Изредка к нам на дачу приезжал мой папа. Он как-то неумело пробовал играть с Алёшей. Это было очень трогательно. А гуляя с Галей, рассказывал о своей невесёлой жизни. Там он был просто несчастен. Тамара пилила его за всё на свете непрерывно, вплоть до того, что он виноват, что у нас советская власть, отнявшая у них богатство дедов, и так далее. Это не имело конца, во всём он был виноват. Как же я его жалел, но что я мог сделать, чтобы ему помочь? Мы с Галей всячески проявляли к нему внимание и ласку, чтобы хоть этим, как говорится, скрасить его грустную жизнь. В ней ему не уделялось ни капли теплоты. Он любил приезжать к нам и проводить время с внучком. Как это хорошо — три поколения вместе! Но, увы, Тамара не часто отпускала его к нам, разве только за деньгами. Но он очень стеснялся просить, зная, что у нас их также не хватает. У меня сердце разрывалось, глядя на него, и я старался давать денег сколько мог, не ожидая просьб с его стороны.
В сентябре 1932 года мы решили, что заслужили отдохнуть. Галя долго сомневалась, как оставить сынка. Но я её уговорил, что и ему надо от нас когда-нибудь отдохнуть. К нашему удивлению сестра Нина согласилась остаться с Алёнькой: он уже к тому времени перешёл на коровье молоко и манную кашку, а Нина, тоже неожиданно, стала питать к нему очень нежные чувства.
Маршрут мы разработали великолепный: по Волге до Каспия, далее до Баку, оттуда в Армению на Севан, а обратно — через Военно-грузинскую дорогу.
Рассуждая: я заведующий цехом или нет? — решили в первый раз в жизни разориться на отдельную каюту до Астрахани. Канала Москва-Волга тогда ещё не было, и путь наш лежал по Москве-реке через шесть стареньких шлюзов. Нам же проходить через них было страшно интересно. От этих шлюзов веяло деревянной культурой прошлого века. Они ведь были построены 60 лет назад!
Я вникал в детали механизмов на шлюзах и дивился разуму предков. Ведь совсем недавно здесь применялась туэрная тяга.
В то время «злобой дня» был первый полёт советского стратостата. Он вылетел накануне нашего отъезда. Все переживали это событие не меньше, чем 25 лет спустя полёт в Космос первого спутника. Гадали: где-то он спустится? И надо же такому случиться: он спустился почти на наш пароход, когда мы подходили к Коломне. Ещё километров за десять мы увидели на небе крохотный шарик, не догадываясь, что это стратостат. Пароход шёл вниз по течению и казалось, шар спускался нам наперерез, вырастая на глазах. Вскоре пароход остановился по техническим причинам, а стратостат приземлился совсем рядом с нами на пойме реки. Мы боялись, что он сядет в воду. Громадный, неуклюжий, он полоскался на ветру, как бы не желая примириться со своим приземлением. Маленькие по сравнению с ним люди ползали по нему, пытаясь угомонить оболочку, а со всех сторон бежали невесть откуда взявшиеся зрители, целые толпы.
Это происшествие придало нашему и без того радостному настроению совершенно праздничный характер. Ещё бы не праздник: впервые за ряд лет мы ехали не торопясь, без забот и обязанностей, а впечатления сами наезжали на нас, как в кино. Когда мы уставали сидеть на палубе и глядеть на берега, мы уходили в каюту и подолгу дулись в шахматы или, растянувшись на мягких койках, читали беллетристику. Удивительно, безо всяких хлопот обедали в столовой, и никто даже не намекал, чтобы мы мыли за собой посуду! Это ли не жизнь? Никогда, никогда ещё такого не бывало в нашей жизни. Но Галочка очень скучала по Алёше.
Выехали на Оку, проехали Рязань. От Касимова Ока течёт к югу, а потом поворачивает на северо-восток. Во мне кипел избыток сил, и я не знал, что бы выкинуть. Перед Касимовым я предложил Гале:
— Ты поезжай дальше, а я пойду пешком наперерез и буду тебя встречать в Елатьме.
— Опоздаешь!
— Ан не опоздаю.
Поспорили на щелчок, и я отправился налегке. Пароход должен был прийти в Елатьму через шесть с половиной часов, расстояние по прямой равнялось 25 километрам, а по дороге — 30.
Сразу за Касимовым я свернул на просёлок, который по словам прохожих сокращал путь, и попал в такие глухие, безлюдные и дремучие леса, что невольно вспомнил песню:
Едут с товарами в путь из Касимова
Муромским лесом купцы…
И вспомнил, чем эта езда кончилась, и стал мне за каждым кустом мерещиться Соловей-разбойник. Поэтому я всё ускорял шаг и, несмотря на то, что вышел на речку Унжу не у моста и потратил некоторое время на переправу, на берег Оки выше Елатьмы я пришёл на полчаса раньше намеченного времени. Вопреки законам природы левый берег здесь выше правого, Ока видна далеко. Я стал ждать и жевать кусок хлеба, который взял в дорогу, да, убегая от разбойников, таки не успел съесть. Прождав час, я стал волноваться. Может, думаю, пароход приналёг, да проскочил раньше срока. Нет! Вот на горизонте показался дымок, и я припустил к пристани. Всё окончилось благополучно, и Галя получила заслуженный щелчок.
В Нижнем жизнь похужела. Пока пароход стоял, мы сбегали на почту. Обещанной телеграммы не было, и мы заскучали об Алёше. В Казани повторилась та же история, и жизнь показалась нам совсем чёрной. Мы решили, что если в Ульяновске не будет телеграммы, то мы прервём путешествие и вернёмся в Москву. Надо сказать, что Казань стоит в трёх километрах от Волги и ехать в город надо было по пойме на паршивом трамвайчике. Назад мы едва успели и вскочили на пароход в мыле и пене, когда матросы уже сняли трап.
В Ульяновске почта была не только далеко, но и на высоком берегу. Узнав, что пароход стоит полтора часа, не раздумывая ринулись вперёд. Без конца карабкались по крутой узенькой деревянной гнилой лестнице и далее бегом по улицам. На почте была очередь, без очереди нас не пустили, как мы ни уверяли их, что мы с парохода. Литературно грамотные ульяновцы отвечали равнодушно:
— Все с парохода!
Мы выстояли очередь и были вознаграждены телеграммой: «Алёня восхитителен, здоров. Письмо Баку». Теперь только бы успеть на пароход!
Когда мы выбежали на бровку склона, то услышали второй гудок. Как мы летели с лестницы — через три ступени, поминутно рискуя сломать себе шею! И всё напрасно. Оставалось ещё треть лестницы, когда раздался третий гудок и пароход медленно отчалил, увозя наши вещи, куртки, деньги и… на столе только чуть начатый великолепный арбуз!!
Горе молодых родителей не поддавалось описанию. Мы бросились к капитану пристани:
— Так вам и надо, разини! Ишь ты, пошли прогуляться! Какие туристы нашлись!
Обругав нас и поиздевавшись как следует, он, однако, смягчился и сказал, что через четыре часа пойдёт на низ другой пароход и, если на нём будут места и если тот капитан нас возьмёт, то мы имеем шансы через три дня доесть наш арбуз.
Капитан следующего парохода был милостив и пустил нас задаром в общую каюту IV класса. Мы и этому были довольны. Днём было ничего: мы сидели на палубе и любовались Жигулями. Но ночью… как же мы мёрзли на жёстких скамьях в лёгких рубашках и без одеял. В два часа ночи остановились в Самаре. «А вдруг наш сынок в эту ночь заболел!» И я помчался на телеграф, благо он был открыт круглосуточно. Ничего нет. Я мчался назад по широким улицам, одна из которых какими-то высокими ступенями спускалась к пристани. Едва, едва успел и свалился, не имея возможности отдышаться, рядом с Галкой.
На другой день «злобой дня» был голод. У нас в карманах оказалось несколько копеек, на которые мы купили один фунт хлеба и дисциплинированно съедали в обед и ужин по крохотному кусочку, чтобы растянуть на два дня.
В Саратове мы догнали наш пароход, и пока причал был занят, наш новый капитан встал на якоре в нескольких метрах от него. Как мы ни умоляли причалить к его борту или спустить для нас шлюпку, он ни на что не соглашался. Мы видели окно нашей прекрасной каюты и испытали все муки Тантала при мысли об арбузе. Через полчаса наша каюта поплыла дальше, и тогда только капитан причалил к освободившемуся дебаркадеру.
Была ещё одна холодная ночь и ещё один голодный день. Наконец, на подступах к Царицыну (теперь Волгограду) мы обогнали наш пароход и причалили первыми. С замиранием сердца мы подходили к нашей каюте. Что стало с нашим вещами? Может быть, их разграбили? Или капитан их сдал в Самаре или Сызрани в камеру забытых вещей?
Оказывается, коридорная даже не заметила нашего трёхдневного отсутствия. Каюта была заперта. Ключи были у нас. Всё было цело. Только арбуз порядочно прокис. Но, мучимые голодом, мы его с жадностью съели.
Нина нас не баловала новостями. Телеграммы мы не получили больше ни в Царицыне, ни в Астрахани. Как это нас мучило! Мы простились с нашей каютой, которой так плохо воспользовались. Астрахань произвела на нас унылое впечатление. Запомнились деревянные мостовые, рыбачьи сети на берегу, полуразрушенный Кремль.
У нас был целый день до морского парохода. Мы взяли лодку, уехали на острова и там в полном одиночестве провели день на золотых отмелях, то купаясь, то загорая среди зарослей шелюги.
«Анастас Микоян» отошёл вечером. У нас опять была каюта второго класса и мы, измученные, скоро заснули. Было душновато. Наутро мы занялись осмотром судна. Якоря, кабестаны, тали, лебёдки, всё нас занимало, так же как и грузы, наваленные на палубе. Днём в каюте стало нестерпимо душно. Мы уселись на скамейке на палубе.
— Подходим к траверзу Махачкалы. Будет болтанка.
Предсказание начало сбываться. Пассажиры стали бледнеть и постепенно исчезали с палубы. Мы решили не уходить и крепиться, сколько сможем. Мутило всё больше, но мы отвлекались чтением и шахматами. Вахтенный матрос, ходивший мимо туда и сюда, похвалил нас и сказал, что мы самые стойкие пассажиры на «Микояне».
Вечером мы спустились в каюту. Качка уменьшилась, но там было нестерпимо жарко, душно, пахло машинным маслом и кухней. «Ничего себе второй класс», думали мы. Ночь кое-как прошла. Приближались к Баку. Собирая вещи, мы нашли в рундуке изогнутую трубу. Рассматривая её и размышляя, к чему бы она, мы заметили, что диаметр её в точности равен диаметру иллюминатора. Когда вставили её на место, каюта тотчас наполнилась свежим морским ветерком. Вот когда мы с сожалением подумали: «Какая была бы чудесная поездка, если б кто-нибудь подсказал нам о существовании и назначении этой трубы!»