Потом я перебрал пусковой реостат, размером с чемодан, сделал новый щиток, установил ограждение на ремень, выкрасил в ядовито-зелёный цвет, почистил коллектор, притёр щётки, и работа пошла. «Васька» был ростом почти с меня и имел дурной нрав: где-то обмотка замыкалась на корпус, и при каждом прикосновении он «давал сдачи» — всё-таки 220 вольт. В общем после этого он не причинял мне хлопот, только слегка бил в подшипниках.
В остальном убранство моторного помещения состояли из верстака, подоконника и колченогой табуретки. Началась спокойная жизнь под мерное хлопанье приводного ремня, уходившего через дыру в стене в поставное отделение. Можно было и в рабочее время заниматься английским.
Производственное неустройство и бедность были поразительны. Сплошь и рядом нельзя было достать керосина, чтобы полить машину, каплю кислоты для пайки, кусок фанеры для ограждения. В инструменталке не было самого необходимого: ни отвёрток, ни кусачек. Когда мне надо было сделать в моторном отделении переносную лампу, я не мог достать вилки. Вырезав деревянную форму, я вложил два гвоздя в качестве штекеров и залил серой. Нельзя сказать, чтобы вилка вышла не огнеопасная, но я остался очень доволен своей изобретательностью и мастерством.
Жалованье мне набегало 7 р. 50 коп. в месяц. Из них одну треть мне записывали на книжку, и я мог покупать на неё товары в тюремной лавочке. Две трети заносились в неприкосновенный фонд и поступали в моё распоряжение лишь после освобождения, чтобы, выйдя на волю, я не был вынужден снова заняться воровством. Но по особому ходатайству, крайне неохотно, из неприкосновенного фонда часть передавали родным до истечения срока.
Меня очень беспокоило положение Гали. Она зарабатывала мало, денег не хватало. Вселившаяся в нашу комнату буйная коммуна, состоявшая из колонистов и шабшаевцев, проедала и пронашивала больше, чем она могла восполнить. Кроме того, нужно было посылать деньги маме в Пермь, куда она переехала к Маге и Льву Семёновичу. Все трое были без работы, а Мага ждала ребёнка. Поэтому я решил зарабатывать как можно больше. Случай скоро представился.
Тогда существовал такой странный либеральный обычай: заключённых, у которых вскорости кончался срок и которым начальство доверяло, отпускали на несколько дней в отпуск. Слесарь «Геркулеса» Иван, ражий детина, почти в сажень ростом и с лошадиным лицом, дождался такого отпуска. Он говорил, что «задержится» на воле недельку лишнюю, чтоб хорошенько кутнуть. Начальник тюрьмы Можаев, услыхав о его замыслах, предупредил его, что отпустит всего на три дня в сопровождении мента (надзирателя) с тем, чтобы тот ночевать его приводил в исправдом. Ивану это не понравилось, он напился и на прогулке, схватив кирпич, бросился на Можаева. Тот оказался без револьвера и пустился наутёк. Иван гонял его по всему двору, а сзади бежали менты, не решаясь стрелять, дабы не подстрелить начальника. Сотни заключённых с восторгом смотрели на эту охоту. В конце концов Можаев влетел в караулку, где «моськи» (конвойные) дружно навалились на Ивана, скрутили и уволокли в карцер на три недели. На другой день, проспавшись, он подал заявление с извинением, но заключённым шепнул в окошко:
— Всё равно я его убью!
Меня назначили на совместительство слесарем, работать в две смены за двойную плату — ещё 15 рублей.
Но эти 15 рублей не дались даром. В первый же день мне пришлось чистить эксгаустер — громадный железный короб, проходивший на чердаке и пропускавший через себя весь жар и пар от печей и всю мякину от сортировки. Хотя я включал вентиляторы, но производство работало, естественная тяга продолжалась и температура в эксгаустере была убийственная. Я разделся до трусов, влез в трубу и принялся орудовать лопатой, сбивая комья слежавшейся мякины, подобные торфу и прилипшие к стенкам. Когда они рушились, поднимались такие столбы муки и пыли, что положительно не мог придумать, чем тут можно мне дышать. Разборка фасоли на чердаке в Липовке показалась мне пикником на прохладном ручейке. Я только бормотал про себя: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его». Я был уж готов вовсе выбывать с вещами в царство небесное, как неожиданно труба кончилась и я подполз к отверстию. Дружный взрыв хохота, которым меня приветствовали, когда я вылез на крышу, показывал, что я был очень хорош. Притом я почти ослеп, так глаза были забиты пылью. Уж и отмывался же я потом в котле для овса!
Донимали меня ремни, из которых некоторые достигали двадцати сантиметров ширины и семи миллиметров толщины; истрёпанные, они постоянно растягивались, а новые кордные то и дело рвались. Приходилось их без конца перешивать сшивками или специальными болтами с плоской шляпкой. Я не сразу овладел искусством пробивать для них дыры так, чтобы ремень давал хорошее сцепление и, с другой стороны, не заклинивал подшипник. Больше выезжал на дефицитной канифоли, которую безбожно сыпал под ремень.
Остальные слесарные и жестяные работы были более интересны. Они заключались в ремонте разных деталей машин и починке многочисленных замков, бог весть откуда притаскиваемых начальником фабрики.
Личный состав на «Геркулесе» был весьма удачным. Любой отдел кадров мог бы гордиться таким составом. Петро — караульный мастер, высокий, очень вежливый юноша, недавно отсидел срок за соучастие в убийстве в своё время известного «толстовца-коммуниста» Семёнова. В первые дни революции Семёнов поднял вопрос об экспроприации мельницы, принадлежавшей отцу нашего мастера. «Толстовца» они дружно угробили, за что отец был расстрелян, а старшие братья ещё досиживали свои сроки.
Работавший на поставах Миша Гришин, на воле большой общественник, председатель исполбюро какого-то техникума, сидел за «изнасилование путём обмана», то есть за то, что пообещал жениться, соблазнил, а на следующее утро выгнал свою «даму сердца» на улицу. Она не побоялась огласки и подала в суд.
— Ну, прямо сказать, ни за что, просто неудачно употребил девчёнку, подумаешь, какое дело! — пояснил он. Толстый и тонкий с сушилки были бытовиками. Толстый в пьяном виде «слегка погладил тёщу бутылкой по голове. А она возьми и помри».
Тонкий поджёг дом соседа в отместку за кур, которые вечно лезли к нему в подворотню и разгребали огород. Оба были добродушнейшими людьми.
Наконец, Волобуев был самым весёлым из убийц. Он охотно рассказывал про своё дело.
— После гражданки осталось у нас в Орловской губернии много оружия. Ну так, больше обрезы всякие. Мы, конечно, ребята молодые, нам девчат надо. В нашей деревне многие завербовались на текстиль, значит не хватало. Многие бросились в соседнюю деревню, а там свои ребята, они нас в кулаки. Мы говорим, чем драться то, давайте бой устроим. Кто победит, тех все девчата будут с обеих деревень. Так и порешили. Почистили ружья, обрезы, у кого что было, и пошли по лесочкам, по овражкам в наступленье. Мы не по злобё воевали, а так, для примера, вроде игры устроили. Однако, человек двадцать на тот свет отправили, раненых — вдвое. Мы, было, уж совсем побеждать стали, да тут из уезда роту красноармейцев прислали. Ну, с ними не повоюешь! Грубый народ, нешто они понимают? Всех, кто был жив — забрали. Девок вовсе без женихов оставили. Потеха!
Волобуев получил 6 лет. Половину уже отсидел.
Работая в две смены, я очень мало бывал в камере и, придя с работы, сразу после поверки заваливался спать. Способность засыпать при ярком свете и адском гвалте была у меня в то время феноменальной. Бывало, лягу, а у самых моих ног располагается компания играть в «кости». Все отчаянно ругаются и поминутно кричат:
— Мазчики, есть мазу!
Это значит, приглашают болельщиков поставить свои деньги на кон. В случае проигрыша проигравший платит им всем, в случае выигрыша — со всех получает. На койке, стоявшей вплотную к моей, сосед рассказывает, как трудно лавировать со свиданиями, когда имеешь несколько жён. На днях он по ошибке послал одной жене письмо, предназначенное другой, и теперь ждёт скандала. С другой стороны в полуметре от меня другой сосед долго и упорно «выдаёт» идиотские похабные анекдоты. Слушатели ржут. Третий во всё горло поёт «Кому тоску-кручинушку смогу я рассказать?» А в углу целый хор грянул любимую песню:
Стаканчики гранёные упали со стола,
Упали и разбилися, знать, тому судьба…
При этом тюремный «bon ton» требует везде вставлять «ы»: «Сытаканчики гыранёные упыали сы стыла…»
И вот под эту разнообразную «музыку» я в три минуты засыпал блаженным сном.
Тюрьма лопается и трещит. За первый месяц моего пребывания число заключённых увеличилось с 600 до 860 человек. Вновь осуждённых возят из тюрьмы в тюрьму; везде полно, нигде не принимают. В «нашей» четвёртой камере уже не 14 человек, а 19, двое спят на приставных койках, втиснутых в проходе.
Как всегда в таких случаях, началась утечка. Развилась форменная эпидемия побегов. Один заключённый ушёл со свидания, подделав себе пропуск. В другой раз компания урок отвлекала внимание мосла на вышке, затеяв отчаянную драку у её подножия, а другие в это время накинули на баркас верёвочную лестницу с крюком и удрали. Самым эффектным был побег пожарной команды. Эта команда составлялась из особо доверенных воров и жила в отдельном деревянном домике на задворках тюрьмы рядом со своими лошадьми и бочками. Все её члены имели внутренние пропуска и пользовались относительной свободой. Однажды утром, придя на прогулку, старший надзиратель обнаружил пустую пожарку и в ней записку: «С приветом». Ночью команда делала обход и затем исчезла. Впрочем, при наличии пожарных лестниц это было нетрудно, особенно, если мослы на двух соседних вышках спали или были пьяны.
Шпана очень легко смотрела на побеги. Обычно бежали весной, пробирались в Ташкент, Ростов и Одессу, растекались на промыслы по курортным местностям. Осенью ночевать под кустом становилось неуютно, и урки приходили с повинной. Им набавляли за побег по трёшке или пятёрке, на что было решительно наплевать, так как у каждого из них срок и так заходил за пределы жизни или, во всяком случае, воображения.