсомольцы показали пример геройства и самоотверженности. В боях отличились;тт. Беспалов, Петров, Белкин, Ющенко, Морозов. Высокую боевую выучку показал танковый экипаж комсомольца лейтенанта Малиновского. Многие из этих товарищей награждены правительственными наградами. После доклада комсомольцы рассказали о своих боевых делах, делились опытом работы. Командир танкового экипажа лейтенант Малиновский рассказал, как он подбил два танка противника. Его выступление комсомольцы встретили аплодисментами…"
На третьей газетной вырезке был помещен перечень фамилий награжденных. Среди них была и фамилия Левы. Он получил орден Отечественной войны II степени. Сбоку, на газетном поле, он своей рукой написал "Вот, Лелька, учись, как я воюю!"[17]
Отец сохранил письмо Левы, написанное им на другой день после боя, о котором он рассказывал на собрании:
"…Вечером под покровом темноты я со своей машиной поехал на помощь к своим товарищам. Ночь и следующий день были относительно спокойны. На следующий день, 3 августа, с утра началась артиллерийская подготовка. Немцы, видно, решили нас контратаковать. Иван тоже не бездействовал. Я со своими товарищами замаскировались и стояли в засаде, поджидая немецкие танки и пехоту. Моя машина стояла под прямым углом ко всем остальным и немного позади в молоденьком соснячке – верхушки сосенок чуть-чуть прикрывали башню.
Обзор был замечательный. На счет этого у других было хуже, они были в более высоких соснах. Во время артиллерийской подготовки частенько приходилось вылезать из машины и передавать полученные радиограммы командиру. Все обходилось благополучно.
После проведенной артиллерийской подготовки, налета авиации противник пошел в контратаку. По бугру двигались пятнадцать немецких танков, за ними бежали группы автоматчиков. Какое было зрелище – глядеть как ползут эти железные бронированные машины! Подпустив их ближе, около 600 метров, я и все остальные открыли по ним огонь.
С первого снаряда я сшиб всю маскировку и верхушки ближайших сосенок воздушной волной. Мне стало хорошо видно этих гадов; зарядил бронебойным и с этого выстрела подбил и зажег один немецкий танк T-IV. После этого сделал еще несколько выстрелов. Потом гляжу в прицел, а ничего не вижу. Пришлось вылезть из машины. Он, сволочь, заметил это и выпустил очередь и; пулемета, но я быстро соскочил вниз.
Оказывается, ветка сухая с листьями от старой маскировки упала; я ее палочкой вытащил, рукой нельзя было: стрелял, собака. Вскочил обратно в танк и дал им жару! Мой башнер только успевал заряжать пушку. Подбил еще один танк. По другому бил, а его мой снаряд не брал. Оказалось, что это "тигр". Но и его потом подбили специальным снарядом. Жаль, что у меня их не было, а то бы я его расчихвостил. Бой длился пять часов. За все это время мы подбили вместе с артиллеристами 21 немецкий танк, из них было 3 "тигра".
К вечеру, когда все немного стихло, нам привезли обед, а мы про него совсем забыли. Хотелось страшно пить; у меня даже верхняя рубашка была мокрая…"
Написанное карандашом и сложенное треугольником фронтовое письмо… Его невозможно читать без волнения. Наверное, если бы собрать все эти драгоценные треугольники того времени, то получилась бы потрясающая эпистолярная эпопея. Сколько мужества, непреклонной веры в победу, ненависти и презрения к развязавшему войну фашизму встает за простыми строками, написанными рукой старшего брата!
В те дни, когда наша дивизия, закончив наступление, была отведена на отдых, Лева все еще участвовал в боях. Сохранилась его открыточка, написанная в августе, всего несколько строк: "…Все-таки я каким-то чудом еще жив и здоров и ничем не болею. Ваши письма, как я уже вам писал, получил. Нам вороны с крестами тоже очень сильно пакостят. Во много раз больше вашего. От них сильнее всего и достается. В последний раз (позавчера) осколком маленьким разорвало локоть у гимнастерки. Теперь и я уже ко всему привык, как и Борис. Только ведь наше дело много тяжелее, чем у него. Я не знаю только как, но мне пока что везет. В машине насквозь пробиты два опорных катка, надтрансмиссионный люк и есть одна вмятина на башне. Пострадал, кроме всего, мой комбинезон. От него остались только клочки. Его разорвало осколками при бомбежке. Как видите, особенного ничего нет. Теперь бы только еще дальше прогнать фрицев. Сегодня буду писать всем письма. Напишу и Борису. Он где-то рядом и, наверное, тоже здорово воюет…"
Ад танковых сражений стоит за письмами брата. А танки шли вперед!
Форсирование Днепра
Отдых наш был коротким. Мы снова шагали днем и ночью на запад, теперь уже по украинской земле. Переходы нас утомляли, каждый день – по 60, 70, а то и больше километров. Ноги гудели. У многих начиналась "куриная слепота". Ночью они, как дети, шли, вцепившись рукой в товарища. Как-то я отстал, а потом догонял свой взвод. Услышал: кто-то в поле плачет. Оказалось – наш, самый маленький ростом солдат в дивизионе из последнего пополнения. Стоял он сбоку от дороги и громко хлюпал. Заснул на привале, а когда проснулся – идти не может, ничего не видит. Не хватало солдатам витамина С. А у меня – другая напасть. Во рту образовались язвы, горячее есть совсем не мог, только холодное, но и то с трудом. Ходил в медсанбат, сказали язвенный гингивит, помазали чем-то. Стало полегче, но ненадолго. Тоже, говорят, нехватка этого самого витамина. Я мучался несколько недель. К счастью, про мою болезнь узнал ветеринарный фельдшер дивизиона лейтенант Федор Лутай.
– Я тебя излечу, – сказал он, – у лошадей это часто бывает. – Стал мазать мне рот какой-то противной жидкостью. А я, сколько мог, пытался жевать спеющую рябину, шиповник. То ли "лошадиное лекарство", то ли o мои витамины помогли, но гингивит у меня прошел.
А может, и молодость выручила. Вот один из красноармейцев, ему уж было под 50, шел-шел – и упал прямо на дороге. Сердце не выдержало. С молодыми так не бывало…
В походе заболел Мартынов. Новиков вызвал меня:
– Садись на лошадь Мартынова и проверь наш будущий маршрут! Жду тебя через шесть часов.
– Есть! – сказал я, взял карту и отметил маршрут.
Второй раз мне пришлось сесть на коня, но это был уже не Крокодил, а отличная верховая лошадь. Судя по карте, мне надо было одолеть всего сорок километров. Я лихо вскочил на лошадь, пришпорил – она пошла рысью, затем перешла в галоп. Меня трясло и бросало в седле, но постепенно приноровился и стал ритмично опираться на стремена в такт движению коня. Мне даже стало нравиться. Всю горечь своего положения я понял на обратном пути. Внутренние стороны бедер горели, как обожженные огнем. Я пытался опираться поочередно на каждую ногу, освобождая по очереди от соприкосновения с седлом. Помогало, но мало…
На следующий день все повторилось. И так продолжалось несколько дней. Когда Мартынов выздоровел и сам сел на лошадь, я уже освоился с ездой. Конечно, у меня не было той лихости, что у Мартынова. Сам Николай Тимофеевич был отличным кавалеристом. Он научился езде еще в мирное время, когда служил в артилерийской части на конной тяге.
Стрелковые полки шли впереди нас, освобождая один населенный пункт за другим, часто без помощи артиллерии, – так велик был наступательный порыв. Да и враги все еще не опомнились от поражения.
Когда до Чернигова оставалось не более сотни кили метров, пошли партизанские края[18]. Немцы не могли хозяйничать здесь как им хотелось. И они жестоко мстили за это. Запомнилась Корюковка. 20 сентября 1943 года 111-й и 228-й стрелковые полки освободили это местечко, бывшее до войны районным центром. Открылась страшная картина: от него остались заросшие сорняками сады, чернеющие из редкой травы пепелища домов – страшное кладбище нескольких тысяч уничтоженных гитлеровцами советских людей.
То, что мы услышали от немногих, оставшихся в живых, потрясло нас. Приведу лишь часть того, что было нам рассказано.
В марте 1943 года фашистские каратели оцепили местечко и стали сгонять жителей в ресторан. Людей затаскивали в здание, убивали выстрелом в голову и штабелями складывали в помещениях ресторана. К концу расправы из дверей ресторана лилась кровь. Чтоб и скрыть следы небывалого по масштабам истребления советских людей, каратели подожгли Корюковку. Всех, кто убегал из местечка, безжалостно расстреливали.
На одной из встреч ветеранов нашей дивизии я поделился впечатлениями о трагедии Корюковки в присутствии бывшего военного врача Галины Сергеевны Федько. Она рассказала:
– В Корюковку санбат вошел почти одновременно со стрелковыми полками. Бой за нее был коротким. Врат убегали в панике, оставили на веревках, развешанных у пруда, сохнувшее нижнее белье. Мы двигались первыми по одной из дорог, проходящих через местечко, и стали свидетелями потрясающей картины человеческой боли и отчаяния: на дороге лежал мертвый старик, перерезанный танковой гусеницей. Скелет полусожженного юноши виднелся рядом. Над трупами склонилась женщина. Увидев нас, она в немом порыве подняла руки кверху, как бы говоря: "Отомстите!" До сих пор вижу ее глаза, без слез, горящие болью и гневом.
Нелегко было жителям и тех деревень и сел, которые фашисты не тронули.
Как-то в одной из деревень решил узнать, в каком направлении надо двигаться, чтобы попасть в соседнее село. Обратились к женщине, сидящей на крыльце хаты и кормящей грудью ребенка. Она показала рукой и сказала:
– Прямо! – Младенец оторвался от груди, посмотрел на спрашивающих, махнул ручонкой, подражая матери, и хрипловатым баском произнес: – Р-рямо! Р-рямо!
На недоуменный вопрос сколько же лет ребенку, женщина ответила:
– Третий год. Другой еды нет!
…Перешли Десну по понтонному мосту. Значит, скоро Днепр! Новиков был вне себя от радости. До войны он жил на Украине. В Днепропетровске находилась его жена- не успела выехать, осталась в оккупации.
Вчера он мне сказал:
– Малиновский, а чего ты в партию не вступаешь? В такое время надо быть в партии! Бери пример с Беляева. Или ты всю жизнь думаешь в комсомольцах проходить? Вот что: я тебе даю рекомендацию для поступления в кандидаты, а ты сегодня же напишешь заявление. Вторую рекомендацию возьмешь у Беляева!
Предложение вступить в партию мне было сделано еще в первые дни войны, на Карельском перешейке. На Северо-Западном фронте со мной об этом говорил Беляев. Тогда я считал, что еще не подготовлен к этому важному шагу. Теперь я понимал, что и Беляев, и Новиков были правы. В сентябре 1943 года, незадолго до форсирования Днепра, я был принят кандидатом в члены ВКП(б).
Вот и Днепр! Его еще не видно. Дивизион остановился в небольшом прибрежном сосновом леске. За ним, меньше чем в километре, река. В леске оказалось неимоверное количество маслят. Солдаты стали собирать их – будет к вечеру приварок! Невольно вспомнил, как по дороге с Курской дуги сюда, когда я заменял Мартынова, мне попалась полянка, буквально красная от сочной и спелой земляники. А я проехал мимо, потому что очень торопился.
Решил посмотреть на реку. Взял на всякий случай карабин с полным магазином патронов. Шел не спеша, понемногу поднимаясь по лесному склону. Подобрался к самому обрыву, переходя от дерева к дереву. Внизу открылась широкая полоса песка. За ней – красавец Днепр. Стал рассматривать, что делается на правом берегу. Ясно были видны траншеи, а в одной из них что-то очень похожее на голову. Подумал: "Далековато для карабина, но попробовать стоит… Может, будет одним фашистом меньше!" Поставил на рамке дальность, тщательно прицелился и нажал спуск. После выстрела осмотрел траншеи снова. Голова исчезла.
Когда я возвращался назад, подошли Мартынов и Беляев. Мы сели на землю около одного из отрытых давно, может, еще в 1941 году, окопов. Никогда раньше у нас не возникало разговоров о том, что будем делать после войны. А тут Мартынов вдруг сказал:
– Вот и к Днепру подошли. Значит, войне скоро конец. Ты чем, Борис, когда она закончится, займешься?
Я не мог ответить сразу, уж очень неожиданным был вопрос, на секунду задумался. В тот же момент наш разговор оборвал близкий разрыв снаряда, а может быть, мины. За Днепром послышались звуки выстрелов. Мы молниеносно очутились в спасительном старом окопе. Так я и не ответил тогда Мартынову на этот вопрос. Видно, рано задал он его…
Приказа на развертывание еще не было. Утром, как-то совершенно неожиданно для нас, из-за леска появились "юнкерсы". Мы их заметили, когда они уже пошли в пике, намереваясь сбросить бомбы. Разбежались кто куда. Я свалился в окоп, на дне которого лежала старая железная печка. Попытался вышвырнуть ее, но она снова упала мне на голову вместе с лейтенантом Сармакеше-вым, недавно появившимся у нас командиром взвода управления 1-й батареи. А-а-ах! А-а-ах! Земля под нами заходила ходуном от взрывов. Такие большие бомбы и так близко, пожалуй, еще не падали! А "юнкерсы" пикировали снова. Опять колыхалась земля от мощных взрывов; я, сжимаясь в комок, искал у нее защиты,
Когда пехота и артиллерия не были прикрыты с воздуха, "юнкерсы" наглели, становились грозным противником. Вот и сейчас пикировали низко и бросали бомбы довольно точно.
В то утро двенадцать пикировщиков сделали 6 или 7 заходов… Похоронили мы еще нескольких товарищей. Шестерых увезли в медсанбат. У одного из разведчиков Сармакешева, – громадного широкоплечего молчаливого парня,- оторвало левую руку у самого плеча – и жгут не на что было наложить. Вряд ли довезли его до медсанбата… Наши орудия стояли недалеко от нас, в лесу, без всякого укрытия. Одно из них было повреждено. Командир орудия убит. Громадный осколок отсек у него часть туловища. Человек прошел Северо-Западный фронт, Курскую дугу – и вот такая бессмысленная, бесполезная гибель…
Под Лоевом, куда мы вышли, наш штаб и НП дивизиона располагались в каком-то каменном полуподземном склепе, недалеко от небольшой церквушки, стоящей на самой высокой точке берега Днепра. Церковь постоянно обстреливалась. Немцы, видно, думали, что там могли быть наши наблюдатели. А там – поп! Да, самый настоящий поп, да еще с семьей – женой и дочерью. Шел кладбищем и позади церкви увидел большой склеп. Вход в него был завешен одеялом. Любопытство заставило заглянуть внутрь. Увидел всю семью священника. Попадья лежала на какой-то подстилке. Священник и дочь лет пятнадцати сидели.
– Что вы тут делаете? Вас может убить!
– Господь милостив, – ответил поп.
– Начнется наступление, вам будет совсем плохо,- пытался я уговорить их.
Они промолчали. Я ушел. Ну и ну! Храбрые люди! А может, еще не понимали всей опасности…
Отсюда нас перебросили к Любечу, маленькому городку, километрах в 70-ти ниже по Днепру. По дороге, где-то посредине, попали в такое болото, что едва вылезли: почище Сучана. Здесь будем форсировать Днепр. Заняли боевые порядки. Оба берега реки здесь были высокими. Места красивейшие! Поневоле всем вспоминались гоголевские слова: "Чуден Днепр при тихой погоде…" Кто-то из нас продекламировал их и добавил: "А вот если приходится его форсировать?" Но это уж так, не всерьез.
Разведчики принесли в штаб патефон и несколько пластинок. Слушали песни, пока не лопнула пружина. Тогда стали крутить пластинки пальцем. Кто-то пробовал крутить в обратную сторону. Ничего. Тоже музыка. Пусть слышат фашисты, как нам весело!
Через несколько дней нас немного сместили от Любеча. Опять появился лесной берег. Напротив – немного правее – белорусское местечко Деражичи. Значит, когда будем форсировать Днепр, попадем с Украины в Белоруссию! Здорово!
Стрелковые полки первыми переправились через реку. Немцы, видно, поздно спохватились. Полки дивизии захватили узкую прибрежную полосу, пытались развивать наступление. Однако немцы сумели остановить атакующих. Нужна была артиллерийская поддержка. Начал переправляться частями и наш артиллерийский полк. Помню, оказался в лодке, неизвестно откуда взявшейся..Вместе со мной сели пехотинец и два солдата моего взвода. Я впервые ехал на лодке, если не считать того, что когда-то в Иванове отец один раз брал нас на лодочную станцию, и мы прокатились по тихой Уводи, обдавая друг друга брызгами с весел. К счастью, пехотинец оказался моряком. Сильный ветер и матово-свинцовые волны нисколько не смутили его. Он взял на себя команду, и общими стараниями, "подбадриваемые" взрывами снарядов и мин, время от времени вздымающими фонтаны воды в стороне от нас, пересекли Днепр, стараясь не очень поддаваться быстрому течению, относившему лодку от позиций, занятых стрелковыми полками.
