С другой стороны, если сейчас пойду во всевобуч, то как я буду выглядеть в случае войны? Помимо того, что спрос с обученного будет строже, чем с необученного, что я скажу, когда меня спросят: «Для чего же ты обучался в мирное время? А теперь, когда есть опасность для жизни, так ты и в кусты?»
В конце концов я всё же решил идти на всевобуч. Ох, как не хочется писать про эту историю, тем более, что всё вышло гораздо гаже, чем я предполагал! Да уж, видно, из песни слова не выкинешь. В моей памяти это запечатлелось как самый беспринципный мой поступок. Но, что сделано, то сделано.
Районный штаб всевобуча помещался близ Таганки на тихой Воронцовской улице. Нас набралась рота молокососов, причём я не запомню ни одного человека не то что с высшим, но даже со средним образованием.
Учились повзводно. Взводный командир читал политграмоту. Это было не только для меня, но и для всех бойцов чистым наказанием. Настолько примитивными, шаблонными, газетными были все аргументы, лозунги, выводы, что не заснуть не было возможности. И засыпали, и получали наряды. Немногим лучше были занятия по строевому уставу. Всё ж-таки там надо было что-то учить, запоминать. Но это было нетрудно. Когда шла проверка, меня всегда подмывало поднять руку, но я сдерживался, так как взводный предупредил, что будет лучших бойцов выделять в отделённые. Этого мне только недоставало!
Ротный фельдшер читал курс «гигиены и санитарии». Это был единственный предмет, против которого я ничего не мог возразить, но, увы, он не шёл дальше того, что от сырой воды болит живот, а от развратной жизни делается сифилис.
Все оживлялись, когда начинались практические занятия. Строй я прекрасно знал со скаутских времён и, даже испытывал некоторое удовольствие, когда взвод чётко проделывал артикулы. Это как коллективная гимнастика. Командовал взводный лихо, но нельзя было сдержаться от смехе, когда он орал на замешкавшегося парня (он был еврей):
— Какие могут быть пегчатки после команды говняться?
Не плохо было маршировать по улицам, хотя пробежка от Таганской площади до Спасской (ныне Крестьянской) заставы давалась с трудом. Зато с души воротило, когда отдавался приказ: «Запевай!». На беду я попал в роту «химиков».
Роты, роты, роты
Даёшь газомёты,
Баллоны поскорее,
Чтоб было веселее!
«Ничего себе, веселее. Какой цинизм!» — думал я.
Остальные песни поражали своей глупостью:
Хорошо на вольной волюшке
С книжкой в поле работать,
Чем поповски сказки глупые
С дымом-ладаном глотать.
Или:
Через речку перешли, у канавы встали,
Мы не долго, с полчаса командиров ждали.
Едет, едет командир с красными войсками,
У них ружья за плечами с красными штыками.
Сколько я ни спорил, что надо петь «с острыми штыками», сколько ни доказывал, что штыки никогда не красят, ребята продолжали долдонить своё. Очевидно, они считали, что чем больше красного, тем больше будет довольно начальство.
В одной из песен пели такое:
Товарищ Ворошилов
На белом коне,
На коне вороном…
— А вы почему не поёте? — несколько раз придирался взводный. — Слуха нет. — Как такое нет, когда был пгиказ!
Интересный предмет был конструкция оружия. Она была несомненно остроумна. Миномёт, винтовка ловко разбирались и собирались, мне это напоминало завод. Отсечка-отражатель одна чего стоит! Эх, кабы изобретательность военных конструкторов направить на невоенное дело! Гадливость только вызывали газомёты и газовые баллоны, изучение свойств удушливых газов. В мировую войну я видел в госпитале солдат, поражённых газами, и имел некоторое представление о том, как выглядит это средство истребления людей. Между прочим, я заметил, что военные никогда не произносили слов «убить людей», но всегда «поразить цель». Какая деликатность!
Поражать цель — пожалуйста! Я и сам любил это занятие, когда цель была деревянная. Вероятно, благодаря многочисленным упражнениям в стрельбе из лука я оказался в числе лучших стрелков во взводе. Нам мало давали боевых винтовок, и потому стрельба в цель рассматривалась нами как праздник.
За два дня до конца занятий нам объявили, что они кончатся принесением воинской присяги. Это для меня было полной неожиданностью и повергло в состояние растерянности. Принести присягу, чтобы потом её нарушить? Это совершенно исключалось. Чтобы потом её исполнить? Это значило отречься от главного принципа своей жизни. Продать то, за что я пять раз был судим, сидел в тюрьме. Считать, что присяга чистая формальность, спрятаться за reservatio mentalis[41] — ведь я не иезуит, это абсурд. Значит, нужно было её избежать. Но как это сделать? У меня не было знакомых врачей, имеющих право выдать мне бюллетень. Да я и не хотел бы впутывать в это дело кого бы то ни было. Уж если идти на обман, то одному. Я даже дома Галке ничего не сказал о присяге и пошёл в последний день на всевобуч, как на казнь.
С утра ещё были занятия. Присяга предполагалась после обеда. Я сел в первом ряду, чтобы взводный меня видел, и принялся изображать больного: держался за голову, стискивал виски, вставал в перерыве с лёгким стоном и держась за спинку стула. Три часа валял дурака и безрезультатно. Только на последнем часе взводный, наконец, заметил:
— Что с вами, Агманд?
