Перед тем как выйти на открытое пространство (все происходило гораздо быстрее, чем я пишу или вы читаете), я обратился к унтер-офицеру:
– Я пойду вперед, а вы останетесь здесь. Когда я доскачу до противоположной стороны, неситесь во весь опор, стреляя на ходу.
Наступил опасный момент. Я знал, что, пока буду скакать по открытому пространству, мои люди не будут спускать с меня глаз. Они по-дружески относились ко мне. Я хорошо знал каждого из них, ровно настолько, насколько офицер может знать своих солдат. Они неоднократно доказывали, что сделают для меня все, что в их власти. С ними я никогда не испытывал голода, не замерзал, не подвергался ненужной опасности. И они знали, что я всегда старался сделать так, что им было как можно лучше.
Но никто не мог поручиться за то, что произойдет в такой экстраординарный момент. Если по малейшему движению моей спины они смогут решить, что я не пойду под огонь, как теоретически должен каждый и как я их неоднократно просил, то нашей дружбе наступит конец. Как легко на параде держать грудь колесом, спину прямо, а мягкое место гордо отставленным, но как трудно это сделать, когда вы не знаете, какая часть вашего тела будет прострелена.
В доли секунды, отделявшие меня от моих уланов, я вспомнил историю, рассказанную моей матерью, которая интересовалась эпохой Наполеона и любила рассказывать мне о маршале Мюрате. Адъютант заметил, что перед началом кавалерийской атаки у маршала так дрожали колени, что он не мог удерживать ноги в стременах. Тогда адъютант спросил:
– Сир, вы боитесь? У вас дрожат колени.
– Пускай дрожат, – ответил маршал. – Если бы они знали, куда я с ними отправляюсь, они бы дрожали еще сильнее.
И тогда я сказал себе: «Что ж, занавес открыт. Вперед, покажи, на что ты способен». Я решил, что должен продемонстрировать показательный легкий галоп, поэтому сел прямо, колени внутрь, пятки наружу, руки на поводьях.
Я видел перед собой песочный холм, ярко-желтый, высотой около 60 метров. За ним площадка, где можно остановиться. Я не поворачивал голову в сторону траншей, понимая, что первая же пуля попадет прямо в лицо. Я скакал и слышал непрерывные печальные завывания от летящих вокруг пуль – так воет ветер, запутавшись в корабельных снастях. Этот звук преследовал меня до тех пор, пока я не доскакал до песчаной дюны. Здесь он резко оборвался.
Я спешился. Мне все-таки удалось это сделать; я почувствовал некоторое облегчение. Но как там дела у моих уланов? Первая шестерка уже быстро мчалась в сторону дюны, практически по моим следам Я пытался понять по их лицам, произвел ли мой галоп на них нужное впечатление. Я отлично помню, что тогда у меня мелькнула мысль, не является ли тщеславие основным стимулом. В тот момент мне было ровным счетом наплевать на войну, немцев, наступление, да на весь мир. Больше всего меня занимал вопрос «Хорошо ли относятся ко мне мои парни?»
Придерживая лошадь, я с нетерпением наблюдал за приближением уланов. Прижавшись к шеям лошадей, они скакали прямо к тому месту, где я стоял. Когда им оставалось до меня около двадцати метров, я уже мог рассмотреть их счастливые лица, расплывшиеся в улыбках. Человек способен все превратить в игру. Я был первым, а потому напряжен и взволнован, как, впрочем, и они, наблюдая за мной. Но после того как у меня все получилось, пересечь открытое пространство стало для них чем-то вроде спортивного состязания. Итак, первая шестерка доскакала до меня, и уланы были такими возбужденными, что в первый момент не могли даже говорить. Я сразу понял, что они восторгаются мною. Охватившее меня чувство удовлетворения выразилось в том, что я тут же вскочил на лошадь.
Сидя верхом, я посмотрел на Бартека, высокого белокурого поляка, являвшегося неистощимым объектом шуток всего взвода. Добродушный великан обладал поистине беспредельным терпением Я, во всяком случае, не встречал более добродушного и терпеливого человека. Помню, как однажды он оборудовал для себя замечательное спальное место в конюшне и заранее предвкушал, как чудесно проведет ночь в тепле и комфорте. Бартек вышел буквально на пять минут, а за это время парни успели положить в его замечательную кровать кучу снега. Бартек вернулся, разделся, залез под одеяло и… погрузился в снег. Думаете, он разозлился? Ничуть не бывало. Он смеялся громче всех. Сейчас он раскраснелся; глаза сияли. Я никогда не видел его настолько возбужденным. Его кончик носа был в крови. Шальная пуля чиркнула по носу, и теперь с носа капала кровь, как вода из плохо закрученного крана.
– Вытри нос, – приказал я Бартеку. – Держу пари, ты сделал это нарочно, чтобы иметь возможность вернуться в столовую Красного Креста.
– Черта с два я вернусь туда, – ответил он, размазывая кровь по лицу своей огромной, как лопата, ладонью.