Начались тяжелые дни сражения под Деражичами. Оказывается, кроме болот и степей есть еще и другие, не менее тяжелые, местности для войны. Например, пески. Вырытые окопы не держатся, песок сползает со стенок. Он везде – на теле, на зубах вместе с кашей, даже в воздухе, когда дует ветер. Пушки и снаряды приходилось тащить на руках. Для меня еще одна неприятность: никаких ориентиров. Песок, кусты, опять песок. Попробуй определись! Поначалу спасало то, что пушки выдвигались вперед, на стрельбу прямой наводкой: привязка отпадала.
Осенью 1943 года не было точки на нашем участке фронта, страшнее Деражичей: заросли кустов, песчаные прибрежные холмы на пути от берега Днепра к местечку хорошо просматривались и постоянно обстреливались противником.
Артиллеристы находились почти на одной линии со стрелковыми ротами. Был случай (о нем писала дивизионная газета), когда артиллеристы 1-го дивизиона нашего 84-го АП при внезапной танковой атаке фашистов оказались один на один с наступающими врагами и спасли положение. Это было за день до взятия Деражичей. Пушки 1-й батареи дивизиона стояли тогда на прямой наводке позади траншей одного из стрелковых батальонов, наступавшего вдоль днепровского берега. Рядом с траншеями находился наблюдательный пункт дивизиона. Отсюда разведчикам были хорошо видны заросли кустов, шедшие по берегу в направлении к Деражичам. Ближе к днепровскому берегу, рядом с двумя орудиями первой батареи, находился наблюдательный пункт командира взвода управления батареи лейтенанта Владимира Никитовича Сармакешева. Ему в сентябре исполнилось двадцать лет, но это был уже видавший войну человек: семнадцати лет он ушел на фронт защищать родной Кавказ.
В этот день фашисты сделали отчаянную попытку сбить наши наступающие части с захваченных позиций и сбросить их в реку. Под массированный "аккомпанемент" артиллерийского и минометного огня танки и самоходки врага двинулись на наши роты. Первым их обнаружил находившийся на НП дивизиона старший лейтенант Константин Михайлович Лосев. Тогда, в 1943 году, для меня и моих товарищей он был просто Костей, отважным парнем, успевшим в свои двадцать лет окончить- артиллерийское училище, а еще через несколько месяцев, в боях на Северо-Западном фронте, получить звание старшего лейтенанта, орден Красной Звезды и медаль "За отвагу".
В бинокль он увидел два танка, две самоходки и автоматчиков, пробирающихся через кустарник. Судя по всему, вражеский десант хотел незаметно подойти к нашим траншеям: под гусеницами танков песчаная траншея сразу превратилась бы в братскую могилу для ее защитников.
По команде Лосева "заговорили" сразу две батареи – гаубичная и пушечная. Разрывы снарядов вблизи наступающих цепей противника прижали фашистских автоматчиков к земле, но не остановили танки и самоходные орудия. Под усилившимся минометным обстрелом машины приближались к нашему переднему краю. Выскочили из полуобвалившихся траншей и наспех вырытых окопов бойцы стрелковых рот и побежали к Днепру, прямо на артиллеристов первой батареи.
Не выдержали нервы у солдат. Да, пожалуй, не трудно понять, почему так получилось. После боев на Курской дуге и Левобережной Украине в стрелковых ротах осталось считанное количество закаленных, прошедших жестокое сражение бойцов. На каждого из них приходилось теперь по нескольку молодых и необстрелянных солдат, почти мальчишек, призванных в армию с освобожденной черниговской земли, только что взявших в руки оружие, горевших желанием отомстить за свой поруганный край, но не имеющих боевого опыта.
Артиллеристы не поддались возникшей в ротах панике. Среди тех, кто был у орудия первой батареи, большинство прошли суровую школу Северо-Западного фронта, жестокие схватки с "тиграми" под Понырями.
Не испугал артиллеристов и минометный обстрел – бывало и похлеще. Спрятались с головой в окопы, отсиделись. А когда гул танковых моторов стал слышнее, выползли из укрытий к орудиям. Командир огневого взвода лейтенант Сергей Сухоедов подал команду для стрельбы по танкам. Но еще до его команды прильнул к прицелу командир первого орудия старший сержант Петр Гаганов. Человек обстоятельный, рассудительный и слегка медлительный, он в эти минуты, сливаясь с орудием, посылал снаряд за снарядом в надвигавшиеся танки врага. Наводчик второго орудия младший сержант Лебедев, говорун и заводила во всех шутках батарейцев, упал рядом с пушкой бездыханный, не успев сделать выстрела – осколок разорвавшейся вблизи мины сразил его наповал. Его место занял командир орудия Николай Орешкин. Ожило и второе орудие. Смерч из песка и осколков поднялся над вражескими машинами. Танки и самоходки открыли ответный огонь. Окоп командира огневого взвода Сергея Сухоедова находился как раз посредине между пушками. Почти каждый вражеский выстрел был и выстрелом по нему, Сергею, Сережке, как звал его на год младший Сармакешев. Под таким огнем из окопа не высунешься. Но командиры орудий и без взводного отлично выполнили свое дело; завертелись на месте оба подбитых вражеских танка, отползли назад самоходки. Одновременно с огневиками в бой вступили те, кто был на наблюдательных пунктах. Когда Лосев и Сармакешев увидели оставивших передовую траншею и бегущих мимо них бойцов, они вместе со своими разведчиками – Капустиным, Волынским, Черноголовым и другими – выскочили из окопов и сумели задержать бегущих, прекратить панику, повернуть их обратно.
Через тридцать пять лет, вспоминая об этом эпизоде, Владимир Никитович Сармакешев, бывший 20-летний лейтенант, напишет: "Вперед, только вперед! А вот дрогнули, не удержались молодые солдаты, "драпанули", забывая на какие-то мгновения, что назад – это путь к неминуемой гибели, что назад – это позор и смерть. Чем измерить эти мгновения? И как поверить в то, что эти же солдаты, в считанные минуты преобразившиеся в победителей, остановились, опомнились, контрактовали и отбросили врага! Жаркие бои чаще всего скоротечны. Была скоротечна и та атака и контратака под Деражичами. Задымили подбитые вражеские танки и самоходки, отползли от орудий в укрытие командиры орудий старшие сержанты Гаганов и Орешкин, другие ребята из орудийных расчетов. Ковырял ложкой в котелке остатки каши ефрейтор Петр Ерофеев, "управленец" батареи, только что. ловко швырявший в набегающих немцев их же немецкие ручные гранаты с длинными деревянными ручками, поминая черта и остальную нечисть по причине полного молчания автомата, забитого песком при близком разрыве снаряда. И я, его командир лейтенант Сармакешев, уже не мог четко себе представить, что было в эти бесконечно длинные минуты жаркой схватки. А ведь что делал – орал, стрелял и, каюсь, хватал кого-то за шиворот… Обошлось. Все наладилось. Враг отброшен…"
В конце письма он добавил: "Если много лет спустя меня бы спросили о боях под Деражичами, что особенно памятно, какие воспоминания, и по сей день свежи и ярки, я бы не стал вспоминать ни об этом бое, ни о двух немцах, взятых мною в плен в сумятице той ночи после атаки… До сего дня не могу забыть песок, скрипящий на зубах, забегающий за шиворот и в рукава гимнастерки, затекающий в сапоги… Песок, превративший пищу в несъедобное месиво, а пистолеты, автоматы, винтовки – в малополезные дубинки и кастеты. Чтобы спасти затворы от этой песочной пыли, пеленали ТТ и трофейные "вальтеры" в полотенца и портянки и упрятывали за пазуху. Не знаю уж, как ухитрялись некоторые солдаты сохранять и заставлять стрелять свое забитое песком оружие… И еще – неистребимый, тягостный трупный запах… Жаркие схватки не давали времени на уборку тел, а осень в тот 1943 год на Днепре была такая теплая…"
Ночью этого же дня фашисты начали отход. Попытались незаметно оторваться, кинулись к городку Брагину.
…Тридцать лет спустя я, по просьбе своих ставших уже взрослыми детей, поехал вместе с ними на автомашине показать места боев под Деражичами. Около Любеча на колхозном хлипком пароме, перевозившем скот, мы перебрались с левого берега реки на правый и двинулись по направлению к Деражичам. Послевоенные годы мало что изменили в этих местах. Машина сразу же застряла в песке, и, чтобы хоть как-то двигаться, пришлось спустить давление в шинах. Так на распластанных покрышках мы с трудом проехали первые километры. То и дело приходилось вылезать и подталкивать беспомощно буксующий в песке автомобиль. Едва выбрались на дорогу, всю в глубоких выбоинах и покрытую толстым слоем пыли. Наша скорость увеличилась, но ненамного. За нами тянулся густой шлейф пыли, сверху нещадно жгло летнее солнце. В машине было трудно дышать. Дети вспоминали подробности переправы. На паром с берега были перекинуты сходни – сбитые между собой две доски – отдельно под колеса с левой и правой стороны. Машина под большим углом спустилась вниз по берегу, встала колесами на сходни. Тогда я добавил газ, и автомобиль круто пошел вверх, выезжая на сходни. Когда задние колеса достигли настила парома, сходни упали в воду. Они не были закреплены. Машина, к счастью, уже выехала на паром.
Еще увидев хлипкий паром, узкие сходни и крутой спуск с берега, я понял всю рискованность нашей переправы. Но "отступать" было нельзя!
Когда, загнав машину на паром, я вылез из кабины, то увидел побледневшее лицо жены. Она сказала мне:
– У тебя в аптечке есть валерьянка? Дай! Мне плохо. Переправлявшийся с нами и подхвативший ее за локоть мужчина в форме летчика добавил:
– Что вам – мне плохо… Он мог погубить машину и покалечить себя.
Когда мы сделали остановку, чтобы немного отдохнуть, старший сын, выйдя из машины, обратился ко мне:
– Теперь я понимаю, как было трудно здесь во время боев и какими были вы тогда…
За эти короткие часы он действительно многое понял, я почувствовал это своим отцовским сердцем и был очень рад этому.
И все-таки представить по-настоящему, что было под Деражичами, могут только те, кто в октябре 1943 года прошел и прополз по этим пескам под обстрелом и бомбежкой первые метры братской белорусской земли!
При форсировании Днепра 55-я стрелковая дивизия входила в состав 61-й армии. Она понесла здесь большие потери. После войны, в год 20-летия Победы, в Деражичах был поставлен памятник воинам 61-й армии, навсегда оставшимся на песчаном берегу Днепра.
На белорусской земле.
От Деражичей дивизия двинулась на Брагин, догоняя противника, откатывающегося назад. Еще при немцах сюда заходили партизаны Ковпака и несколько дней держали город. Мы появились в нем утром и расположились у домов – отдохнуть. Меня, Мартынова и Беляева позвала к себе хозяйка ближайшего дома. Мы не стали отказываться. Давно уж не сидели вот так, по-человечески, за столом – от самой Курской дуги. Дочь хозяйки вытащила из подвала спрятанные от оккупантов пластинки. Зазвучала песня:
Если завтра война,
Если завтра в поход,
Если темная сила нагрянет,
Как один человек, весь советский народ
За свободную Родину встанет!
У меня даже мурашки по коже пошли: вспомнил, как с этой песней мы ехали на фронт, еще не зная, что с нами будет)и какой будет война. Сейчас я слушал ее с каким-то особым, все нараставшим чувством внутренней гордости – мы,пошли в поход, в бой за Родину и вот гоним немцев на запад, все быстрее и быстрее!
Хозяйка и дочь ее, девушка лет 18-ти, выглядели одинаково молодо. Когда мы сказали это, женщина заплакала. Оказывается, у нее была еще младшая дочь, которую угнали немцы. Вестей от нее не приходило.
Не только у меня держалось приподнятое настроение. Володя Сармакешев, захлебываясь от мальчишеского восторга и солдатской гордости, еще полный переживаниями от боя под Деражичами, написал письмо домой своей маме почти стихами:
"Видишь, родная, что дни моей службы идут,
А немцы бегут…
Идет по лесам белорусским
Солдат русский.
Вот тебе мое сообщение
Про наше наступление!"
Забегая вперед, скажу, что через два месяца попал он снова в Брагин на медсанбатовской машине. От деревни Прудок, под Мозырем, теряющего сознание и захлебывающегося кровью, везли его сюда по болотному бездорожью на телеге. Разведчик Капустин – тот самый, что вместе с ним бросился в контратаку под Деражичами, – сидел и маялся возле своего тяжело раненного в лицо комвзвода и поддерживал ему голову, стараясь принять на себя резкие толчки и покачивания телеги. Болотистый лужок с копенками сена и кочковатый, чуть припорошенный снежком лесок у деревни Прудок на самых подступах к Мозырю остались для Сармакешева последним видением Белоруссии…
После Брагина – Хойники. Перед этим городком прошли мимо концлагеря – большого, огороженного колючей проволокой участка поля с вышками на углах. Он был уже пуст. После короткой остановки выступили дальше. Прошли одну деревню, другую. Обе сожжены: первая – давно, вторая – только что, когда через нее проходил фронт; кое-где еще над сгоревшими хатами вился дым. Сиротами стояли обгоревшие печи с торчащими вверх трубами. Когда выехали за деревню и спустились за бугор, прикрывающей ее, встретилась повозка. Корова везла телегу, покрытую одеялами и тряпками. Сбоку шла пожилая женщина. Она была чугунно-синего цвета и от внутренней дрожи почти не могла говорить. Мы поняли, что в дни, когда здесь проходил фронт, женщина отсиживалась в болоте за деревней. На наши расспросы она откинула закрывавшее повозку одеяло. Под ним лежала куча ребят – мал мала меньше. Тоже посиневшие и, как нам показалось, почти недвижимы. А деревня, куда она ехала, – догорала!
Не первый раз встретился я с лихой бедой. Война принесла для населения, в первую очередь для женщин и детей, неисчислимое количество бед и несчастий. На Курской дуге в одной из деревень, оставленной немцами и взятой нашей пехотой без единого выстрела, я наткнулся на убитую женщину с мертвым ребенком на руках. Уходя, немцы в бессильной злобе обстреляли деревенские хаты, убили и ранили нескольких не успевших спрятаться жителей.
К убитым и раненым в военной форме волей-неволей как-то привыкаешь. Иногда можно себя и мысленно приструнить – нечего переживать, сам завтра будешь лежать здесь же поблизости или идти вот так, обливаясь кровью и пугая окружающих…
К безвинно убитым женщинам и детям – не привыкнешь никогда!
Теперь впереди у нас были Мозырь и Калинковичи, ставшие важными опорными пунктами немецких войск. После краткого отдыха, за время которого порядком отощали из-за плохого, еще не наладившегося снабжения, выступили маршем к большому белорусскому селу, Юревичи. Был конец октября. Долго месили сапогами грязную, разъезженную дорогу. К вечеру подошли к Юревичам. Дома стояли темные, пустые. На улице, идущей вдоль деревни, – грязь по колено, сапоги засасывает. Не помню, по какой причине, но я оказался один. Впереди, во тьме, увидел бредущую корову. Я решил привести ее на кухню. Будь что будет! Что это самое настоящее мародерство – понимал, но не мог удержаться от соблазна: не мы, так пехота съест заблудившуюся коровенку. Я прибавил шагу, корова тоже. Сделал рывок бегом, но и она припустила. Не раздумывая, схватив рукой болтающийся передо мной хвост, пытался остановить ее. Не тут-то было. Перепуганная корова потащила меня с такой дьявольской силой, что едва успевал переставлять ноги, глубоко увязавшие в жидкой глине. Чувствуя, что сейчас или упаду, или оставлю в глине сапоги, я разжал пальцы и отпустил хвост. Корова сразу же сбавила шаг, но я уже не пытался догонять ее, чувствуя себя достаточно наказанным за свое легкомыслие.
Ночевали в каком-то доме. Измученный длинным переходом и возней с коровой, я, как был в мокрой шинели и грязных сапогах, так и лег не раздеваясь недалеко от двери, прямо на полу. Всю ночь к селу подходила пехота. Утром нас лежало в пять раз больше – один на другом. Кто входил в дом, как перешагивали через меня,- ничего не слышал.
Позднее не раз вспоминал свой необычный кросс по Юревичам и не мог удержаться от смеха.
За Юревичами мы задержались. Гитлеровцы заранее построили здесь линию обороны и уцепились за нее. Нашу пехоту встретили немецкие огнеметчики. Всякое оружие, примененное первый раз, всегда кажется страшнее. Но и огнеметы не помогли. Через несколько дней полки прорвали вражескую оборону, и мы вышли в бассейн реки Припяти. Стоял декабрь, морозы уже давали о себе знать, но многочисленные притоки Припяти и болота не замерзли. Наступление дивизии приостановилось. Не только противник был тому причиной. Новый вражеский рубеж проходил по возвышенности, заросшей лесом, мы же наступали по болоту. Даже нам, видавшим виды на Сучане, было не по себе: с мокрыми ногами и одеждой на холоде много не навоюешь. Но приказа занять оборону не поступало. День за днем стрелковые батальоны ходили в атаку и откатывались назад, неся потери.
В один из вечеров я вместе с начальником штаба дивизиона капитаном Владимиром Кожевниковым, назначенным к нам недавно, грелись кипятком в штабной полуземлянке-полублиндаже, расположенной в районе огневых позиций. Солдатский котелок стоял перед нами на столике, сооружением из тонких колышков, а мы сидели на некоем подобии нар из толстых кольев.
Вошел Новиков. Кривая усмешка исказила все его обычно доброе лицо.
– А, чаи распиваете! – зло крикнул и – бац по котелку рукой, сшиб со стола!
Мы с Кожевниковым встали, с недоумением глядя на майора. Чужим для меня голосом он заорал:
– Малиновский! Приказываю: пушку на конной тяге доставить сегодня же ночью на передовую – в распоряжение командира батальона! Сам со своими бойцами будешь наступать с ротами и к десяти утра должен занять новый НП дивизиона здесь,- он показал на карте место в глубине немецкой обороны, километрах в двух от нашей передовой.- Не выполнишь приказ – расстреляю!
Никогда Новиков не отдавал таких необычных и жестоких приказов и не обращался со мной так и тем более с Кожевниковым. Последнего он очень ценил и уважал. Да и тот был такой, что не допустил бы с собой грубого обращения. Немного старше меня, он отличался отчаянной смелостью. Его лицо заливалось краской. "Сейчас он скажет что-нибудь Новикову",- подумал я. Меня тоже разбирало зло. Приказывать – приказывай, но рукам воли не давай, так и до мордобоя дело дойдет! Я громко, с вызовом, сказал:
– Есть, товарищ майор! Разрешите выполнять? – и пошел к выходу.
– Подожди, младший лейтенант! – остановил меня Новиков.
Он сел на нары, схватился руками за голову, облокотился на стол и начал ругаться жутким матом, перемежая его своим любимым ругательством "кусок дурака".
Никто из нас, побывавших на настоящей войне, не был праведником. Что и говорить, материться приходилось, особенно в трудную минуту. Так и Новиков – "отвел душу" и рассказал нам более спокойным тоном, что произошло.
Его и остальных командиров дивизионов вместе с командиром артполка вызвали в штаб дивизии. Командир дивизии из-за неудачных наступлений последних дней, и особенно – этого дня, был взвинчен до предела. Он молча достал карту, нарисовал на ней далеко за передним краем – в тылу немецкой обороны – условные обозначения наблюдательных пунктов для дивизионов нашего полка и приказал:
– Сегодня ночью пушки, имеющие конную тягу, вытащить на передний край для стрельбы прямой наводкой. Завтра через полчаса после начала наступления артиллеристы должны быть там, где нарисовал НП. За невыполнение приказа – расстреляю! Все, можете идти!
Приказ обсуждению не подлежит. Хоть Новиков и горячился, а отменить его не мог. Поняв все и немного успокоившись, я пошел за своими бойцами и пушкой. Когда орудие было подготовлено, огневики и красноармейцы моего взвода собрались, подошел Новиков.
– Повезете орудие на передовую для стрельбы прямой наводкой,- сказал командиру орудия.- Огневую позицию укажет лейтенант. Цели спросите у командира батальона. Я к утру приду. Сухие портянки с собой взяли?- закончил он.- Малиновский, отправляйтесь!
Не зря спросил Новиков о портянках. Пока мы довезли орудие до передовой, перетащив его через многочисленные незамерзшие болотные языки, перерезавшие лес, сапоги наши нахлебались воды. Выйдя из последнего, тринадцатого или четырнадцатого по счету, болота, намотали новые портянки на закоченевшие ноги. Стало теплее, но не очень. Мокрые сапоги холодили ноги. Терпи, казак, атаманом будешь!
Осторожно подвозили орудие к передовой. Я уже был здесь, поэтому сразу нашел блиндаж командира батальона. Пошли с ним вдвоем выбирать место для орудия.
К концу ночи все было сделано. Готов орудийный окоп. Подтащено на руках, установлено и замаскировано орудие. Подготовлены снаряды. Вырыты окопчики для расчета. Устали до предела. Сели отдохнуть на бруствер орудийного окопа, потные и жаркие.
Первая часть приказа, зависящая только от нас, была выполнена… А утро уже надвигалось… Сейчас придет Новиков, и мы пойдем к командиру батальона, чтобы узнать, с какой ротой нам бежать в атаку… "Написать письмо родителям?… А будет ли им легче, если оно окажется последним?…"
Перед рассветом к нам подошел командир батальона вместе с незнакомым офицером в белом полушубке с планшеткой на боку. Веселым голосом сказал: "Артиллеристы, сматывайте удочки, смена пришла!"
Дивизию подменяла другая, подошедшая этой ночью…
Нам салютует Москва!
Недолгим был наш отдых. Практически его и не было. Отошли немного в тыл, постояли дней пять в лесу и опять вернулись назад, заняли боевые порядки. Вплотную к Припяти продвинуться не удалось, там сплошные болота. В нашем расположении их тоже хватало. Начальник штаба дивизиона дал мне поручение – "студебеккером" перетащить одну из гаубиц через замерзший узкий приток Припяти впереди наших позиций – посмотреть, выдержит ли лед орудие, если придется продвигаться вперед. Гаубицу прицепили к "студебеккеру". Я сел в кабину Машина благополучно выползла на берег. Под гаубицей лед начал трещать, и она провалилась в воду… К счастью, у "студебеккера" – мощная лебедка. Мы отцепили гаубицу, развернули автомашину,- лебедка у нее впереди,- прикрепили трос к лафету орудия. Что-то будет?
Трос начал наматываться, гаубица медленно выползла на берег. Легко отделались!
Боев пока больших не было. Правда, один из наших комбатов, капитан Павел Иванович Бешлега, сменивший убитого на Курской дуге Панкратова, вместе с двумя радистами ушел со стрелковым батальоном по нейтральной полосе вдоль Припяти в тыл к немцам. Каких-либо сведений от них пока еще не поступало.
К вечеру меня вызвал Новиков.
– Поздравляю, тебе добавили звездочку, теперь ты лейтенант,- сказал он,- отмечать будешь потом, сначала придется потрудиться: батальон, который должен поддерживать огнем Бешлега, зашел очень далеко, наши пушки тех мест не достанут. Придется тащить туда хотя бы одно орудие. Батальон завтра утром вступает в бой, времени в обрез. Находятся они километрах в 16-18 от нас. Примерно вот здесь, – Новиков поставил крестик на моей карте. – В штабе полка сказали, чтобы я поручил это тебе, – добавил он как бы оправдываясь, – придется идти по компасу, ты же в этом деле виртуоз! Не задерживайся, отправляйся прямо сейчас. Бешлега должен успеть еще затемно поставить пушку на прямую наводку. Вопросы есть?
Я сказал, что все ясно, вопросов нет.
Уже темнело, когда мы выступили. Две пары лошадей тащили орудие. Впереди шел я. За пушкой шагали пять человек бойцов орудийного расчета. Движению мешали кусты и глубокие болотистые места. "Хоть бы не утопить пушку и лошадей",- думал я. Вначале мы ехали по направлению к Припяти, чтобы выйти на никем не занятую болотную полосу, потом повернули направо. По моим прикидкам выходило, что отсюда должны были двигаться прямо на север. Беззвездная ночь, густо падающий снег, занесший все следы, затрудняли ориентировку. Я все время посматривал на компас. На немецкой передовой, справа от нас, время от времени взлетали осветительные ракеты, раздавались редкие очереди автоматов. Постепенно мы продвигались вперед, и передний край остался у нас за спиной.
Мы пробирались очень долго, почти не отдыхая. Чем дальше, тем больше возрастала тревога. Вначале я считал шаги, пытаясь точнее определить место поворота, и мне удалось это сделать. Но вот пошли параллельно реке, и дальше вести счет шагам стало бесполезно.: Начались густые кустарники, канавы, топкие болотные участки, которые приходилось объезжать. Как же тут идти по азимуту? Многие мучительные часы кружили мы среди болотных топей и кустарников. Падающий снег забивал глаза, ночная темь окружала нас со всех сторон и пугала причудливыми очертаниями одиноких кустов, похожих на людей. Часа в четыре ночи, когда уже отшагали никак не меньше пятнадцати километров, стало казаться, что мы окончательно заблудились. Да разве можно найти батальон среди этого моря кустов? Но не выполнить приказ тоже нельзя. Сейчас я понял всю трудность моего задания. Что же делать?
Я продолжал идти вперед, забыв про усталость и мокрые ноги. Подумалось: "Неужели заблудился? Чего доброго – вместо батальона притащу пушку к фашистам!" Я был уже готов остановиться и подождать утра, чтобы обнаружить батальон по звукам боя, когда нам наперерез, из-за куста, вышли радисты Бешлеги с рацией. Она перестала работать, и комбат послал их за новой. Обрадованные, мы двинулись по их следам. Через полчаса я передал Бешлеге задание Новикова. Он затащил меня на свое место в наскоро вырытой землянке, а сам пошел устанавливать орудие. Утром, еще до начала боя, я отправился в обратный путь.
К обеду прибыл в штаб дивизиона. После моего доклада Новиков сказал:
– Радисты доложили, что видели вас. Их, по пути сюда, обстреляли немецкие автоматчики – патрули; наверно тебе, лейтенант, повезло! Фрицы должны были контролировать болото. Я очень беспокоился. Но, как говорится, пронесло,- он весело взглянул на меня.- Иди отдыхай!
Батальон, куда мы притащили пушку, успешно выполнил задачу: захватил ближайшую деревню, занял там оборону. У немцев началась паника. Услышав артиллерийскую стрельбу у себя в тылу, они решили, что их обходят крупные подразделения нашей армии. Сопротивление на передовой ослабело. Стрелковые полки прорвали линию вражеской обороны, пошли вперед.
Замполит дивизиона, увидев меня через день после моего "путешествия" с пушкой по болоту, не утерпел и сказал, что Новиков представил меня к награде.
Перед Новым годом командир дивизии собрал офицеров, награжденных за декабрьские бои. Тепло поздравил.
Раздал ордена. К моей медали добавился орден Красной Звезды.
В начале января 1944 года дивизия вышла на подступы к Мозырю и Калинковичам. Немецкие войска заранее укрепили этот район. 12 января началось наступление. После короткой, но мощной артиллерийской подготовки пехота быстро пошла вперед. К концу дня мы потеряли связь с командирами батарей, продвигавшимися со стрелковыми батальонами. Начальник штаба дивизиона капитан Кожевников отдал приказ огневым взводам занять походное положение. Проехав километров пять-семь, наша колонна остановилась. Кожевников приказал огневикам ждать, а сам вместе со мной пошел искать наступающие батальоны.
Сначала мы ориентировались по следам, которые оставили бойцы, тащившие пулемет. Они вывели нас на лесную тропу. Стемнело. Высоко на сосне, недалеко от нас, замаячило черное продолговатое тело.
– Не "кукушка" ли? – предупредил я Кожевникова.
Обогнув на всякий случай стороной сосну, снова двинулись тропой. Ночь была ясной, на небе горели звезды. Полярная звезда сияла впереди, высоко над головами,- значит, идем правильно, на север. Наконец наткнулись на небольшой лесной завал, за которым светлела поляна. Огромный медно-красный диск луны освещал ее. Это смутило нас. Немного постояли, прежде чем идти вперед. Потом Кожевников махнул рукой:
– А ну, пошли!
Одновременно впереди нас, на другой стороне поляны, зарокотал трактор. Остановились как вкопанные: наша колонна далеко сзади, а это – немцы! Словно для подтверждения с дальнего угла поляны ударила автоматная очередь. Мы постарались побыстрее перебраться через завал обратно и почти бегом устремились назад. Километра через два-три наткнулись на стрелковый батальон. Бойцы копали окопы. Где-то мы.проскочили мимо наступающих рот, опередили их и чуть было не поплатились за это. Расспросив обстановку, вернулись к огневым взводам. Кожевников отдал приказы… Огневикам – занимать боевые позиции, моему взводу – строить штабной блиндаж. Работа закипела.
Утром стрелковые полки двинулись вперед. Огневые позиции дивизиона оставались на месте. Стрельбы не слышалось – враги отходили, не приняв боя. Я был свободен и решил пройтись по вчерашнему пути. Нашел сосну с темным силуэтом на верхушке и увидел, что нас напугала пчелиная колода. Потом вышел к поляне. Посередине ее прямо на снегу, не замаскированные, стояли цепочкой мины, соединенные между собой тонким, едва заметным проводом. Очевидно, фрицы очень спешили. На другой стороне поляны, перед лесом, тянулось проволочное заграждение. Осторожно переступил провод, соединяющий мины,- они были новой, не знакомой мне конструкции, потом подошел к проволочному забору и, пытаясь не зацепиться за колючки, перелез через него. За ним шла глубокая траншея. Прошелся по ее краю до блиндажа, спрыгнул вниз и заглянул в блиндаж. Он был пуст. Забираться в него не стоило – блиндаж, наверное, тоже заминирован… "Хорошо, что вчера вовремя повернули назад! Конечно, тут были немцы. А если их и не было – подорвались бы на минах, установленных на поляне",- подумал я.
С такой же осторожностью проделал обратный путь. Когда вернулся и рассказал начальнику штаба о виденном, тот беззлобно чертыхнулся и добавил:
– Немного бы от нас осталось, если бы туда полезли! – Про мины сказал, что это новый тип – прыгающие, очень опасные, и он тоже не знает, как обезвреживать их,-нужно, очевидно, ждать, пока это сделают саперы.
Вечером получили приказ занять новые позиции – ближе к Мозырю. Начальник штаба, я и несколько солдат двинулись напрямик, через лес. Было уже совсем темно, когда подошли к злополучной поляне. Мы оказались значительно правее того места, где были с Кожевниковым, но поляну я узнал сразу. Хорошо, что утром побывал на ней! Да, мины еще стояли, едва заметные при слабом лунном свете. Саперы, очевидно, здесь не проходили или просто не успели их убрать. Осторожно перешагивали через провод, несущий при неосторожном движении смерть. Кто-то предложил зацепить за него веревкой и, отойдя, дернуть. Но веревки не было, а мы торопились. Потом по очереди, поддерживая друг друга и ругая гитлеровцев на чем свет стоит, стали перелезать через колючее проволочное заграждение. Неожиданно слева, из темноты, метров за сто от нас закричали:
– Зачем вы там лезете! Здесь проход! – Звонкий женский голос не успел замолкнуть, как раздался взрыв.
Послышались отчаянные женские визги, сменившиеся стонами. Потом опять разрывы, подряд три-один за другим, и стало тихо. Подбежав к месту взрывов, увидели четыре чернеющие на снегу фигуры. По неестественным неподвижным позам было видно, что женщины убиты наповал. Немного сзади из снега вставал мужчина. Старик был так напуган происшедшим, что вначале не мог говорить. Оказалось – это жители освобожденной деревни, расположенной километрах в восьми отсюда. Прятались в лесу, сейчас возвращались обратно. Потрясенные трагедией, разыгравшейся на наших глазах, мы не сразу решили, что делать дальше.
Женщин уже не воскресить…
Сколько таких – больших и малых трагедий – случалось в лесах и болотах, на дорогах и тропах, по которым убегало, а потом возвращалось население – женщины, дети, старики, когда линия фронта нависала смертельной опасностью над ними, заставляя в страхе покидать родные места…
Постояв немного и увидев, что мужчина пришел в себя, двинулись дальше.
В пылу наступления "проскоки" артиллеристов за передовую линию – вещь обычная.
В первом дивизионе, командиром которого назначили капитана Кудинова, переведя от нас, только случай спас его и разведчиков. Они вышли к железной дороге, ведущей на Мозырь. Вместе с ними был связист с рацией. На насыпи, рядом со взорванным мостом, перекинутым через небольшую речушку, стояла железнодорожная будка. Она была укреплена со всех сторон рядами бревен. Между ними и стенами будки были засыпаны камни. Верхняя часть одной из стен отсутствовала. Через это "окно" можно было хорошо рассмотреть впереди лежащую местность.
В это время их догнал командир полка со своим адъютантом. Кудинов этому не удивился: полковник был человеком смелым. Любимов приказал Кудинову выслать разведчиков вперед и узнать, есть ли впереди наши стрелковые подразделения. Капитан передал приказ трем бойцам – Велекжанину, Черноголовому и Коржову. Разведчики прошли вдоль насыпи метров пятьсот, осторожно забрались на нее и увидели совсем рядом окапывающихся гитлеровских солдат. Те тоже их обнаружили и обстреляли из автоматов. Разведчики кубарем спустились с насыпи. Когда они подбежали к будке, гитлеровцы на-чали артиллерийский обстрел. Любимов с адъютантом оставались внизу, под насыпью. В будке на нарах сидел Кудинов. Разведчики, забежав в укрытие, легли на пол. Обстрел шел по всем правилам артиллерийской науки – первый снаряд улетел за будку, второй недолетел, тре-тий разорвался почти рядом. Командир полка поднялся по насыпи, ближе к будке – возможно, он тоже хотел спрятаться в ней – и крикнул полушутя-полусерьезно:
– Кудинов, учись! Вот так надо стрелять: видишь, вилочка, сейчас он влепит прямо сюда!
Разведчик Коржов, услышав эти слова, выскочил из будки и побежал вниз, к траншее. Остальные еще коле-бались, не зная, как поступить. Очередной снаряд, жутко свистнув, разорвался на крыше будки. От удара и взры-ва, будка дрогнула, крышу и часть задней стены сорвало. Кудинова сбросило с нар, на разведчиков. Как потом оказалось, его ударил по плечу крупный осколок, про-бил правый погон, шубу и китель. Черноголовому чем-то разбило верхнюю губу и в куски разорвало шинель ниже спины. В валенке на его правой ноге застрял осколок. Сильно ранило Велекжанина. Алалыкина немного оглу-шило, радиста тоже, хотя рация была разбита на мелкие куски.
Первым вскочил с пола Черноголовый. Провел рукой по лицу и, увидя на ладони кровь, взволнованно спросил, обращаясь ко всем сразу и продолжая ощупывать нос, щеки, лоб, как бы пытаясь убедиться, что все осталось на месте:
Что с моим лицом?
Ты свою ж… пощупай, – спокойно, сказал ему уже пришедший в себя, Алалыкин, – у тебя на заду от шинели только дырки остались!
Перевязав Велекжанина, все спустились вниз, в тран-шею. Чудом спасшийся Кудинов, полный еще тех чувств, которые испытывает человек, только что переживший смертельную опасность, гневно сказал командиру полка, словно тот был главным виновником происшедшего:
– Петр Андреевич, ради бога, уйдите отсюда!
И, приходя в себя, понимая, что тот не виноват, доба-вил:
– Зачем же вам рисковать!
Гитлеровцы обстрел прекратили, считая, видимо, что прямое попадание уничтожило находящихся в будке людей. Командир полка, подождав немного, ушел, ничего не сказав Кудинову. Трагикомический эпизод этот рассказал мне Черноголовый.
Для того, чтобы обеспечить успех наступления на Мозырь, командир дивизии решил, помимо удара стрелковыми полками с фронта, провести наступательную операцию на город по правому, занятому противником берегу реки Припяти, на котором стоит Мозырь. Для этого выделялась учебная команда, располагавшаяся в Юревичах, и лыжный батальон дивизии. Перед рассветом 13 января эти подразделения по льду форсировали реку. Когда большая часть рот была уже на правом берегу, противник открыл ружейно-пулеметный и артиллерийский огонь по наступающим цепям и по льду реки. Но было уже поздно. Наступающие смяли очаги сопротивления, развернулись на северо-запад и стали продвигаться к Мозырю по берегу реки. Успеху способствовали четкие и стремительные действия учебной команды. 700 будущих сержантов горели желанием первыми ворваться в Мозырь. Их командиры – майор Долинский, капитан Турчанинов и другие были опытными, смелыми, прошедшими многие бои офицерами.
Берег, по которому шло наступление, очень изрезан оврагами и холмами, заросшими мелким лесом и лознякам. Это помогало противнику в обороне, но и способствовало маневру наших подразделений. При попытках задержать наступающих роты обходили врагов с фланга, и гитлеровцы пятились и пятились назад, ближе к Мозырю. Так продолжалось весь день. Взятых у врага оврагов и холмов было столько, что счет им потеряли, но Мозырь был все еще далеко.
К вечеру пришел приказ – усилить темп наступления, во что бы то ни стало первыми ворваться в Мозырь! "Помню, мы, не дождавшись ужина, хотя не обедали и днем, начали решительное наступление, – написал мне Василий Иванович Турчанинов; участник этого боя. – Противник.вначале оказывал серьезное сопротивление, а затем оно заметно ослабло, и все роты стали стремительно продвигаться вперед; к 2-3 часам ночи 14 января вышли в район нынешней улицы Пролетарской, западнее моста через реку. Остальная часть города была взята к этому времени другими частями фронта".
Наш дивизион продвигался слева от города. Когда переправляли гаубицы, ледяной покров Припяти стонал и путал нас звуками образующихся трещин. Но все обошлось благополучно.
В "Правде", которую мы прочитали через несколько дней, был напечатан приказ Верховного Главнокомандующего о присвоении нескольким частям, в том числе и нашей дивизии, наименования Мозырских.
Москва салютовала войскам, освободившим Мозырь и Калинковичи, двадцатью залпами артиллерийских орудий.
У меня в эти дни произошло большое событие: во время боев за Мозырь я подал заявление о приеме из кандидатов в члены партии. Через две недели, в начале февраля, Николай Борисович Ивушкин вручил мне партийный билет. Начальник политотдела пришел к нам прямо в дивизион, созвал всех получающих партбилеты в штабной блиндаж и вместе с замполитом дивизиона капитаном Павлом Васильевичем Коваленко горячо поздравил нас. Представляя меня начальнику политотдела, замполит не утерпел, похвастался:
– Наш воспитанник; звание получил на фронте. Тот сразу же задал мне вопрос из Устава партии:
– Расскажите о партийных группах, создаваемых во внепартийных организациях.
Устав я, конечно, читал, но тут растерялся, на вопрос не ответил и покраснел, как маков цвет. Николай Борисович разъяснил, что говорится в Уставе, при этом он внимательно смотрел на меня, и, видно, надолго запомнилось ему мое огорченное лицо. Спустя 27 лет после войны, когда я снова увидел начальника политотдела, в 6 часов вечера у Большого театра 9 мая 1972 года, он узнал "отличившегося" при вручении партбилетов молодого, покрасневшего до ушей офицера. Верно говорят: нет худа без добра!
После взятия Мозыря дивизию вернули на правый берег Припяти и бросили выше по реке. Здесь, против Петрикова – маленького левобережного городка, оставался небольшой участок правого берега, где еще находились немецкие войска. Стрелковые полки блокировали его и вышли на берег реки справа и слева.
Наступил март. Потеплело. А у меня, Мартынова, Новикова, бойцов-связистов на душе ледяной ком нетаюшей боли. Случилось большое горе: Гена Беляев тяжело ранен, контужен и выбыл из полка. Когда подходили под Петриков, немцы практически не сопротивлялись. А потери у нас были, и большие. В основном – от противопехотных мин и фугасов. Их до сих пор кругом достаточно. Даже приказ из-за этого особый издан: ходить и ездить на оставленной врагом территории только по проверенным саперами тропам и дорогам.
Гена шел с командиром дивизиона на новый НП, чтобы узнать, куда тянуть связь. Увидел саперную лопатку – валялась в стороне, прямо на снегу. Автоматически повернул к ней, хотел взять – пригодится, и – взрыв! Наступил на мину. От контузии и раны потерял сознание. Новиков, как мог, перевязал остаток ноги и на руках притащил Гену в санбат. С такой раной не задержали, отправили в тыл. Так мы расстались с Генон. Я ходил сам не свой: из госпиталя писем не было… Оставалась надежда – может, подаст весть моим родителям? Месяц назад я просил его написать моей матери и дал домашний адрес. И не случайно сделал это. В каждом из последних маминых писем звучало столько тревоги за меня, что мне становилось не по себе. Я просил Гену успокоить моих родителей, старался развеять их опасения бодрым тоном своих посланий:
"…Мама, зачем ты себя так расстраиваешь! Живу я совсем не в таких опасностях, как ты думаешь. Здесь воевать в десять раз легче, чем на прошлогоднем фронте. Вот вчера спрашиваю ребят: будем мы живы? Конечно, отвечают. Война кончится – приеду в Иваново. Обязательно!" О том, что Гену ранило и его уже нет со мной, я умолчал.
…Говорят: пришла беда – открывай ворота. В конце марта, месяц спустя после ранения Беляева, меня вызвали к командиру дивизиона. В штабном блиндаже были Мартынов, Новиков, Коваленко. Мартынов сказал:
– Борис, мы получили письмо от твоего отца. Оно послано Беляеву, но касается тебя, я должен прочесть тебе его.
Он начал читать, а мое сердце уже подсказывало: что-то случилось с Левой!
"Иваново, 11 марта 1944 г.
Если около Вас сейчас Борис, то при нем это письмо не читайте (тогда эту фразу Николай пропустил).
Уважаемый товарищ Беляев. Здравствуйте!
На днях наша семья получила Ваше письмо. Вы прислали его в адрес жены. Спасибо за Ваши теплые строки, за Ваш привет, который Вы шлете нам с фронта. Вы пишете, что Вы с Борисом друзья, что его радости и горести являются такими же и для Вас. Нам, родителям Бориса, очень приятно знать, что у него в той тяжелой обстановке, в которой он находится вот уже 4-й год, есть все же человек, с которым он может отвести свою душу: поговорить, посоветоваться, поделиться впечатлениями и т.п. и т.д. Без этого жить человеку тяжело. Вот эта Ваша близость к нему и дает мне основание написать данное письмо Вам. Как Вы решите, как Вы надумаете нужным сделать, пусть так и будет. Нам издали этот вопрос решать трудно, а Вам виднее. Дело вот в чем. Нам Борис пишет довольно часто. Вчера мы получили от него последнее письмо с маленькой фотокарточкой[19]. Выглядит как будто неплохо. И в каждом письме он неизменно спрашивает, что пишет Лева.
Мать как-то ему написала, что сообщит его адрес. Сейчас он его спрашивает. Но, дорогой товарищ, Борис еще не знает того страшного, ничем не излечимого нашего горя, которое мы переживаем вот уже три месяца. Наш бесценный, золото наше – Лева погиб 15 декабря 1943 года. Официальное известие об этом мы получили 11 января. Сил никаких нет, чтобы говорить об этом. И сейчас пишу Вам, а слезы душат горло и застилают глаза. Мы решили не писать об этом Борису. Если нам тяжело семьей переживать это горе, то ведь он там один, ему еще тяжелее. Так мы и не писали. Но тяжело быть и неискренним перед Борисом. На его вопросы приходится отмалчиваться. Письма получаются фальшивыми, а это неприятно. Вот я и обращаюсь к Вам, как к другу Бориса, просто за советом, как поступить? Писать ли о случившейся трагедии ему? Ведь это были такие братья-друзья, что я не знаю, кто еще так жил, как жили они. И это известие, конечно, для Бориса будет убийственным. Как Вы на это ответите, так мы и сделаем. Конечно, рано или поздно Борис и сам это узнает, А вот как сейчас? Мать боится, что, узнав о смерти Левы, он полезет на рожон, чтобы отомстить проклятым немцам, тогда мы и его потеряем, последнюю нашу надежду.
Лева погиб в боях под Невелем. Погиб почти случайно. Дело было так. Машина стояла в боевой готовности.
Экипаж был на месте. Лева, как командир, пошел получить задание. И вот, возвращаясь, всего в двух метрах от машины попал под обстрел из миномета. Был смертельно ранен. Оторвало носок ноги, и весь правый бок был в ранах: не было живого места. Сказал: "Ранен",- и через 10 минут умер.
Ему навстречу из машины выскочил механик и был тут же убит. Двое остальных сидели в машине и уцелели. От них мы и знаем эти подробности. Лева посмертно награжден орденом Отечественной войны I степени. Из штаба нам ответили, что его ордена будут присланы с нарочным. Пока еще не получили. Майор прислал сердечное письмо с прекрасным отзывом о Леве и подробную карту района, где похоронен Лева. Место могилы указано самым точным образом. Около деревни Пыльки Езерищинского района Витебской области, у опушки леса- северо-западнее деревни. На карте на том месте, где могила, поставлена звездочка,
Секретарь комитета комсомола пишет, что, как лучший комсомолец, он был представлен в кандидаты ВКП(б) и в последний бой шел уже партийным. Этого он сам нам еще не писал. Его последние письма всем были от 10 декабря, со стихами Леле. Вероятно, этого числа и Борису писал. Всех поздравил с Новым годом, точно чувствовал. Хотя было еще рано. Мы теперь живем, не знаю и как. Что бы ни делали, в мозгу одна сверлящая мысль, что никогда уж мы не увидим своего Левушку. Знаем, что плачем горю не поможешь, но терпеть не можем. Получаем ото всех и отовсюду, и от родных и от знакомых, сочувственные письма, в которых все самым наилучшим образом вспоминают Леву. Вот Вы, дорогой товарищ, и разрешите наш больной вопрос. Если скажете, что Борису не стрит говорить, то мы ему и не напишем. Если же поможете ему справиться с этим известием, может быть, как-нибудь подготовите, то тогда прочитайте это письмо. Буду ждать от Вас ответа. Скажите Борису, что теперь у нас один он и чтобы берег себя, любя нас. Мы живем теперь только им…"
Мартынов отдал письмо мне. Я машинально взял его и вышел из блиндажа. Я шел куда глаза глядят, глотая слезы, сами собой льющиеся по лицу. Хотя я знал, что на войне все бывает, я никогда не хотел думать, что с Левой может что-то случиться. Вот только месяца три назад в декабре, когда у меня было плохое настроение, мне подумалось – не случилось ли что с Левой… И именно в декабре его не стало. Словно чувствовал.
В полусознании, с отяжелевшей, словно налитой свинцом головой, заполненной одним чувством свалившегося на меня самого большого в прожитой мною жизни горя, я машинально шел и шел по лесу. Жаль, что не бывает на свете чудес: в эти минуты, не колеблясь ни одного мгновения, отдал бы свою жизнь, чтобы воскресить брата.
Очнулся перед входом в большую бревенчатую землянку. Судя по надписи на прикрепленной к двери фанерке, это была полковая санчасть. Она была километрах в семи от нас. "Если вырвать все зубы без обезболивания, как тогда в Камышлове, может, станет легче? – вдруг возникла дикая мысль. – Да нет же, не зубы надо рвать, а фашистскую сволочь бить! А как в Иванове?…". Мысли мои смешались.
Представил переживания отца, матери, Лели… Мне стало страшно за них. Как они переживут это горе? Эти мысли вернули меня к действительности. Я побрел к своему блиндажу.
"…Папа, мама и Леля ждут моего ответа. Как хотя бы немного снять с дорогих людей тяжесть переживаний?" – всю обратную дорогу думал я. И решил написать, что уже давно знаю о гибели Левы – об этом мне сообщили из его части, но я молчал, жалея их… Мне казалось, что этой святой ложью уменьшу боль родителей… Рано утром Новиков вызвал меня к себе: – Заболел комбат гаубичной. Принимай временно батарею! Сегодня же проведи пристрелку немецкой передовой. Карту и все, что нужно для стрельбы, возьмешь у командира батареи. Ступай!
Комбат гаубичной батареи у нас действительно заболел. Временно его мог заменить любой из офицеров батареи. А Новиков назначил меня. Нет, тогда я не думал о причинах, заставивших командира дивизиона принять такое решение. Сейчас понимаю: хотел отвлечь от переживаний, обрадовать доверием, знал, что ничем не рискует, – боевая обстановка была спокойной, опасности на передовой не больше, чем на огневых позициях…
Приказав очередной смене разведчиков следовать за мной, я пошел по проводу связи на НП. Идти надо было километров семь. Мокрый снег лип к ногам, ступни проваливались. В мозгу мелькали, как наяву, картины гибели Левы, слова отца… Я машинально переставлял ноги и шел вперед, вдоль провода, не замечая расстояния, глубоких сугробов, порывов весеннего ветра. Красноармейцы, понимая мое состояние, молча шли вслед. Наконец, за небольшой речкой, еще затянутой льдом, сзади бугра, покрытого снегом, показался блиндаж. От него к НП, располагавшемуся на бугре, вела неглубокая снежная траншея.
Из-за Припяти раздались звуки минометных выстрелов. Мины просвистели где-то слева и разорвались в стороне от нашего НП. Боевая обстановка и необходимость выполнить приказ Новикова отвлекли от мыслей о Леве. "Обстреляю минометчиков", – подумал я и спросил у разведчиков координаты вражеской батареи. Они не могли сказать – враг хитрил – и сегодня и раньше вел огонь редкими налетами, откуда – точно определить нельзя. Ползком добрался до НП. Стал рассматривать через стереотрубу передний край. Траншеи нашей пехоты были метрах в пятистах. За ними шло проволочное заграждение. С полкилометра далее просматривалась вражеская передовая. За рекой, покрытой снегом, скрывшим очертания ее берегов, на высоком холме виднелся Петриков. Одно место во вражеской обороне показалось подозрительным. Траншея там изгибалась углом, на котором бруствер был выше, чем везде. "Пулеметное гнездо или блиндаж", – решил я и стал внимательно наблюдать. Но без толку: время шло, немцы ничем себя не обнаруживали. "Боятся голову высунуть, а может, спят, гады! Сейчас разбужу!" Подготовив данные для стрельбы, проверив их несколько раз, подал первую команду. Снаряд прошелестел над нами и разорвался в нейтральной полосе. Третий взорвался рядом с углом траншеи. Перешел на поражение – добавил залп батареей. Фонтаны снега и земли окружили бруствер: "Теперь спите… мертвым сном!" – зло подумалось мне. Прикинул данные по участкам немецких траншей справа и слева: может, пригодятся – обнаружит еще себя фашистская сволочь чем-то?