— Голова разваливается, товарищ ротный командир. И спину ломит, в ноги отдаёт. Стоять не могу. Вероятно, простыл вчера после бани.
Я хотел добавить, что температура повышенная, но воздержался: может послать к фельдшеру проверить. Хотя я и в самом деле чувствовал себя прескверно. Ведь я две ночи не спал, всё решал своё «быть или не быть!»
— Ну, так можете идти домой. Потом пгидете в военкомат, Вам поставят штамп о пгохождении военной подготовки.
Так просто!? Очевидно, сам взводный смотрел на присягу как на простую формальность. И тут я чуть не загубил всё дело: от радости слишком резво вскочил со стула.
Итак, на этот раз проехало. Но, боже мой, как мне стыдно!! Я шёл, кусая себе губы, и ворчал: «До чего докатился!» Потом мне пришло в голову, что вопрос вовсе не решён. От меня могут потребовать принесение присяги, когда я приду за штампом. А если не приду, я останусь рядовым необученным и при любой следующей проверке всё начнётся сначала. Один еврей сказал: «Обмануть советскую власть иногда удаётся, перехитрить — никогда».
Я не пошёл в военкомат. Я так устал от этих переживаний, что предпочёл повторение в неопределённом будущем, только не сейчас. Как потом выяснилось, до самой войны никто меня не беспокоил, никому я не был нужен.
Напротив нашего дома построили плавательный бассейн ЗИСа. Это был второй бассейн в Москве, если не считать старый, крохотный в Сандуновских банях, ещё дореволюционный.
Из нашего окна с пятого этажа было видно, как там парни и девушки плавали и, поднимаясь на 8-метровую вышку разбегались и… исчезали под водой. В моей душе вовсе не угас спортивный пыл, и я не мог равнодушно глядеть на это зрелище. Так и подмывало пойти туда. Но я считал, что моё время уже прошло, что в 27 лет бородатому инженеру стыдно прыгать или плавать с мальчишками. Но главное — некогда. Ведь редко когда я приходил домой с завода раньше девяти часов вечера и весьма нередко, во время авралов, не выходил с завода по трое суток. Притом уставал дико. Куда уж мне!
Однако, Галя взяла меня в оборот:
— Тебе необходима разрядка. Можешь ты, наконец, два раза в неделю приходить с завода вовремя?
Она уговаривала меня до тех пор, пока я не записался. А несколько позже записалась и сама. Я очень скоро почувствовал, как она была права. Бассейн делал чудо: давал заряд сил, ни с чем не сравнимый.
Я попал в группу инструктора Сливиной, совершенной девчонки, однако мастера спорта и какой-то чемпионки.
— Вы умеете плавать?
— По-собачьи, лягушачьи и сажёнками.
— Отлично. Чем скорее вы забудете всё это, тем лучше. Отправляйтесь на мелкий конец бассейна и будем учиться заново.
Я узнал, что уважающие себя люди плавают кролем, брассом, оверармом, баттерфляем и ещё прочими премудрыми стилями. И начал терпеливо ими овладевать.
Через год я уже недурно овладел брассом и оверармом и просто влюбился в кроль. Особенно мне нравилось ходить на дальние дистанции. Я всегда начинал урок с 1000-метровки. Мерное движение, подобное качанию маятника (бассейн был в длину 25 метров) приводило меня в какое-то сомнамбулическое состояние и удивительно успокаивало нервы. Я пробовал прыгать с вышки и с трамплина. С вышки я с трепетом прыгал с 8 метров только солдатиком. С трёхметрового трамплина пробовал простые фигурные прыжки.
Однажды, когда в бассейне было устроено публичное соревнование, я подумал, что занимаюсь уже несколько лет и пора бы мне выступить. Но с чем? Плавал я хорошо, но скоростью не обладал, какая требуется на соревнованиях, да и тужиться не любил. Ватерполистов у нас было две команды, причём по иронии судьбы капитанами в них были Неживой и Бессмертный. Первый всегда побеждал второго. Но я был плохой ватерполист и выступать не решился. Не попробовать ли мне счастья в прыжках? Чем черт не шутит?
Настал праздник, и трибуны были полны народом. Прошли заплывы, начались прыжки. Я заявил три простеньких прыжка с трамплина. Мне приходилось потом выступать с лекциями перед двумя тысячами слушателей, говорить по-французски перед учёными всего мира, но, ей-богу, я наполовину так не волновался, как стоя на трамплине. Особенно меня смущала борода, единственная среди участников соревнования. Мне казалось, что она обязывает показать экстра-класс.
«Солдатиком» я прыгнул сносно, «козла под себя» не докрутил и вошёл в воду на троечку. Поэтому, делая последний прыжок «ласточкой», я так оттолкнулся от трамплина, что перевернулся на спину и лёг на воду точнёхонько плашмя, причём здорово расшибся. Мне не хотелось выныривать на поверхность. Но всё-таки пришлось вылезать. Публика ревела, хохотала, свистела. Первые ряды, в том конце, где я шлёпнулся, были покрыты водой, как после дождя. Женщины вытирали платками платья. Сливина сказала: