Лихорадило не только мой цех. Весь завод переживал, когда предстоял первый выпуск моторов для метро. Пустить метрополитен в Москве, целиком построенный из советских материалов, на советском оборудовании — это был вопрос престижа советской техники. Как свирепствовал отдел контроля! Заведующий производством Генко, главный инженер Александров и сам директор ходили невыспанные, больные, злые в течение нескольких месяцев. Метро пошло, но настроение не разрядилось. В сборочном цеху сразу появились первые электровозы серии ВЛ изготовления Коломенского завода, которые мы должны были наполнить всякой электрической начинкой. Переход на электрическую тягу был поистине историческим моментом для индустриализации СССР, и мы понимали, что на нас, кто с надеждой, а кто с сарказмом, смотрела вся Европа: пойдут или не пойдут.
На завод приехал Орджоникидзе. К его приезду готовились: убрали все безобразия, повесили побольше лозунгов. Все начальники цехов стояли с утра на стрёме. Когда появилась торжественная процессия, я махнул рукой, и все рабочие засуетились, проявляя повышенную деятельность. Серго шёл туча тучей. Привыкши видеть его на портретах лихим чернобровым красавцем с острыми усами, я был удивлён, увидев старого, седого, очень толстого человека с мешками под глазами и усталым мрачным взглядом. Неизменной оставалась только генеральская папаха. Нарком, обводя взглядом мастерские и слушая объяснения директора Жукова, казалось, думал о чём-то своём, очень неприятном. Я пошёл в хвосте крестного хода через весь цех, готовый дать любую справку, но Орджоникидзе так и не задал ни одного вопроса.
Истинным наказанием были рационализаторы и изобретатели. Обычно это бывали ловкие бездельники, которые наловчились не работать, шастать по цеху и выискивать, что бы можно предложить. Они выспрашивали у рабочих их туманные идеи и тотчас оформляли их от своего имени как «рабочие предложения». Делали они это ради премий, которые получали регулярно, как вторую зарплату. Были и у меня в цеху таких типа 2–3, особенно некто Смирнов, нормировщик из соседнего цеха. Изобретатели всегда вносили предложения, не касавшиеся их профессии. Они, предложения, были технически невыполнимы, или экономически невыгодны, или губительны для качества продукции (так называемые «упрощенческие»). Тем не менее БРИЗ (Бюро по рационализации и изобретательству), от которого начальство требовало максимум внедрённых рабочих предложений, постоянно становился на их сторону. Постоянная борьба с изобретателями очень мешала работе и трепала нервы. Я не говорю, что все рабочие предложения были нелепы, но как раз наиболее дельные шли мимо БРИЗа. Всесоюзное электротехническое объединение — ВЭО — снесло яичко и, по примеру кукушек, подкинуло в моё гнездо. Это был немецкий специалист Гебгардт, нахал и пьяница, которого мне подсадили в качестве консультанта. Он не был знаком с нашими условиями, всё мерил на немецкий аршин и обычно попадал пальцем в небо. Для цеха он был обузой, а для меня вдвойне: разговаривать с ним приходилось по-немецки. Ругательных выражений, кроме Donnerwetter, я не знал, а он быстро овладел русской матерной лексикой, которую я не употреблял.
Гебгард понял механику БРИЗа и стал вносить не просто предложения, что было его обязанностью, а «рабочие» предложения. Чтобы лукавство его не так бросалось в глаза, он столковался со Смирновым и подавал заявки на усовершенствования за двумя подписями.
Я отбивался от него два года. И однажды, когда я отказался упростить операцию, что могло, по моему мнению, повести к пробою коллекторных пластин, Гебгард написал в заводскую многотиражку статью, где обвинял меня в расточительстве, зажиме критики, отрыве от рабочих масс и чуть ли не во вредительстве. Копию он послал в Объединение.
ВЭО, получив сигнал, тотчас назначил комиссию под председательством какого-то ответственного работника. Зная обычаи того времени, я уже готовился сесть в тюрьму, когда, будучи вызван на заседание комиссии, увидел, что «ответственный работник» — мой старый друг Юрка Зайченко. Строгим взглядом он предупредил всякие проявления фамильярности с моей стороны, называя меня не иначе как «товарищ Арманд», и повёл дело к спуску на тормозах, проявляя в то же время чрезвычайное почтение к «иностранному специалисту».
— А чего ты, собственно, хочешь? — спросил он меня в перерыве, когда мы остались вдвоём.
— Чтобы ты убрал куда-нибудь этого черта. Он мне не даёт работать.
Заключение комиссии гласило, что Гебгард на заводе Динамо не находит достаточного применения для своих знаний и что комиссия рекомендует перевести его на другое предприятие, более близкое к его специальности.
Вот когда я оценил фильтрующуюся способность шабшаевцев.
В коллекторной подобрался крепкий костяк рабочих. Особенно меня радовал вдумчивый, хозяйственный подход к делу токаря Перпилова. Я выдвинул его и ещё двоих, в том числе одного комсомольца, сменными мастерами. Теперь можно было обратить внимание на другие мастерские цеха.
Самым слабым местом была гальваническая. Я написал в заводоуправление докладную записку, где доказывал полную бесперспективность замены или ремонта оборудования, пока она находится в разрушенной церкви. Необходимо выделить хорошее помещение и всё построить заново. Заводоуправление сказало «добро» и отвело в торце нового корпуса площадь раз в шесть большую прежней.