Пытаясь высмотреть хоть какую-нибудь цель, я не уходил с НП. Ноги и руки задеревенели от холода. "Обстрелять Петриков?" Но тут же отбросил такую мысль – при полном затишье на фронте в городке могли оказаться мирные жители. Первый раз да в такой день в моих руках батарея, а стрелять некуда! Так обидно! Чуть не разревелся. От обиды ли? К вечеру ничего не изменилось. Отдохнув в блиндаже, чуть согретом теплом тел разведчиков, я вернулся на НИ. Там, где были немецкие траншеи, поднялась ракета, торопливо освещая нейтральную полосу. Наша передовая, погруженная в ночной мрак, безмолвствовала. Вспомнилось последнее прощание с Левой. Тогда я не мог представить, как сложатся наши судьбы… Свет новой, поднявшейся над передовой ракеты рассыпался в неясные мелкие, шевелящиеся искорки в" моих глазах, заполненных слезами. Только ночь знала, как мне было тяжело!…
Памятное слово о брате
"Логика войны неумолима. Она не щадит ни хороших, ни плохих. Наоборот, к прекрасным людям она более беспощадна", – этими словами[20], сказанными по поводу гибели одного из любимых героев "Севастопольских рассказов" Толстого, хочется сказать о брате. Да, смерть выбрала из нас двоих того, кто лучше – сильнее, мужественнее, нужнее отцу, матери, людям… Проходит время, боль не затихает…
В трудную минуту брат, как в детстве, не оставляет меня: его образ встает передо мной, и я говорю: "Не опускай руки, ты живешь и за него!"
Много лет ждала Леву, не зная, что он погиб, Галина Сергеевна Градовцева, однокашница по институту.
"…Не могу передать, как потрясло меня Ваше письмо.[21] Оно всколыхнуло все пережитое, хотя и прошло тридцать лет. Вспомнишь, так и сейчас сердце болит, трудно писать… Десять лет я не выходила замуж, ждала возвращения Левы с войны…
Каким я помню Левушку? Он был умный, скромный, честный, добрый, тактичный, застенчивый, как девушка, заботливый, как самый близкий. Всегда рядом, но не на виду. Мы, студенты курса, очень его любили. Очень стеснялся своего роста…
…Перед уходом на фронт принес мне карточку (вдвоем с папой), сказал:
– Это мой отец, я как-то не успел тебя с ним познакомить…
В последнем треугольнике написал о тех ужасах, которые увидел после отступления немцев. Жаловался, что ему мешают длинные ноги, тяжело сидеть в танке. Письмо было полно решимости мстить немцам. Запомнились его слова: "Жиманем, так жиманем, в последний раз!" Больше от него писем не получала. Ответа на мой запрос в часть не прислали…
…Очень захотелось побывать на могиле Левы, буду растить махровую сирень. Он так любил сирень!"
В братской могиле, где похоронен Лева, спят вечным сном 1400 верных сынов Родины. Только она – одна из многих тысяч – хранит прах стольких же солдат и офицеров, сколько погибло в исторической Полтавской битве!
…На стене моей комнаты – отчеканенный на меди портрет дорогого Левы. Он смотрит на меня все таким же двадцатидвухлетним, каким был в 1941 году, до войны, унесшей десятки миллионов жизней, и я невольно, в который раз, думаю: человечество не должно допустить новой мировой войны; нельзя превратить Землю в общую братскую могилу!
Командировка на войне
Апрельский ветер и солнце сделали свое дело. Снег начал быстро таять. Сменявшие нас разведчики пришли к нам в мокрой одежде, с посиневшими губами. Речка, которую переходили по льду, а потом по шаткому мостику, разлилась, снесла мостик. Пришлось раздеваться и переходить ее вброд.
Я хорошо знал местность от НП до огневых позиций. Огневые были недалеко от этой же речки, только располагались ниже по течению. И там тоже был мост. Хороший, только что построенный, я недавно проходил по нему. За ним начинался прочный бревенчатый настил. Он шел по болоту километра два, затем уходил в лес. С нашего НП можно было попасть на огневые позиции как по левому, так и по правому берегу, через настил и новый мост. Но так мы никогда не ходили.
Наступал вечер. Раздумывать было некогда. Судя по карте, в район болота, где находился настил, шла лесная дорога, начинавшаяся невдалеке от нашего НП.
– Собирайтесь! Проведу так, что и пяток не замочите! – сказал я бойцам своей смены.
Но, увы, примерно на четвертом километре мы шли по сплошной воде, покрывшей дорогу.
Вот и болото с настилом. Уже легче! Но что с ним? Он всплыл, и идти по нему совершенно невозможно. Вода стала выше коленей, местами доходила до пояса. Достали из карманов гимнастерок документы, спрятали в шапки: все-таки надежнее.
Впереди слышались шум и дикая ругань. Кто-то, кроме нас, тоже бедствовал в болоте. Приготовили на всякий случай оружие. Тело уже не чувствовало холода. Когда подошли поближе, поняли, что бедствует наша пехота. Солдаты орали на лошадей. Из воды торчали конец ствола и верхняя часть щита полкового орудия.
Мост уцелел, хотя и был целиком под водой. Мы перебрались, ориентируясь на торчащие из воды вехи, и побежали к блиндажам на огневой позиции. На следующий день особых разговоров о нашем ночном "путешествии" не было, сам я помалкивал. Да и о чем говорить, если даже насморка никто не схватил!
Замполит дивизиона капитан Коваленко, увидев меня, завел в свой блиндаж, взял лежащее на столе письмо, сказал:
– Племянница пишет. Просит познакомить с молодым героем. Ты, брат, самая подходящая кандидатура. Адрес на конверте. Бери его и пиши.
Так и втянул меня Павел Васильевич в переписку. Из Иванова от Лелиной подруги Лизы Мышкиной тоже пришло письмо – большое, очень теплое – предлагает переписываться.
Пришло письмо и от отца. Я так ждал его…
"…Сейчас мы переписываемся с Константином Ивановичем Сладковым, единственным, оставшимся в живых из Левиного экипажа. Он сообщил, что Лева похоронен с честью – на могиле памятник. Положен в тужурке, диагоналевых брюках и сапогах. Орден снят…
…О нас не беспокойся! Сколько можно, мы не теряем все же мужества и крепимся в единственной надежде увидеть тебя…"
Когда дочитывал письмо, меня вызвали в штаб полка. Вручили командировку на 4 дня с заданием: объехать прилегающие деревни и села, установить, что с ними. Вместе с одним бойцом ездили от одной сожженной деревни к другой. Жители ютились в шалашах и землянках, в лесу, голодные, без теплой одежды; не всегда удавалось их найти. От одного услышали страшный рассказ, как немцы беспричинно подожгли деревню, а крестьян всех расстреляли, включая женщин и детей. Случайно удалось спастись только нашим рассказчикам – старику и старухе. Рано утром старик ушел в лес за вязанкой сучьев, захватив топор и длинную веревку. Услышав выстрелы и увидев пылающие дома деревни, убежал в лес и вернулся только к вечеру. Дома деревни догорали, безмолвствуя. Только из колодца, временами, слышались слабые стоны. Сколько ни кричал он в темный сруб, ответа не было, только леденящий душу стон. Тогда, обвязав сруб веревкой, он стал спускаться в колодец, но через несколько метров наткнулся на препятствие и с ужасом понял, что стоит на телах односельчан. Сверху лежала женщина, еще живая. Он обвязал ее своим концом веревки и едва вылез из колодца. Когда поднял и всмотрелся в женщину, упал без сознания: это была его жена…
Бесхитростный рассказ старика дополнялся жалким видом убогой землянки. Старуха лежала на чем-то вроде старого матраца у дальней стенки и тихо плакала.
…Партизанские отряды в эти места не заходили, фашисты подняли руку на ни в чем не повинных людей, зверски расправившись с ними только за то, что они советские!
Еще один страшный урок науки ненависти. Сколько их было у солдат, освобождавших родную землю от оккупантов! Праведный гнев, наполнявший солдатские сердца, стал оружием, сильнее которого нет на свете!
Когда мы уходили, старуха, продолжая всхлипывать, сказала:
– Два сыночка у меня воюют… Может, встретятся где? Передавайте, что жива, пусть не печалятся! Сохрани всех вас, господи!
Огромная чужая боль, увиденная за эти дни, отвлекала от своей. Так и не нашлось ни одной целой деревни в районе примерно пятьдесят на пятьдесят километров!
Передав отчет о командировке в штаб полка, я вернулся в дивизион и написал домой о страшной беде побывавшего под игом фашистской оккупации населения.
Вспоминая сейчас напутственные слова старой женщины, свою маму, я думаю о великом подвиге матерей в годы войны.
Это был гражданский, а не военный подвиг. Матери на стреляли по фашистам. Это делали их сыновья, для которых Родина и мать были одинаково дороги. Защищая Родину, они защищали матерей. И рядом с ними, поддерживая в трудную минуту, была материнская любовь. Она была в письмах, в солдатских воспоминаниях о детстве, в бесхитростных посылках на фронт с сухарями, ватниками и варежками, в беспримерном труде матерей на заводах, в поле и дома, в стойкости и мужестве женщин, оказавшихся в оккупации. Она укрепляла руки и дух солдатам. Она вместе с ними разила захватчиков!
Матерей ранило и убивало так же, как солдат, только раны и смерти были еще более мучительными, чем солдатские: ранились и убивались их души, их материнские сердца. С каждым ранением, известием о смерти дорогого сына все больше белели материнские волосы, раньше, наступала старость. И все равно надо было работать, любить оставшихся своих и чужих детей, помогать стране бить врага!
Велика и самоотверженна любовь материнского сердца! И это, как никогда, проявилось во время войны!
"Перед великим разумом я склоняю голову, перед великим сердцем – колени", – сказал Иоганн Вольфганг Гете. На тысячах братских могил стоят в немом молчании фигуры солдат, склонивших колени перед лежащими в земле погибшими товарищами, их великим подвигом. И великим подвигом их матерей!
Учеба на войне
Наступил май. Вешние воды ушли. Кругом все зазеленело. Заливались соловьи. Природа словно старалась замаскировать следы войны, залечить душевные раны. У нас по-прежнему была "спокойная" оборона.
Полоса обороны дивизии на Припяти растянулась, как никогда, – 28 километров ставшего почти непроходимым болотистого берега. Новиков уехал в Днепропетровск. Отпросился съездить к жене. Мартынов – в другом дивизионе. У нас появились новый командир дивизиона и новый замполит. Вместо Мартынова – Костя Лосев. Их почему-то поменяли местами. На должность выбывшего начальника связи дивизиона Гены Беляева прислали лейтенанта Николая Портяного. Комбат гаубичной выздоровел, я опять оказался командиром топографического взвода.
Кругом тихо, как будто и войны нет. На огневых сделали турники, занимались гимнастикой – кто как может.
Последние дни мы готовились к учебной стрельбе. В соседней дивизии при такой стрельбе случилась трагедия. Минометчик плохо установил миномет. Когда сделали выстрел, опорная плита осела, ствол изменил положение на более вертикальное, и мина вместо цели прилетела на НП, где сидели наблюдатели. Они не прятались – врагов же не было. Несколько человек ранило.
От нас потребовали провести стрельбу по всем правилам боевой обстановки. Две пушки установили на прямую наводку, гаубицу поставили на закрытую позицию. Я привязал местоположения орудия и наблюдательного пункта алидадой, подготовил данные для стрельбы.
Впереди находилась "немецкая передовая" – заминированная полоса земли, ряды проволоки, за ними – траншеи, дзоты. Задача была поставлена так: стрельбой прямой наводкой проделать проход в минном поле и проволочных заграждениях, разбить дзоты; ведя огонь бризантными гранатами из гаубицы по траншеям, добиться рикошета снарядов от земли: воздушный разрыв страшнее обычного – его поражающее и психологическое воздействие очень сильное. После стрельбы пошли осматривать "результаты": развороченные дзоты, разбросанные по сторонам остатки проволочного заграждения, полуразрушенные траншеи. Начальник артиллерии дивизии, удовлетворенный, отдал приказ свертываться.
Все уже собрались и уехали, а я еще ходил по полю и рассматривал, как ложились снаряды, потом присел на пенек отдохнуть, рядом поставив алидаду.
Дней через десять, в конце мая, поступил приказ – ликвидировать немецкий плацдарм на нашем берегу Припяти. Я собрал красноармейцев, велел проверить наличие имущества. Красноармеец Захаров сказал мне: – Товарищ лейтенант, алидады нет. Вот тебе раз! Только тут я вспомнил, что оставил ее на пеньке, где сидел. Отпросился у начальника штаба и побежал бегом.
Не очень надеялся, что найду. И сначала не увидел. Потом разглядел: вот он, пенек, и алидада на нем стоит! Эх, растеря!
Не зря артполк прошел учебные стрельбы, да и пехота времени, видно, не теряла! Немецкого плацдарма за один день не стало. Весь правый берет Припяти был свободен!
На реке стали появляться наши катера. Вылетят в район Петрикова, обстреляют вражеский берег из пулеметов и мелкокалиберных пушек и назад. Шуму каждый раз наделают, как при большом бое!
Вперед, к границе!
В ночь на 29 июня два стрелковых полка дивизии форсировали Припять под Петриковом. Чтобы не быть обнаруженными, роты переправлялись через реку бесшумно, используя подручные средства – лодки, плоты, бревна. Днем раньше третий стрелковый полк форсировал реку в стороне от Петрикова и с боями продвигался к нему по левому берегу, отвлекая внимание противника.
Когда мы наблюдали городок в стереотрубу, казалось, что он расположен по берегу реки. А на самом деле перед ним шла широкая полоса лугов, болот, мелких кустарников. Утром наступающих встретил сильный огонь противника, роты залегли. Только на второй день – в ночь на 1 июля – стрелковые полки штурмом выбили оккупантов из Петрикова.
Артиллерийские батареи нашего полка переправились через Припять по быстро наведенному мосту в районе Петрикова.
В эти дни по всей Белоруссии развернулось наступление. Войска Рокоссовского рвались к Минску. Наша дивизия также входила в состав 1-го Белорусского фронта. За семь дней мы продвинулись почти на 200 километров! Только наш дивизион построил за это время 28 мостов и 5 километров гати по топким болотам припятского края! Немцы минировали все, что могли. Большинство убитых и раненых в эти дни составляли пострадавшие от мин. Ими были начинены дороги, лесные завалы, деревни. Саперы самоотверженно расчищали путь для войск; им, сколько могли, помогали остальные бойцы. Когда встречалась противопехотная мина, делалось это предельно просто. Надо было взять длинный кол и, размахнувшись, падая на землю вместе с ним, бить его концом по тому месту, где взрыхленная почва подсказывала наличие мины. Гремел взрыв, земля и дым фонтаном поднимались кверху. Теперь можно было вставать и идти дальше.
На мине замедленного действия подорвалась автомашина с имуществом взвода связи. Контузило и тяжело ранило моего товарища по Северо-Западному фронту старшего сержанта – радиста Сашу Ипполитова, пострадали еще несколько бойцов, находившихся в кузове машины. Мне повезло – наша машина проехала заминированное место благополучно. За нашей прошло еще две или три. Следующей шла машина, в которой находился Саша. Взрыв был очень сильный. Когда подбежал я, Сашу поднимали с земли, говорить он не мог, из сапог текла кровь.
Гена Беляев… Саша Ипполитов… Вчера садануло осколком по животу Николая Мартынова, к счастью, не опасно, только кожу содрало… Кто следующий?
Вслед за Петриковом, многими селами и деревнями, дивизия освободила Житковичи – маленькое белорусское местечко с немногими пыльными улицами и частично разрушенными, в большинстве деревянными домами. Нам выдали новые карты. Еще несколько дней наступления, и мы выйдем на старую государственную границу с Польшей! Это радовало и добавляло силы.
В один из последующих дней наступления, уже к вечеру, меня вызвали в штаб полка и приказали вместе с командиром штабной батареи отыскать за ночь ушедшие вперед стрелковые полки, установить связь с командирами дивизионов и получить у них указания о дальнейшем передвижении. Вероятное местоположение стрелковых подразделений было показано на карте – километров 15-18 впереди нас. Чтобы мы успели это сделать, нам дали двух отличных кавалерийских лошадей, еще сохранившихся при штабе полка.
Выехали, когда уже смеркалось. День был жаркий, солнце нагрело землю, от нее шло пахнущее пылью тепло. Судя по карте, впереди, километрах в трех, была деревня. Вскоре мы ее увидели и проехали единственной улицей, покрытой толстым слоем пыли. Кругом – ни души. Мертвая тишина. Очевидно, люди ушли из деревни в лес вместе с живностью пережидать, пока пройдет фронт.
За деревней, довольно далеко в стороне, увидели пробивающийся, похоже – из какого-то окна, свет. Мы подъехали поближе, привязали коней к изгороди, а сами потихоньку подошли к дому и заглянули в окно. Человек пять красноармейцев лежали на лавках и прямо на полу. Как оказалось, это были разведчики соседней стрелковой дивизии. О наших ротах и батальонах они ничего не знали. Мы двинулись дальше. Километра через три-четыре, выехав с проселочной дороги на безлюдное шоссе и повернув направо, наткнулись на завал. Деревья, росшие по обе стороны шоссе, были спилены и повалены на проезжую часть дороги. К тому же немцы, конечно, его заминировали. Решили вернуться назад, объехать завал стороной, по лесной дороге, почти параллельной шоссе.
Когда мы выехали на нее, совсем стемнело. По обе стороны дороги стояли высокие деревья, верхушки их смыкались над нашими головами. Вдруг лошади остановились. Вглядевшись как следует в темноту, обнаружили остов разбитой повозки, рядом с ним валялись две убитые лошади. Судя по всему, повозка и кони были немецкие. Наскочили на свои же мины? До этих пор мы ехали рядом. Теперь мой напарник отстал метров па пятьдесят: если что случится с одним, то второй останется жив и поможет. Километра через полтора из темного куста дороги вдруг раздался оклик:
– Стой, кто едет? Русские?
Одновременно я почувствовал прикосновение чего-то твердого к животу и сообразил, что это винтовка или автомат.
– Русские! – машинально ответил я.
– Мы партизаны! – крикнули из темноты. Лошадь остановилась. Меня окружили вооруженные люди. Почти тут же один из них возбужденно спросил:
– Нашу работу по дороге видели?
Я догадался, что речь идет о разбитой повозке.
– Видели!
– А впереди по дороге будет мостик, и там стоит наш фугас! – добавил тот же голос.
Мы поехали к мостику, и партизаны на наших глазах убрали фугас из-под моста. Сейчас думаю: что было бы без этой встречи?! Тогда же было не до переживаний. На несколько минут остановились. Расспросили, как ехать дальше, чтобы не напороться на немецкие или партизанские мины. В свою очередь, партизанам сказали, где искать штаб нашей дивизии. Я даже не догадался записать чью-либо фамилию и название отряда. А жаль!
Перед рассветом наконец наткнулись на нашу пехоту, занявшую оборону в редком молодом сосняке. Отыскали командиров дивизионов, расспросили об обстановке и планах на наступающий день. Эти сведения мы доложили начальнику штаба нашего артполка, когда вернулись обратно.
Отдохнуть не успел: только позавтракал, пришла команда выступать. Машины потащили орудия. Я сел в одну из них. Проезжая вчера еще безлюдную деревню, увидели, что в ней работают саперы с миноискателями. Дорогу они, очевидно, уже успели проверить и разминировать – по ней шли воинские подразделения, ехали машины. За деревней, километра за два до завала на шоссе, нас встретила группа офицеров из штаба дивизии. Они стояли в стороне под деревом, на ветвях которого висели какие-то рваные тряпки. В воздухе попахивало недавним взрывом. Кто-то из нас спросил офицеров, что здесь произошло. Они были "маяками", посланными указывать путь движения подразделений дивизии. С ними был переводчик, попавший в дивизию еще на Северо-Западном фронте. Вот тут, где дерево, он отошел на шаг с дороги и сказал:
– Смотрите, мина!? – И носком сапога копнул земляной бугорок. Все это сделал механически, может быть, так и не осознав свою роковую неосторожность.
Выходит, ездил всю ночь по местам, начиненным вот такой смертью!
Во время одной из затянувшихся остановок я слез с машины и вышел на обочину с намерением присесть и хоть немного отдохнуть. Мимо нас проходило какое-то стрелковое подразделение. Обходя нашу колонну машин и орудий, выстроившуюся перед восстанавливаемым мостом, один солдат свернул с дороги и пошел в мою сторону. Раздался сильный взрыв. Воздушной волной меня отбросило назад. Щемящая боль во многих местах тела и одновременный удар в голову погасили сознание. Когда свет возвратился в мои глаза, понял, что лежу на земле. Вскочив, почувствовал, что по щеке и шее течет кровь. Очень ломило всю правую руку и левую ногу. В голове стоял сплошной звон, она была какая-то не своя… Возвращавшееся зрение и слух постепенно вырисовывали страшную картину. Пехотинец лежал мертвый, а на дороге – целая груда тел; оттуда раздавались стоны раненых. Прыгающая мина взорвалась в воздухе, убила наступившего на нее солдата, еще нескольких, шедших по дороге, и очень многих ранила.
Бойцы моего взвода Захаров и Суриков наскоро перевязали меня бинтами из индивидуальных пакетов, помогли забраться в кабину автомашины. Через километр в придорожной деревне Сытница меня оставили, пообещав прислать врача из санчасти полка. Последним от меня ушел Николай Портяной.
Я пролежал несколько часов один в пустом доме. Мне оставили немного еды, но я к ней не притрагивался. "Тяжело ли я ранен? Почему так болит голова?" Мне становилось все хуже, мысли путались, тошнило. Когда приехала машина, я почти потерял сознание…
В медсанбате дивизии мне сразу же сделали противостолбнячный укол в живот, напоили чаем, добавили бинтов, уложили. Стало легче. Я попытался уснуть.
Утром меня перенесли в операционную. Если не считать повязок на голове, бедре, плече и предплечье, я лежал на столе, покрытом белой простыней, совершенно обнаженный. Подошла молодая красивая сестра. Она стала разматывать бинты на ноге. И вдруг спросила:
– А у вас есть девушка, которую вы любите?
Я посмотрел на нее с недоумением. Такая обстановка и такой вопрос? В моей голове это никак не укладывалось. Но сестра ждала ответа. Тогда я с сердцем сказал:
– Сейчас нет, но обязательно будет!
Сестра улыбнулась, а мне стало как-то легче, исчезло сковавшее меня ожидание момента, когда начнут отдирать присохшие к ранам бинты.
После операции, проведенной под наркозом, две сестры помогли приподняться. Я обхватил одну из них здоровой рукой за плечи, потихоньку спустился со стола, и они отвели меня в помещение, где собирали раненых для отправки пароходом по Припяти.
Пароход пришел только через день. Это была старая, заезженная, с трудом передвигающаяся посудина. Нас положили прямо на палубу. Пароход часто садился на | мель, и мы часами простаивали.
В Мозырь прибыли ночью. Нас перевезли в эвакогоспиталь. Меня поместили в небольшую палату, где лежали еще трое – летчик, капитан-артиллерист и старший лейтенант-танкист.
Во время перевязки врач, осмотрев меня, сказала, что мне надо сделать переливание крови – за дни после ранения я очень ослаб. Но почему-то это откладывалось со дня на день, а потом вообще замолчали, хотя раны затягивались медленно, особенно на левой ноге.
Прошло несколько дней. Из всех нас "ходячим" был только летчик. Он уже выздоравливал. Однажды, придя с базара, угостил нас ягодами и сказал мне:
– Борис, тебе надо подкормиться. Давай я загоню твои часы и буду покупать тебе, что ты захочешь.
Часы подарил мне отец, когда я окончил десятый класс. Они отлично шли. Я сказал летчику, что подумаю. На другой день он опять завел разговор об этом.
– Я неплохо разбираюсь в людях,- сказал он,- у тебя, Борис, сила воли есть, а решительности мало. Чего ты тянешь с часами? Твой отец тебя поймет!
Я отдал часы летчику. Наверно, он прав. Денег у меня ни копейки не было: вся "зарплата" посылалась по аттестату домой. А "подкормиться" все-таки нужно было. Летчик завалил меня едой. Недели через три я смог добираться до столовой. Там познакомился с моряком, раненным при форсировании Припяти. Нога у него была еще в гипсе, но он мог ходить, опираясь на палку. Как-то он пригласил меня к своим знакомым девушкам, жившим вблизи госпиталя. Мы зашли в дом, поздоровались. Начался разговор, заиграл патефон.
С каким наслаждением я слушал музыку! Впервые за три года войны, если не считать испорченного патефона, попавшегося нам на Днепре, да нескольких пластинок в Брагине! Может быть, впечатление усиливалось тем, что рядом сидели две красивые девушки?
А дивизия продолжала наступление: смело, уверенно, дерзко!
Бои проходили в тех местах, где в 1941 году фашисты, используя свое военное превосходство, накопленный военный опыт, внезапность нападения, нагло начинали свое вторжение на советскую землю.
В госпиталь мне часто приходили письма, и я представлял, как быстро продвигалась дивизия.
За операцию по освобождению города Лунинец Верховный Главнокомандующий объявил благодарность всему личному составу нашей части. Дивизию наградили орденом Красного Знамени. 107-й и 111-й стрелковые полки получили название Лунинецких, 228-й – Пинского и был награжден орденом Красного Знамени!
Час расплаты за горечь отступления, за погибших товарищей, за истерзанные белорусские города и деревни наступил!
"Так и до Берлина дойдут, пока валяюсь в госпитале",- думал я про своих товарищей.
Чаще всех мне писал Николай Портяной. После ранения Гены Николай стал моим близким другом. Когда я познакомился с ним, то почувствовал, что это человек незаурядный. Откровенный и предельно честный, он иногда имел большие неприятности из-за нежелания терпеть какие-либо несправедливости к себе и своим подчиненным. К тому же был великолепным рассказчиком.
Сохранилось письмо, в котором он описал один из боев, случившихся, пока залечивались мои раны в госпитале. Из тона и содержания его видны огромный наступательный порыв и радость моих товарищей, быстро гнавших врага на запад.
"…Я лежал на снарядных ящиках на четвертой машине, считая с головы колонны, и дремал под негромкий гул моторов. Дремотное состояние мое было прервано внезапно наступившей тишиной и чьим-то будничным, бесстрастным возгласом:
– Немцы!
Я увидел, что слева, из слегка волнующейся ржи неподвижно торчали (более подходящего слова не подобрать) пять или шесть солдатских голов в немецких мышиного цвета пилотках с невероятно вытянутыми от удивления физиономиями, из чего можно было сделать вывод, что столкновение было обоюдно внезапным. Немая сцена длилась всего несколько секунд. И вдруг все словно взорвалось.
Крики: "Бей гадов!", "Вперед!", "За Родину!", "За мной!" – слились с автоматными очередями, и всех словно смело с машины. С ходу открыв огонь из автоматов и карабинов, разведчики, огневики, связисты бросились в атаку.
Пытаясь достать завалившуюся между снарядными ящиками полевую сумку с пистолетом, я сверху, с кузова, видел, как один за другим атакующие врезались в рожь, над которой повисло хватающее за душу протяжное "ура-а-а!…" Тут же во ржи завязался рукопашный бой.
Когда, наконец, сумка была извлечена из-под ящиков, а пистолет из сумки, бой переместился уже метров на 500 дальше к лесу. В это время справа, куда до сих пор никто и взглянуть не вздумал, по машинам ударил вражеский пулемет. Установленный в 100-120 метрах от дороги на картофельном поле, у самой ржи, в свежевырытом, совсем не замаскированном гнезде, он бил длинными очередями вразброс от головной машины до последней. И поэтому, а может быть, от внезапности нашего появления или неопытности пулеметчика, огонь был не очень метким – пули резали картофельную ботву перед машинами и поднимали фонтанчики пыли на дороге и под машинами и между ними. Однако все живое было прижато к земле. Я очутился в кювете справа от машины с Форталевым и шофером. Кювет был мелким даже для наших тощих фигур, и нам казалось, как всегда кажется в таких случаях, что весь огонь вражеского пулемета сосредоточен на нас. Вдруг, перекрывая шум боя, почти одновременно раздались знакомые слова: один со среднеазиатским акцентом, другой певучий, как все украинские: "За Родину! За мной!", и где-то справа у шестой или седьмой машин с пистолетами в руках во весь рост поднялись младший лейтенант Юлдашбеков и комсорг полка Бражник и бросились навстречу пулемету. За ними поднялось несколько бойцов. Но вражеские пулеметчики перенесли огонь на атакующих, и Юлдашбеков, не пробежав десяти метров, упал, срезанный пулеметной очередью. К нему бросились Бражник и солдаты шестой батареи. Он был мертв. Три пули навылет прошили ему грудь. А пулемет словно озверел, бил и бил без передышки, теперь уже короткими очередями, но все так же по низу. Артиллеристы стали отвечать огнем из карабинов. И тут у меня мелькнула мысль, что стоит только поднять прицел пулемета и ударить по машинам, как после первого же попадания в головку снаряда (а их на каждой машине сотни) мы все взлетим в воздух вместе с машинами. Видимо, такая мысль пришла в голову не одному мне, потому что, словно отвечая на нее, раздался голос нашей медсестры Юли Тико (Сарычевой):
– Черепанов! Разворачивай гаубицу!
Будто он только и ждал такой команды: командир орудия выскочил из-за машины и каким-то отчаянным рывком снял гаубицу с передка. Два огневика выбросили ящик со снарядами из кузова машины на землю и тут же были ранены. Юля, увидев это, выхватила из ящика снаряд и зарядила орудие. Машина отработанным маневром, совершив левый поворот по картофельному полю, ушла к лесу. У орудия метались двое: маленькая, худенькая Юля и тоже невысокий, но коренастый Черепанов – они с трудом разворачивали орудие.
Мы лежали от гаубицы в каких-то пятнадцати метрах, Я к ней был ближе всех и поэтому первым бросился на помощь. Потом подбежал еще кто-то, из шоферов, четвертый. Уже снаряд с зарядом были в канале ствола, Юля и я развели станины гаубицы, а Черепанов не мог опустить ствол – что-то заело. Несмотря на огонь, он стоял перед щитом и чем-то деревянным ожесточенно колошматил по механизму, в то время как Юля за щитом пыталась опустить ствол. Наконец задержка была устранена, и ствол начал опускаться. Черепанов одним прыжком оказался за щитом, приник к прицелу, и… грохнул выстрел. Отдачей гаубицу вместе с незадачливой прислугой отбросило на картофельное поле и развернуло почти на 90 градусов. В спешке мы забыли отбросить сошники, да, откровенно говоря, на такой укатанной дороге они были бесполезны.
Снаряд разорвался во ржи далеко за пулеметом. Мы уже вчетвером ухватились за колеса, пытаясь вновь развернуть орудие в нужном направлении. Но этого уже не потребовалось. Все, кто оставался у машин, а таких набралось не более полутора десятков, ведя огонь с ходу, поднялись в атаку на пулемет. Пулеметчики, бросив свой пулемет, припустились к лесу. Их было двое. До леса добежал один, второй был убит.
Все бойцы действовали смело и решительно. По сути дела, исход боя решили быстрота и натиск. При этом выделить более храбрых и даже первых, бросившихся в атаку, было невозможно.
Телефонист рядовой Астапенко во ржи догнал немца и с такой яростью двинул его прикладом карабина, что тот упал замертво с раскроенным черепом, а в руках растерявшегося телефониста остался обломок карабина без приклада и даже цевья. Плюнув в сердцах и отбросив в сторону обломки, он выхватил у убитого им немца автомат (кстати, оказавшийся новейшей конструкции) и бросился за ушедшими вперед товарищами.
Сержант Кабищев (командир отделения радистов) с двумя разведчиками настигли командира немецкой роты обер-лейтенанта и пытались взять его невредимым, но он так яростно отбивался, даже кусался, что пленить его удалось только после того, как он был ранен, причем довольно неудачно, в живот. Так его раненого и приволокли к машинам. Он держался за живот и стонал, но смотрел зверем и не отвечал ни на какие вопросы. И хотя в бою было убито всего около десятка немцев и взято в плен только двое, разгром роты был полным. Наши потери составили: двое убитых и несколько человек легко раненных, наотрез отказавшихся идти на полковой медпункт. Их перевязала Юля…"
…Описанный Николаем случай был каплей в море боевых событий. И все-таки этот быстротечный бой артиллеристов, неожиданно встретившихся с пехотной ротой противника, отражает главное: приподнятое настроение бойцов и командиров, завершающих великий подвиг освобождения Родины, их возросшее мастерство, умение действовать решительно и бесстрашно даже в совершенно непредусмотренных уставами обстоятельствах.
…Пришла весточка от Беляева. Ее прислала… мама! Не имея своей матери, Гена написал моей:
"Дорогая мама!
Разрешите мне называть Вас так, уважаемая Любовь Николаевна! Несколько месяцев лежу в госпитале. Не знаю, как буду жить дальше… без ноги. У меня нет родных, единственный брат на фронте, но от него давно нет известий. Я знаю, что оба Ваши сына на фронте, Вам тоже нелегко. Очень хотел бы, чтобы с ними ничего не случилось. Написал Вам, и стало легче. Знаю – Вы поймете и простите меня за это последнее письмо…"
Обратного адреса на конверте не было.
Письмо обрадовало меня. Гена жив! Вот только настроение неважное. Жаль, не написал адреса!
Догоняю дивизию
Лечение наше подходило к концу. Оставалось каких-либо две-три недели. Выписывающихся из госпиталя офицеров направляли в резерв фронта. Нам хотелось возвратиться в свои части. Стали обдумывать, как это сделать. Обе дивизии – моя и капитана, судя по письмам, которые мы получали, находились под Брестом, на отдыхе. Найти их было легко. У танкиста родители жили в Шепетовском районе, недалеко от одной из железнодорожных станций по дороге на Брест. Он сагитировал нас заехать к нему домой.
Мы втроем пошли к доктору – молодой женщине – и поиросили выписать нас досрочно с направлением в свои части. Врач не соглашалась. Но мы уговорили ее, сказав, что по дороге есть госпитали, и мы найдем возможность делать перевязки. Летчика с нами не было. Он выписался за несколько дней до этого.
