Я вдребезги износил свои старые ботинки. Уже несколько дней они держались на верёвочках, которыми я пытался соединить стремившиеся к автономии части. Но в это утро остатки подмёток окончательно отделились от верхов. Я почувствовал облегчение, когда их бросил и пошёл босиком. Но меня ожидал сюрприз: на Квеналетском перевале выпал снег. Я со страхом вступил на него, но уже через десять минут вынужден был сесть и оттирать ноги руками. А тут промокло седалище. Я пустился бегом, сперва в гору, потом под гору. На северном склоне снег спускался значительно ниже. Я пробежал, буквально не чувствуя под собой ног, три километра и свалился в конце концов на землю.
Дальше пошёл очень крутой спуск, который вывел меня в долину Гудушаурской Арагвы. Более мрачный ландшафт трудно себе представить. По всей вероятности, это была долина трогового происхождения. Чёрные скалы и осыпи упираются прямо в плоское, очень широкое днище, устланное крупным щебнем, остатком паводков и селевых потоков. Нигде ни травинки.
Впереди показался всадник. Казалось, едет громадная бурка в папахе на тонких лошадиных ножках. Когда булка поравнялась со мной, я спросил:
— Далеко ли до Казбеги?
— Ходы себе тихонько, тихонько!
Хороший совет. Я уже прошёл около 30 километров, когда показалась первая деревня Сно. Я лично не ел уже два дня за исключением треклятого топлёного масла и араки, которые вывернули мне все внутренности, и потому я с вожделением мечтал, как я куплю молока и брынзы. Однако деревня была почти пуста — все люди были на полях. Вместо того навстречу мне вылетело штук двадцать разъярённых псов. Вероятно, они тоже два дня не ели и набросились на меня с яростью, вызванной их стремлением закончить пост и разговеться. Отчаянно отбиваясь палкой, я задом полез в Арагву. Камни были очень скользкие, вода ледяная, течение бешеное, собаки поскакали в воду за мной. С другого берега атаку вела другая свора. К счастью, когда я отошёл на глубину, где мне было выше колен, собак стало сносить течением. Они поспешили убраться на берег и там продолжали бесноваться и рычать.
Я понял, что при ходьбе по снегу холод был только цветочками. Тут мне ломило ноги так, что хоть кричи. Я действительно закричал, призывая кого-нибудь на помощь. На мой крик выбежало несколько черномазых мальчишек. Но они и не подумали отгонять собак, а видя мою полную беспомощность, набрали гальки и принялись бомбардировать меня. Чертенята были очень меткими и при каждом попадании заливались смехом. Они искренне резвились.
Под обстрелом, сопровождаемым собачьим рычанием, я двинулся вниз по течению. Вскоре я перестал чувствовать ноги и каждую минуту рисковал быть опрокинутым потоком. Меня спасала только опора на палку. Так я прошёл с полкилометра. Село кончилось и собаки отстали, а мальчишки обратились в бегство, как только я направился к берегу. Я сел на камни совершенно без сил. Вспомнив о ногах, я стал бить по ним кулаками — никакого впечатления. Я набрал горсть мелкого гравия и принялся им растирать ноги. Потекла обильно кровь, а минут через десять я почувствовал дикую боль и несказанно ей обрадовался. Всё ещё шатаясь, весь в синяках и крови от камней, я поплёлся по дороге. Постепенно разошёлся и через пять километров вышел к Казбеги. Турбаза была заколочена на зиму. Было 11 часов вечера. Во всех домах были потушены огни, и только рычание цепных псов за дувалами показывало, что жизнь в них продолжается. К тому же я знал, что на больших туристских дорогах за ночлег в частном доме надо много платить. Денег оставалось в притирку на билет до Москвы и на дешёвенькие чувяки. Я не решился просить ночлега. Встретившийся одинокий прохожий сказал мне, что переночевать бесплатно можно только в рабочей казарме в Ларсе:
— Здесь недалеко, за Дарьялом, километров двадцать.
О, боже! Было очень холодно, я знал, что на улице ночью не выдержу. И я пошёл по Военно-Грузинской дороге. Наверно, в крайних случаях нет предела силам человеческим. Давно уже собиралась гроза. Она разразилась как раз, когда я вошёл в Дарьяльское ущелье. Это знаменитое место, которое я всю жизнь мечтал посетить. Мне суждено было увидеть его при свете молний. Зрелище было грандиозное: скалы, тоннели, бушующий Терек. При одной вспышке я разглядел даже замок Тамары. Наверно, Лермонтов не видел всё это при таком волшебном освещении. До чего досадно было, что нельзя фотографировать!
Внезапно из тьмы прямо мне на грудь бросилась с рычанием огромная собака. Ох, как я ненавидел всё собачье племя! Я понял, что тут вопрос ставится по-ленински: «кто кого». Изловчившись, я ударил изо всех сил собаку по голове палкой. Она упала, захрипела и захлебнулась Я увидел, что она мертва. Послышалось цоканье копыт. «Хозяин, ингуш. С этим палкой не справишься», — мелькнуло у меня в голове. Я заметался. Скрыться некуда: отвесная стена с одной стороны, клокочущая река — с другой. Я метнулся через парапет, рассчитывая, что более мокрым, чем от грозы, я всё равно не буду, а у берега, надо думать, мелко. Но я не долетел до воды, повиснув на колючих кустах шиповника. Пришлось терпеть. Я затаился. Ингуш подъехал, нашёл мёртвую собаку. Я не понял ни одного слова, но по интонации не сомневался, что он изрыгал по адресу убийцы все проклятья, которые знал на ингушском языке. Потом он забегал в поисках следов, пытался зажечь спички, чтобы осветить парапет. К моему счастью, спички его быстро заливало дождём. Я вжимался в колючий куст сколько только мог, хотя это было нестерпимо мучительно. Наконец раздалось цоканье копыт, он уехал.
Залезть снова на шоссе было нелёгкой задачей. Но, как мы говорили в колонии: «Это всё детали, а важен самый факт», заключавшийся в том, что я не был прострелен и не утоплен.
Я пошёл дальше. На 17-м километре показался Ларс, но это был не тот Ларс, Верхний, а мне был нужен Нижний. Километра три я ещё плёлся к нему, не засыпая лишь из-за отчаянной боли в ногах.
В три часа ночи я нашёл казармы. Они были отперты. Я вошёл и, не спрашивая, нашёл пустую койку — это были две голые доски, лежащие на железной раме. Я был насквозь мокрый, лёг, не раздеваясь, и тотчас заснул.
Мне снилось, что собаки кусают меня за ноги, за руки, хватают за шею, выгрызают глаза. Когда я проснулся, я ужаснулся: сотни, сотни напившихся кровавых клопов сидели на мне, покрывали все доски и перекладины кровати. С каким же отвращением я принялся давить их. На меня с удивлением глядели русские рабочие, которые здесь ломали скалы. Я объяснил, кто я, рассказал о вчерашних приключениях.
— Счастлив твой бог, — сказали мне, — ингуш за собаку прирезал бы тебя и спасибо не сказал. — Самое замечательное, что они дали мне кусок хлеба. Погода была чудесная. Я вышел на шоссе. «Эх, пойду-ка я назад и сфотографирую Дарьял. Другого случая, возможно, больше в жизни не будет!»
Я отмахал пять километров вверх по Тереку, сделал несколько снимков и зашагал к равнине, к цивилизации.
В полдень я вошёл в лес и нашёл большой гриб. Через два часа показалось поле, это была Болта, русское селение. Ползком я пробрался на поле, выдрал куст картошки и, расположившись на пойме, выкупался, смыл кровь с ног, вытащил из рук и живота колючки, набрал плавника, разжёг костёр и сварил картошку с грибом. Гриба хватило на целое варево, так он был велик.
Радость жизни окончательно вернулась ко мне. Всё мне казалось хорошо. Вечером я пришёл во Владикавказ, пройдя за этот день 45 километров. Следующий день я потратил на осмотр города. Особенно мне понравился парк Трэк, расположенный на его окраине вдоль берега Терека, а ещё прекрасное здание мечети с двумя минаретами. Я купил билет до Москвы в общем вагоне, чувяки на базаре. У меня осталось 10 копеек и ещё на фунт чурека. Поезд уходил вечером.
В те времена проводилась кампания под лозунгом: «Опыт рабочих авторов должен стать достоянием масс». В частности это значило, что я должен выбрать в коллекторной двух рабочих, заставить их написать инструкции и сделать вместе с ними книжку «Производство коллекторов тяговых двигателей». Я выбрал новоиспечённого мастера Панфилова и самого опытного сборщика Торгунова и, применяя к ним грубое насилие, вымучил из них несколько листков записей. Старик Торгунов — прекрасный работник, был абсолютно бестолков, он никогда не держал пера в руках и не мог грамотно написать ни одного слова. Панфилов был грамотен, но как писатель — немного лучше. Книга шла с моей вступительной главой и под моей редакцией. Срок сдачи приближался, и потому я взял обе рукописи с собой в поход, всюду таскал их в рюкзаке и едва не утопил сперва в Арагве, потом в Тереке. Книжку я решил сделать в поезде. Первый день я посвятил составлению своей статьи. Это было сравнительно легко. Хоть мне досталась багажная полка, там было темно и душно. Я сидел на ней, согнувшись в три погибели. Ну, ничего, и не такое терпели. Лепёшку чурека я разделил на шесть частей и решил съедать по одной части утром, днём и вечером. Такого рациона хватит на два дня, а третий я надеялся пропитаться на «НЗ» — 10 копеек.
На второй день я принялся за Торкунова. Конечно, главу надо было написать совершено заново, но при этом ввернуть возможно больше выражений из оригинала, чтобы не обидеть старика, чтобы он чувствовал, что страдал не даром. Ведь есть у него самолюбие! Над этой неразрешимой задачей я мучился целый день. Какое слово из его рукописи я ни вставлял, получалось некстати и коряво. К тому же оказалось, что переносить голод, сидя на месте, гораздо труднее, чем на ходу. Напрасно я жевал чурек, сколько только мог, напрасно заливал его громадным количеством кипятка. На четвёртый день мои муки стали ужасны. Зато вечером повезло. Ехавший внизу толстый кацо целый день уплетал из своей бездонной корзины то цыплёнка табака, то яйца, то хлеб с маслом, то какие-то виноградные колбасы, то свежие фрукты. Вот он обнаружил у себя гнилую грушу, предложил её мне.
На третий день я строчил и чиркал, едва удерживая тошноту, до того мне опротивело это гнусное занятие. Хотя бы просто полежать! Но я закусывал губу и выжимал из себя строку за строкой. На станции вылезал и следил за базарными ценами. Цены на овощи всё дешевели и я берёг свои 10 копеек, чтобы истратить их наилучшим образом. Даже когда они после Орла полезли вверх, я решил, что это временно, и всё выжидал. Наконец, убедив