Я засел за электрохимию, с которой был совершенно не знаком, зачитал до дыр учебник гальванотехники Изгарышева, съездил ещё раз в Харьков на ХЭМЗ ХТЗ, где изучил все антикоррозийные покрытия, обошёл с полдюжины московских заводов. Когда мне стало ясно, «что такое хорошо и что такое плохо». Я стал выяснять, где можно купить оборудование. Оказалось, что кроме умформера (гальванические ванны требуют мощного постоянного тока), а также вентиляторов, ничего купить нельзя. Ванны, барабаны, колокола, пескоструйные аппараты в СССР не производились, а валюты на покупку за границей не давали. Я только облизывался на прейскуранты AEG и GEC. Десятки заводов, имевших гальванические цеха, строили всё оборудование своими силами, кто во что горазд.
Задача осложнилась, хотя и становилась несравненно интересней. Всё надо было спроектировать и сделать самому. Я роздал заказы в отдел механика завода. Но так как никто ничего в этом деле не понимал, то я сам засел за конструкторскую доску. Особенно интересно было конструировать барабаны для массовой оцинковки крепёжных деталей. Представляете: вместо того, чтобы каждый болтик подвешивать на проволочке к катоду, можно было заложить сразу несколько сотен болтов в барабан. Покрутить их мотором с часок и готово, всё оцинковано. Такое повышение производительности очень меня увлекало. Пришлось взяться за роль снабженца. Ездил в Гжель за кислотоупорными сосудами и метлахской плиткой, в Ленинград — за базальтовыми кирпичами, в Перерву за кремнефтористым натрием. Последний пришлось просто украсть, вынести через дыру в заборе. Уж очень сложной и канительной была процедура выписки и отпуска его. А он валялся кучами во дворе под открытым небом и у самой дыры.
В это время общая обстановка всё усложнялась. У меня в каждой мастерской было по цеховому инженеру. В первой катушечной был Липшиц — молодой парень, инженер не ахти, но неплохой мужик, только трусоват. Мы иногда с Китаенко и с ним по воскресеньям ходили на лыжах на большую гору в селе Коломенском. Однажды Липшиц исчез. Искали его два месяца, а потом вдруг прочли в газетах, что он арестован по делу об организации покушения на Сталина и Ворошилова. Он якобы должен был стоять на улице Моховой и махнуть рукой бомбометателям, когда машина Сталина выедет из Кремля.
Зная полнейшую аполитичность и робость Липшица, я ни минуты не сомневался в фантастичности этого обвинения. Но… Липшиц был расстрелян с другими «террористами».
Разгромили Институт Каган-Шабшая. Он был передан Наркомпросу и, по иронии судьбы, преобразован в Институт слабых токов, от которых постоянно нас предостерегал Яков Фабианович.
Сам он устроился работать в какой-то металлургический институт. Вся партийная и профсоюзная верхушка Электротехнического института: оба Бирбайера, Рубинштейн, Грант и многие другие евреи были арестованы якобы как участники оппозиции, вместе с группой студентов во главе со Шполянским. Они, будто бы, были связаны с меньшевиками. Это просто били по евреям.
Безотрадно складывалась судьба моих родных.
Лена и Саша, отбыв три года ссылки в Коканде, получили три новых в Сыктывкаре. Утешало разве то, что они поселились в пригороде Сыктывкара, называемом «Пиренеи». Когда же кончился и этот срок, им назначили новый — в Вологду на пять лет. В прежних местах Саша работал по специальности — экономистом в Облплане. Благодаря высокой образованности и горячему отношению к делу, он приносил там немалую пользу. В Вологде это было запрещено. Жить им было нечем. Мы им посылали каждый месяц небольшую сумму, чего, конечно, не хватало на семью из четырёх человек. Для развлечения они организовали в местном клубе детский кукольный театрик. Саша писал пьесы. Лена с Наташей делали кукол и сами же были кукловодами. Получалось хорошо, но заработок был минимальный.
В это время в райвоенкомате проверяли картотеку. Нашли: Арманд Д. Л., рядовой, необученный. Почему необученный? Надо обучить! И призвали меня на всевобуч или на допризывную подготовку, не помню, как это тогда называлось.
Я пошёл в военкомат объясняться. Доказывал, что освобождён от военной службы, хоть и было совестно размахивать незаконно полученным белым билетом.
— Освобождён? С чем вас и поздравляем. А мы вас призывать и не собираемся. Только обучим на всякий случай, а там отказывайтесь себе на здоровье. Но уж если обучаться откажетесь, тогда не взыщите.
Что же делать? Опять садиться в тюрьму, сейчас, когда жизнь наладилась, когда на заводе интересная, творческая работа? Ну, скажем, этим можно пожертвовать, но что будет с Галей, как она прокормит, вырастит малыша? Кто будет помогать Лене и Саше с дочкой двенадцати лет? Как-то оказалось, что от меня зависит благополучие целых шести человек. Не эгоизм ли подвергать их всех, особенно маленького, страданиям ради чистоты своей совести? Ох, как правы были народовольцы, что отрекались от родных и не заводили семьи, посвящая себя революционной работе.