Госпиталь был переполнен, нас выписали в свои части. Как всякий выздоравливающий, я испытывал чувство признательности к человеку, столько раз подходившему к моей койке, осторожно осматривавшему мои раны в перевязочной… Хотелось сказать что-то теплое и приятное, чтобы обрадовать и этим выразить свои чувства. Перед отъездом подошел к врачу:
– Благодарю вас, доктор,- сказал я,- и не только от себя. Мои родители – будь они здесь – тоже сказали бы вам большое спасибо!
Врач посмотрела на меня и спросила:
– Вы один у них?
– Есть сестра, старший брат погиб, родители очень переживают за меня.
– Что же вы раньше-то молчали!-с искренним сожалением сказала врач. – Начальник госпиталя мог бы дать вам двухнедельный отпуск!
Я очень расстроился. А потом подумал: может быть, так и лучше, отцу с матерью провожать меня снова на фронт будет куда тяжелее, чем тогда, в сорок первом…
До села, где жил танкист, мы добрались без происшествий. Вышли на какой-то станции, подсели в крестьянскую повозку и километров десять ехали полевой дорогой.
Отца у танкиста не было. Встретила мать. Она прямо обезумела от радости. В селе оставались одни женщины, глубокие старики, несколько калек, вернувшихся с войны. Взрослые мужчины находились в армии. Молодые парни и часть девушек были вывезены в Германию. Не село – сплошная кровоточащая рана… Мать танкиста не знала, чем нас накормить-напоить! Я впервые здесь попробовал свежие огурцы с медом! Здорово!
На нашу "беду", у танкиста – полсела родственников, В первый день мы переходили из хаты в хату и в каждой "вспоминали" то погибших, то угнанных в Германию. Отказаться от самогона, от души налитого в обычный стакан до краев, было нельзя – обиделись бы. К вечеру мы едва доплелись до дома и улеглись прямо во дворе, под большой грушей, на подстилку, предусмотрительно подготовленную хозяйкой.
На второй вечер нас пригласили соседи. Долго сидели над угощением, вспоминали довоенную жизнь, пили опять стаканами самогон за погибших и оставшихся в живых; женщины рассказывали, как обманывали фашистских оккупантов при сдаче продуктов, как гитлеровцы панически убегали при наступлении наших войск.
Когда стали расходиться, хозяйка предложила одному из нас остаться ночевать у нее в доме. Голова моя раскалывалась от самогонки и долгих разговоров за столом. Хотелось одного: побыстрее лечь спать. Я согласился.
Сразу, как ушли гости, хозяйка постелила мне постель в отдельной комнате. Пройдя туда, снял одежду, потушил огонь и лег в кровать. Уже засыпая, услышал, как скрипнула дверь. В комнату вошла дочь хозяйки. Разделась и молча легла рядом со мной. Я от неожиданности замер. Из памяти всплыли рассказы танкиста о простоте отношений девчат и парней в их деревне: если парень понравился, говорил танкист, девушка может и в постель его пригласить, но это еще ничего не значит – поспят вместе, и только. Вспомнились случайные взгляды девушки в мою сторону за столом.
В моей пьяной голове зароились мысли, что опять возвращаюсь на фронт и неизвестно, что со мной будет, что еще не знал женщин… Слышанные мной рассказы о случайных встречах и легких "победах" тоже не прошли даром. Протянул руку и погладил девушку. Она не оттолкнула меня. Я стал смелее. Она молчала.
А мне уже стало ясно, что зря все это затеял. Потеря крови при ранении, досрочная выписка из госпиталя и, возможно, самогон сделали свое дело… Может, сказалось и то, что, несмотря на многое, слышанное мной, сам я представлял любовь совсем иною и поэтому не только физически, но и психологически не был подготовлен к этой случайной ночи.
Позднее, когда я уже был в дивизии, ко мне пришло письмо. Мой адрес она, очевидно, узнала у танкиста. Конверт был украшен цветком, нарисованным разноцветными карандашами. Девушка предлагала переписываться с ней. Всего письма не помню. Я оставил его без ответа…
Утром капитан и я решили проститься с танкистом, его матерью, односельчанами, подошедшими проводить нас, и пошли на станцию. Вот и Брест. Вечер. Постучали в первый попавшийся дом около вокзала. Впустила хозяйка. Узнав, что хотим переночевать, завела в небольшую комнату без мебели. Прежде чем попасть в нее, прошли через роскошно обставленную гостиную. Уходя, спросила, не подослать ли нам чего на пол. Мы отказались – есть шинели. Утром она постучала и поинтересовалась – не купим ли у нее яблок? Мы отказались. Стоило нам зайти в какой-либо дом в освобожденной от фашистов деревне, и нам всегда были рады. Если шло к ночи, старались уложить спать на лучшую постель. Мы обычно отнекивались: было привычнее спать на земле или на полу, да и одежда наша не отличалась чистотой. Нас угощали, чем могли, часто отдавая последнее. А тут… К буржуям, что ли, попали? Мы оделись и пошли в комендатуру.
Там я расстался со своим попутчиком. Наша дивизия стояла километрах в 20-ти от Бреста. Его – в другом месте. Получил сухой паек-сухари и селедку, сделал в санчасти комендатуры перевязку и потопал к месту отдыха дивизии. Идти пришлось через лес, поражавший исполинскими размерами деревьев. Иногда садился или ложился отдохнуть. Так, не торопясь, прошагал километров пятнадцать-двадцать и попал в небольшое местечко, вблизи от которого стояла дивизия. За городом снова начинался лес. Дойдя до него, понял: в комендатуре меня подвели. Да, дивизия стояла тут – это было видно по оставшимся шалашам, землянкам, следам машин и орудий. Но сейчас никого уже не было.
Я не стал возвращаться на ночь в Брест. Когда до города оставалось километров пять, свернул с дороги в лес, нашел место посуше, нагреб листьев вместо постели, разложил на них шинель и лег спать.
Утром в комендатуре сказали, что надо ехать в Белосток. Опять выдали сухой паек. На сей раз – сухари и свиное сало. Я сел на открытую платформу товарняка, отправляющегося в Белосток. Поезд буквально тащился. Вместо обычных рельсов на пути лежали их куски, положенные на половинки шпал. Немцы, отступая, пропахали путь специальным плугом, прицепленным к поезду. Он переломал шпалы пополам. Потом рельсы подорвали во многих местах толом. Телеграфные столбы тоже свалили толовыми зарядами.
Со мной на платформе ехали две польки: мать и дочь. Мы разговорились, хотя не очень хорошо понимали друг друга. Я первый спросил, куда они направляются. Мать сказала, что собрались в деревню к родственникам, там сытнее. Потом разговор перешел на ее сына. Его совсем недавно взяли в армию, он попал в зенитные войска, учился в военной школе в каком-то тыловом городе России, где готовили зенитчиков. Обе они говорили с таким волнением, вспоминая, как молод, слаб и неопытен их бедный мальчик, что я невольно спросил, сколько ему лет. "Двадцать четыре!" – был ответ. Значит, он был старше меня на год. У меня за плечами были годы войны, два ранения, а тут – есть о чем волноваться! Я успокоил женщин, что в зенитных войсках служить не очень опасно и что, пока их мальчик учится, война придет к концу. Разговаривать с ними меня больше не тянуло…
В Белостоке оказался поздно ночью, и то благодаря коменданту какой-то станции. Он посадил меня в какую-то набитую мебелью грузовую машину. Поезд остался стоять. В кузове вместе со мной ехал пожилой поляк, работник какого-то мебельного предприятия. Он пригласил меня к себе переночевать. Жил он в большом многоэтажном доме недалеко от вокзала. Ночью я проснулся от бомбежки. Прибежал поляк и сказал, что в подвале дома есть убежище, что надо укрываться там, и он идет туда. Мне очень не хотелось вылезать из мягкой теплой постели. Бомбили не так уж близко. Я поблагодарил его, сказал, что это не опасно, и продолжал спать.
Утром в комендатуре Белостока я узнал, что дивизия только вчера погрузилась в эшелоны и отправилась в Псков. Опять получил сухой паек салом и сухарями и пошел на вокзал. Но уехать в Псков не сумел, хотя проторчал на вокзале целый день. К поляку мне идти не хотелось. Он и так много сделал для меня. Неподалеку от вокзала постучал в какой-то дом, где светились окна. Мне открыла дверь молодая красивая полька с ребенком на руках. Она пригласила меня в дом, приготовила ужин, покормила, потом постелила постель и предложила лечь. В комнате было две постели и детская кроватка. Когда я лег, она вошла и стала укладывать ребенка. Последнее, что я слышал, – звук передвигаемой детской кроватки. Обернувшись, увидел, что женщина поставила ее вплотную к своей постели. "Боится меня, что ли", – подумал я. И, тут же догадавшись, что женщине это просто удобнее, заснул. В Псков приехал часов в двенадцать ночи, идти в комендатуру было бессмысленно. Побрел, сам не зная куда, и вдруг увидел светлое пятно на поле за разрушенным зданием вокзала. Подойдя ближе, разглядел вход в землянку.
У печурки сидела женщина со спящей девочкой на руках. Я попросил разрешения войти, чтобы спрятаться от дождя. Сел к печурке и стал ее подтапливать. Женщина, прислонившись к стене землянки и не выпуская из рук девочку, заснула. Так втроем и скоротали мы эту ночь, В комендатуре мне назвали место сосредоточения ди" визии – латышскую деревню, недалеко от озера Алуксне. Добираться туда можно было поездом, потом, если повезет,- попутной машиной. А надежнее – пешком. Плохо помню этот путь. Я заболел. Отлежался под кустом в стороне от дороги, потом несколько дней шел пешком и почти ничего не ел. На двадцатый день после выписки из госпиталя я наконец достиг цели своего "путешествия".
Названное мне место оказалось совсем не деревней. Просто несколько домов, каждый далеко друг от друга. Я зашел в ближний. В нем все было просто, мебели почти никакой. Хозяин – старый латыш – принес мне к вечеру соломы. Я лег и заснул. Проснулся от света карманного фонарика, направленного мне в лицо.
– Да это же Борис! – услышал я изумленный возглас Мартынова.
Так закончилась моя многодневная "погоня" за дивизией. Все-таки я не только нашел ее, но и явился раньше всех на новое место сосредоточения! Однако общий баланс был не в мою пользу. Когда заканчивалось мое лечение в госпитале и начиналось "путешествие", дивизия была на отдыхе. Ее вывели из боев через несколько недель после моего ранения. Бойцы и офицеры успели отдохнуть, а я только "приходил в себя".
Сутки провел в дивизионе, где служил Мартынов, немного отдохнул и поехал на велосипеде в штаб полка, чтобы доложить о своем возвращении. Следовало еще зайти в санчасть, сделать последнюю перевязку. Велосипед дали мне разведчики Мартынова. В детстве я очень любил кататься на велосипеде. Когда мы жили в Родниках, а я учился в пятом классе, отец купил мне и Леве старенький, прошедший огонь и воду, велосипед с отчаянно провертывающейся втулкой заднего колеса. Мы научились на нем ездить, десятки раз собирали и разбирали его, пытаясь привести в порядок мучившую нас втулку…
Я нажал на педали, съехал по небольшому уклону на ровную дорогу и… почувствовал, что падаю вместе с велосипедом на дорогу. Руки и йоги меня перестали слушаться, стали ватными, сердце не билось, а дергалось мелкими-мелкими толчками. Но постепенно все пришло в норму. Потихоньку поднялся, сначала шел шагом, потом сел на велосипед и не спеша поехал. Я уже писал, что, когда был на Северо-Западном фронте, в дни большой усталости у меня появлялась сильнейшая боль под левой лопаткой. К врачам не обращался, считая, что это ни к чему не приведет. Если приходилось куда-нибудь идти, шел с перерывами, присаживаясь на три-четыре минуты. Когда нас сняли с фронта, все прошло. Большая потеря крови при ранении и досрочная выписка из госпиталя сильно ослабили меня, и вот опять сердце начало подводить.
В штабе полка обратился к первому помощнику начальника штаба майору Феонову, знавшему меня еще со времени, когда мы стояли на отдыхе в 1942 году, перед тем как попали в 55-ю дивизию. Он обрадовался, увидев меня, и сказал, чтобы я временно принял обязанности начальника разведки полка. Капитан Иван Белый, занимавший раньше эту должность, был ранен.
– Третий раз – и все в левую руку! – сказал Феонов, выражая одновременно сочувствие и удивление. – Пришлют нового начальника разведки, отправлю тебя в твой дивизион, – добавил он.
Снова в бой
Отдохнуть мне так и не пришлось. Дивизию перебросили маршем в район шоссе Псков – Рига, и она вступила в бой в составе 3-го Прибалтийского фронта.
Снова потекли ратные будни.
Я находился при штабе полка, помогая майору Феонову в работе штаба по задачам разведки. Однажды мне понадобилось пройти на наблюдательный пункт командира полка. Шел открыто – местность на подходе к НП не просматривалась. Впереди меня размашисто шагал человек в военной форме, судя по всему – солдат. Вдруг между нами разорвался снаряд. Я бросился на землю. Снаряды продолжали рваться, но все дальше и дальше от нас. Выждал некоторое время, побежал вперед. Солдат исчез.
Я увидел его лежавшим в густой, высокой траве. Глаза его неподвижно смотрели прямо в небо. Мгновенная смерть оставила лицо таким, каким оно было, только немного посуровевшим, побледневшим. Два шрама – один на виске, второй на подбородке, говорили, что погиб бывалый солдат, хотя на вид ему было вряд ли больше, чем мне. Раскинутые в стороны руки создавали впечатление, что сейчас он еще раз потянется от избытка сил и молодости, встанет и побежит дальше к своим товарищам… Но над левым карманом гимнастерки сочилась кровь. Я достал его документы. В красноармейской книжке было отмечено одиннадцать ранений! Я не верил своим глазам. Столько раз быть раненым! Я положил книжку обратно. Оттащил его немного из густой травы, чтобы заметила похоронная команда. Солдат был не из нашей части. Вой очередного снаряда и грохот взрыва снова уложили меня на землю. Больше медлить было нельзя, я мог стать второй напрасной жертвой бесприцельного огня фашистской батареи, методически обстреливающей закрытый для немецких наблюдателей участок. Едва перестали лететь осколки и комья земли, поднятые взрывом, вскочил и бросился вперед, напряженно прислушиваясь к звукам выстрелов.
Сейчас я думаю: "Сколько людей гибло на войне вот так, как этот! А когда солдат писал письма домой, он, как большинство фронтовиков, не хотел тревожить любимых и близких рассказами о тяжелых боях, о своих муках в госпитале. Да и, возможно, не писал о каждом из своих одиннадцати ранений. Близкие ему товарищи, если узнали о смерти, сообщили домой и сказали о нем доброе слово. Но разве знали они все подвиги солдата, да и было ли у них время написать обо всем подробно?
Может, стерлась за долгие послевоенные годы табличка на могиле, старые родители умерли от горя и переживаний по своему сыну, и осталась на этом месте незаметная могила…
Не потому ли так волнуют посвященные и его подвигу памятники Неизвестному солдату?"
В эти дни, как начальнику разведки, мне приходилось много ездить верхом на лошади, выясняя обстановку в стрелковых полках дивизии. Положение на фронте менялось очень быстро. Часто получалось так, что на стыке частей появлялись целые коридоры, где не было ни немецких, ни наших войск, хотя фронт уже продвинулся далеко вперед. В один из дней проезжал латышским хутором. Немцы ушли из этой местности без боя, наши части обошли ее стороной. Навстречу мне выбежала старуха. Я для нее был первым человеком, представителем той армии, о приходе которой она, видимо, думала все тяжелые годы своего пребывания в оккупации.
– Освободители дорогие наши! – кричала она; по лицу ее текли слезы. Она подбежала к лошади и прижалась лицом к моему пыльному, видавшему виды солдатскому кирзовому сапогу, потом начала неистово целовать его, продолжая плакать. Я быстро слез с лошади и старался успокоить ее. Глотая слезы и всхлипывая, женщина рассказала, что она русская, из Псковской области, что их деревню сожгли немцы и она с двумя детьми на руках и коровой долго жила в лесу; потом корова погибла, холод и голод погнали их по деревням; она добралась сюда, под Ригу, и стала работать у богатого хозяина. Он всячески издевался над ней, бил ее детей, а сейчас, испугавшись, убежал вместе с немцами. Я рассмотрел, что она совсем не старуха: горе и издевательства состарили женщину раньше времени.
Рассказывая, она снова порывалась обнимать меня, повторяя:
– Освободители наши! Освободители наши!
Ее слова еще долго потом звучали в моей голове. Я понимал, как ждет население оккупированных областей нашу армию-освободительницу, и много раз испытывал на себе теплоту чувств и радость освобожденного населения. Но с таким взрывом человеческих чувств, к тому же выраженных так непосредственно, я встречался впервые. "Какой же ад прошла эта женщина, если она совсем обезумела от радости, увидев первого советского солдата!" – думалось мне, когда ехал дальше.
Так военная действительность продолжала политическое воспитание нашего поколения. В начале войны мне исполнилось двадцать лет. В описываемые дни – было двадцать три. Если к трем годам военного времени прибавить два года службы в мирное время, получится пять лет. За пять лет люди кончают институт. Мой институт был особого рода. О нем в свое время хорошо сказал Маяковский: "Мы диалектику учили не по Гегелю. Бряцанием боев она врывалась в стих…"
В другой раз во время очередной разведывательной поездки я встретился с земляком. Иваново и ивановцы мне всегда были дороги. Как-то в боях еще на Курской дуге мне сказал кто-то, что наш сосед справа – Ивановская дивизия. Я отпросился у Новикова и пытался найти ее. Ходил, расспрашивал, но так и не нашел. А очень хотелось! В этот раз с группой из четырех красноармейцев проездил почти весь день, пытаясь уточнить положение стрелковых полков. Лошади наши устали и могли идти только шагом. До штаба полка было еще очень далеко, и мы решили, что где-нибудь переночуем, а утром поедем дальше. К тому же у меня разболелась голова. После второго ранения это случалось часто, но я не придавал этому значения. Рана на голове зажила быстрее остальных.
Мы ехали по шоссе. Судя по карте, в этом районе, примерно в пяти километрах слева от нас, был хутор. Мы повернули туда и заметили его издалека. Он был окружен повозками с лошадьми и без лошадей. Очевидно, тут пряталось население близлежащих хуторов, пока фронт минет эти места. Когда приблизились метров на двести, навстречу выбежала женщина. Оказалось, что и здесь – мы первые представители советских войск. Женщина тоже оказалась русской, остальные – латыши. Она уговорила нас переночевать и буквально стащила меня с лошади.
Не успели сойти с коней, как она спросила:
– А что вы делаете с теми, кто попал раненый в немецкий плен?
Не долго думая, я ответил:
– Ничего не делаем. Просто винтовку в руки – и шагай, воюй вместе с нами! Отличишься – орден заработаешь.
Тогда женщина добавила:
– Тут в лесу спрятался русский. Он был ранен, когда немцы взяли его в плен, был без памяти. Сейчас приведу его!
Минут через десять она уже возвратилась вместе с ним. Высокий, без кровинки на лице парень шел впереди нее. В обеих руках, вытянутых вперед, он держал по бутылке немецкого спирта, руки и тело колотила нервная дрожь. Мы успокоили его. Все вместе зашли в дом. Женщина выставила на стол всякую снедь.
Оба они работали на этом хуторе, где находилась конеферма богатого латыша, жившего в Риге. Теперь все хозяйское перешло в их распоряжение. Когда сели за стол, я спросил, откуда парень.
– Из Иванова!
– А где работали?
– На меланжевом комбинате!
Вот тебе раз! Нашелся-таки земляк! Он рассказал, что был ранен и контужен. Его в бессознательном состоянии подобрали немцы. Еще до того, как рана полностью зажила, отправили на работы в Латвию. Так очутился здесь и познакомился с этой женщиной. Они стали жить как муж и жена.
Утром ивановец вывел мне крутобокого, черной масти, здоровенного жеребца. Я ему оставил свою замученную лошадь. На прощанье сказал:
– Как только появятся представители нашей власти, найди их и расскажи все, как было. Если направят в действующую армию, воюй так, чтобы тебя наградили. И все будет хорошо!
Я поверил в его рассказ и дал ему чистосердечный совет. Жалею, что не записал фамилию – и на этот раз, хотя конец войне и близился, о завтрашнем дне мы тогда еще не думали. Было ясно одно: надо быстрее гнать фашистов с нашей земли! А они еще огрызались, пытались запугивать нас.
Когда выехали на шоссе, с которого свернули на хутор, оно было усеяно листовками. На каждой – цветной рисунок – чудовищный взрыв – и написано на русском языке примерно так: солдаты и командиры Красной Армии! Не продвигайтесь дальше. Иначе мы применим новое оружие небывалой разрушительной силы!
Мы посмеялись: хотят запугать каким-то несуществующим оружием! Ведь если б оно у врага было, разве стал бы он медлить!
Сейчас-то я знаю, что немцы пытались сделать атомную бомбу и их угрозы были близки к истине.
Мое пребывание в должности начальника разведки полка было недолгим. Майор Феонов выполнил свое обещание. Как только появился офицер, присланный из резерва на место капитана Белого, Феонов направил меня в дивизион капитана Кудинова. Войска 1-го Прибалтийского фронта подходили к Риге. Сопротивление немецких войск усилилось. Я нашел Кудинова утром на НП дивизиона. Он разговаривал по телефону. Тяжело ранило командира взвода управления одной из батарей. Капитан приказал отправить его в санчасть полка. Кончив разговаривать, поздоровался со мной, потом дал распоряжение связисту соединить его с начальником штаба дивизиона:
– Командира взвода управления первой батареи тяжело ранило. Напиши на него наградной лист – сегодня же!
Потом, как бы оправдываясь, сказал мне:
– Человека чуть не убило. Подвига он не совершил, но разве пролитая кровь не заслуживает награды?
Я поддержал Кудинова, хотя знал: в первые годы войны так не поступали.
– Второго человека теряю,- продолжал Кудинов, – вчера капитана Антипова на повышение взяли. Вот ты и примешь его первую батарею! – И объяснил обстановку и задачи для батареи.
Всю первую половину дня я был очень занят. Полазил по переднему краю. С НП в стереотрубу обнаружил две пулеметные точки. Они, как и наспех вырытые траншеи, были плохо замаскированы. Не те стали гитлеровцы!
Потом пошел на огневые позиции. Многие бойцы мне были знакомы (это же родной дивизион Новикова)[22], сколько дорог с ним пройдено!
Когда возвращался обратно на НП, ноги мои едва шагали, а голова словно налилась свинцом. Сказывалось напряжение последних дней: спать почти не приходилось. Казалось, никогда не дойду до передовой.
Близкий разрыв и град осколков вывели меня из этого состояния. Броском прижался к земле. Усталости как не бывало! Мгновенно осмотрелся. Неподалеку зияла глубокая, еще дымящаяся воронка. Что есть силы бросился в нее. Обстрел продолжался. Снаряды рвались кругом, раня землю, калеча деревья, забивая звоном уши. "А если меня сейчас убьет?" – промелькнуло в голове. По старой привычке, шел один. "Оказаться к концу войны без вести пропавшим? Нет уж!" Тело мое сжалось в напряженном ожидании, голова автоматически втягивалась в плечи при каждом разрыве: сознание воспринимало только то, что свистело, рвалось, било по деревьям и земле.
Когда обстрел кончился, я поднялся и побежал на НП. Откуда силы взялись! Наверно, только на войне да в минуты крайних напряжений человек понимает, что его силы во много раз больше тех, на которые он привык рассчитывать в своей обыденной жизни!
Основные цели на немецкой передовой я успел пристрелять вечером. По координатам, присланным из штаба, подготовил данные для стрельбы по немецким батареям. Гитлеровцы ответили минометным огнем по передовой, не причинившим нам вреда: наш НП они не сумели обнаружить.
К ночи у меня все было готово к началу артподготовки. Теперь – отдохнуть…
Рано утром заговорили "катюши". Их голос был условным сигналом для всех батарей нашего участка фронта, где намечалось решающее наступление на Ригу. Пора начинать.
– Батарея, цель номер один, двадцать снарядов на орудие, беглый огонь!
Засвистели снаряды. Немецкая передовая покрылась взрывами. В такт им часто-часто задрожала земля.
– Батарея, цель номер два, двадцать снарядов на орудие, залпами, огонь!
Взрывы заслонили пулеметное гнездо во вражеской траншее. Снаряды продолжали молотить по нему.
Загрохотало кругом. Обстрел нарастал с каждой минутой. Мощно колебали воздух долетающие до нас звуки выстрелов сотен орудий. "Вот она, расплата! Это за Леву! За мать с полузамерзшими на болоте детьми и сожженные белорусские и тифозные курские деревни! За окровавленные настилы болота Сучан! За безвременно состарившуюся женщину, так неистово целовавшую мои солдатские сапоги! За страдания отца, матери, Лели!" Скоро стрелковые полки пойдут в наступление. Я перенес огонь вглубь, чтобы парализовать артиллерийские и минометные позиции противостоящих немецких батарей. Почему-то вспомнился вдруг 1941 год, элеватор под Калининой, ясно видимые вспышки выстрелов немецких минометов и наши – молчащие пушки. А теперь все было наоборот! Пришел на нашу улицу праздник!
– Огонь! Огонь! Огонь!
Вражеский снаряд рявкнул неподалеку, один из осколков врезался в бруствер окопа, словно напоминая, что война еще не кончилась…
До Риги мы не дошли всего несколько километров. Наш дивизион уже вел огонь по восточной окраине Риги, когда его сняли с фронта. Дивизию передали в состав Краснознаменного Балтийского флота переименовав ее в дивизию морской пехоты. Нас отправляли в капитулировавшую Финляндию, в Порккала-Удд.
6 ноября мы начали грузиться на морские баржи в Ленинграде. Меня словно магнитом потянуло в дорогой город. Трамваи уже ходили. Я поехал на Васильевский остров. На многих зданиях виднелись следы артиллерийского обстрела. Фронтон Горного института оказался разрушенным, но институт работал. Студенты и преподаватели были в эвакуации и лишь недавно возвратились. Я нашел девушек из моей группы. Они уже кончали институт…
Годы войны вытеснили из памяти дни совместной двухмесячной учебы – мы не помнили друг друга…
На обратной дороге заглянул в адресный стол на Невском. Я знал, что Зои нет в Ленинграде. Но мне дали ее адрес. Почти бегом несся к Зонному дому! Неужели увижу ее? Но меня ждало полное разочарование. В доме расположилось какое-то учреждение. Зашел к дворнику – узнать, была ли Зоя в Ленинграде. Седая женщина – та самая, что когда-то так напугала Палю словами о войне, – приняла меня необыкновенно радушно. Зои нет, сказала, но все, что осталось в ее комнате, сохранилось. Женщина, пережившая страшную блокаду и живущая на скудном пайке военного времени, ответив на мой вопрос, стала говорить со мной не о тяжестях блокады, не о перенесенных страданиях и своей нелегкой жизни, а о наших наступлениях на фронте, о скорой победе, о будущем Ленинграда! Образ этой простой мужественной труженицы, не павшей духом, несмотря на все тяжелые испытания, сохранился в моей памяти как символ героизма ленинградцев.
На Суворовском проспекте, как и прежде, работало фотоателье. Не утерпел, зашел. Ателье делало только "пятиминутки" размером 3X4 см. Мне достаточно. Главное, что быстро. Как был – в шинели и измятых фронтовых погонах – так и сфотографировался. Я еще не был уверен, что для меня военные действия позади и уже никогда больше не попаду под артиллерийский и минометный обстрел, бомбежку, под пули автоматчика и пулеметный огонь "мессершмиттов", на заминированные тропы и дороги. Война еще не кончилась, и отправка на Порккала-Удд могла быть временной передышкой. К тому Финский залив был еще полон вражеских мин и не закрыт от вражеских подводных лодок. На карточке, посланной домой в этот же день, едва уместилось несколько строк: "Снимался в годовщину – 5 лет в армии. Вид совсем окопный. Сейчас из окопов вылезли, так приоденемся, как подобает! Любящий Вас Борис". Это была моя вторая фотография за всю войну, если не считать снимка для партбилета. От первой ее отделяли тысяча дней, проведенных мной на фронте и в госпиталях… Гляжу сейчас на фотографии, сравниваю их.
На первой – я с сержантскими знаками отличия, как и полагается командиру отделения; на второй, на моих погонах три звездочки – я уже старший лейтенант, командир артиллерийской батареи. У сержанта лицо совсем мальчишеское, улыбчивое, беззаботное и счастливое. У командира батареи – с серьезным взглядом, без смешинки, лицо взрослого человека. В боях под Ригой мне попалась книга. Эпиграф к ней врезался в память: "Война есть война, с полей смерти не возвращаются помолодевшими…" Лучше не скажешь…
На Балтике штормило. Даже кое-кто из моряков не выдерживал и "травил" вовсю. Мне было тошно, но терпимо. В Хельсинки выгрузка. Дивизия выстроилась колонной и без единой остановки прошла город. Вот мы и оказались на Порккала-Удд. Кто-то сказал нам, что это финский Крым. Может, летом это и так. Но в начале зимы погода стояла отвратительная – снег и дождь. Мы построили большие бараки в лесу.
В моей тетради, сшитой из нарезанных листами обоев, в которой я решал задачи по стрельбе на офицерских занятиях и которая у меня сохранилась до сих пор, нашел такую запись: "Был на полковом партийном собрании. Оказывается, когда полк впервые вступил в бой, его партийная организация имела 45 коммунистов и 26 кандидатов в члены партии. К концу боев в полку стало 598 коммунистов и 88 кандидатов. Из 950 орденов и медалей, которыми были награждены солдаты и офицеры полка, более 700 носили коммунисты". Лучшие бойцы и командиры в моей батарее были коммунистами. Получая приказ для батареи, я ставил задачу всем и отдельно коммунистам. И твердо был уверен: они не подведут!
…Напряжение, связанное с боевыми действиями, спало. Стали вылезать "болячки", на которые раньше не обращал внимания. Опять начались боли под лопаткой. Если куда вызывали, старался ездить на лошади. Решил пойти в санбат. Сказали: у вас тяжелая болезнь сердца, ложитесь в госпиталь. На нашей базе, оказывается, был первоклассный военно-морской госпиталь. Пролежал в нем недели три. За несколько дней до выписки вечером стала пухнуть правая часть лица. За ночь я распух до неузнаваемости. Доктор, осмотревший меня, пошутил:
– Ну, молодой человек, оскандалились,- заболели детской болезнью,- свинкой.
Я сказал доктору, что у меня в этой части лица могут быть осколки. Он послал меня на рентген. Я оказался прав: немного ниже правого виска сидели три небольших осколка. Доктор, посмотрев снимок, решил подождать день-два. Если опухоль спадет, то ничего делать не надо. Через три дня опухоль прошла. После выписки меня послали в Дом отдыха Балтфлота. На прощанье лечивший меня доктор пошутил:
– Жить с вашими нервами можно. Но "дубом" вы уже не будете.
Он имел в виду мою нервную возбудимость, быструю реакцию на все изменения в окружающей обстановке,
– Да это не так уж плохо! – добавил он.
Дом отдыха был под Ленинградом. Я поехал туда поездом через Хельсинки. Пробыв там меньше недели из назначенных мне 24-х дней, решил попросить начальника дома отдыха отпустить меня на оставшиеся дни домой в Иваново. Он сказал, чтобы я обратился в часть. Еще через неделю я держал в руках разрешение командира полка Петра Андреевича Любимова!
…Почему-то не помню ни своего приезда домой в последних числах апреля, ни первых дней, проведенных в родном Иванове,- они слились в одно радостное мгновение. А может, потому, что отодвинула в сторону все личное другая – огромнейшая, всенародная радость: наступил день Великой Победы – 9 мая 1945 года!
Его приближений ясно чувствовалось с первых минут моего пребывания дома: радио сообщало новые радостные вести – бои шли в Берлине! Вражеские снаряды и пули еще уносили день за днем тысячи жизней. В первых числах мая в боях за Берлин погиб мой двоюродный брат Леонид Розов, ивановец, один из друзей моего детства. Запомнилось единственное – мысли о матери. Увидев ее глазами взрослого человека, я понял, насколько она добра и самоотверженна, почувствовал всю глубину ее любви ко мне. Она готова была отдать все, не требуя взамен ничего, наоборот, радуясь, что чем-то может помочь мне и близким.
Однажды утром она подошла испуганная и спросила:
– Ты не заболел? Ночью во сне ты жутко кричал: "Огонь! Огонь!" – и что-то еще, а потом ругался…
Что я мог ответить? Во сне часто возвращался на фронт и, просыпаясь от тяжких переживаний, благодарил судьбу, что это только снится. Что же касается ругани, то еще с сержантом Комаровым на Северо-Западном фронте договорились: ругаться не будем. Но из этого ничего не вышло. Только на Порккала-Удд удалось избавиться от мата. И вот – ночной рецидив…
Помню также, что в один из дней отец достал письмо от Левы, написанное им под Орлом, то самое, где рассказывается о танковом сражении. Отец хотел, чтобы я прочитал его. Уже с первых строчек мне представился этот бой. Лева, как живой, вставал перед глазами. Стало невыносимо тяжело… Я возвратил отцу письмо недочитанным.
…День Победы! По радио с утра звучал ликующий голос Левитана, играла бодрая музыка, раздавались песни. "Наконец-то, – думал я, – кончилась последняя война человечества!" Так, во всяком случае, мне тогда казалось. В нашей семье этот великий день был радостным и горьким. Отец снова достал письма брата, безмолвно перебирал их. Одно протянул мне.
– Последнее… Леле…
Словами песенки, присланной сестре под Новый, 1944 год, брат словно предчувствовал близкую победу:
Скоро вражья смерть настанет,
И вернемся мы тогда домой.
В честь победы бал великий справим
В старом доме под родной Москвой!
Дорогой Лева! Как ты радовался бы сейчас вместе с нами! Почувствовав, что скоро не выдержу, я потащил всех в город. Везде на улицах было много народа. Кача-ли на руках военных. Лица людей светились радостью. А глаза были заполнены слезами от счастья, что война кончилась, и от горя по своим родным и близким.