Уланы оглушительно расхохотались. Каждый вытащил из индивидуального пакета кусочек ваты, смочил его йодом и совал прямо в нос Бартеку. Он отмахивался, корчил забавные рожи, чем еще больше распалил парней. Они уже рыдали от смеха. Тем временем я оглядел свои ряды. Вокруг меня уже собрался весь взвод. Никто не был ранен, если не считать досадную царапину Бартека.
Теперь пришла очередь Шмиля. Он поскакал первым, и теперь все взоры были прикованы к нему.
Опустив поводья, Шмиль пересекал это проклятое место так, словно вышел на прогулку. Вынув папиросу из бокового кармана, он не спеша поднес ее к губам и прокричал своим уланам, успевшим догнать его:
– Есть спички?
Он подъехал к нам с последним из своих уланов. Да, он, пожалуй, перещеголял меня, но я всегда считал его профессионалом, а себя только любителем.
Мы умудрились не потерять ни одного человека; нос Бартека не в счет. Я увидел, что оставшаяся часть первого эскадрона движется в направлении открытого пространства, и, не раздумывая, закричал:
– Сабли наголо! По двое! Рысью! Впе-ер-ред!
Пустив лошадь рысью, я обогнул дюну. Всего несколько шагов, и передо мной раскинулось чистое поле. Первое, что бросилось в глаза, – тонкая линия колючей проволоки примерно в полутора километрах от меня и бегущие в нашем направлении австрийцы. Они стремительно формировали длинные цепи и падали на землю. Началось наступление на русские траншеи. За траншеями виднелись отдельно стоявшие деревья и черная земля в лужах. Вдалеке над деревней высоко в небо поднимался дым. Я с трудом различал звуки страшных взрывов; вероятно, это было дело рук русской артиллерии.
Я смотрел прямо перед собой, прикидывая, в каком направлении двигать уланов, и тут за спиной раздался шум, и я увидел, как из болота поднимается стена черной земли. Немецкая артиллерия обнаружила наше местонахождение и начала обстрел. Первый залп – перелет. Второй залп – недолет. Промедление было смерти подобно. Я пришпорил лошадь и понесся по открытой местности.
Справа была траншея, в которой я уже побывал, правда, попал в нее с другого конца. Раздался свист, и ударные части начали выбираться из траншеи. В настоящий момент их действия были совершенно бессмысленны, поскольку мы заняли их место в наступлении. Но вероятно, они больше не могли находиться в бездействии.
Позже мне рассказали о солдате по фамилии Виленкин, из известной в Москве еврейской семьи. Виленкин был неоднократно ранен, имел много наград. После отречения царя он ушел из кавалерийского полка и поступил служить в ударные части. Когда началось наступление, Виленкин выхватил револьвер и ринулся в толпу измайловцев, отказавшихся принимать участие в сражении. Он словно обезумел. Один против двадцати вооруженных винтовками солдат, под непрерывным огнем противника. Не понимаю, как солдаты не убили его. В тот день он еще умудрился принять участие в бою с австрийцами и был ранен.
Немецкая артиллерия наносила мощные удары. Мы проскочили проволочные заграждения, и я увидел, как в траншее, несколько секунд назад занятой ударными частями, один за другим разорвались два снаряда. В воздух взлетели мешки с песком, земля, бревна и то, что осталось от человеческих тел. Мечущиеся фигурки бросились в разные стороны. Словно в тумане, я наблюдал, как уланы растянулись в две линии, и понял, что необходимо с максимальной скоростью скакать вперед, и только вперед. Мне не пришлось отдавать команду. Все происходило само собой. Дожидаясь своих солдат, чтобы соединиться с третьим и четвертым взводами, я взад-вперед носился на лошади. Когда я поднял саблю, собираясь отдать команду перейти в атаку, то неожиданно, сквозь адский грохот, услышал слабый звук наших горнов. Четыре горниста исполняли первые аккорды польского гимна «Польша не погибнет, пока мы живы». Вот, оказывается, о чем полковник шептался с горнистами.
Поначалу я не понял, откуда доносится звук. Оказалось, он идет сверху. На вершине холма стоял полковник с горнистами. Гимн был запрещен, как «Марсельеза» и «Интернационал». Детей тайком обучали словам гимна, и они шепотом пели его. Сегодня гимн был впервые исполнен официально. Полякам, услышавшим звуки государственного гимна, словно впрыснули кокаин. Если до этого все голоса сливались для меня в единый гул, то теперь я отчетливо различал отдельные голоса.
– Иезус… Мария! – слышалось с разных сторон.
Где-то в сотне метров от себя я увидел Шмиля, размахивающего рукой и выкрикивающего на пределе возможностей:
– Рассредоточиться, ублюдки!
Необъяснимо, но я тоже подхватил его слова и тоже заорал:
– Рассредоточиться, ублюдки!
– Ура! – грянули уланы.
Внезапно горны замолчали, а затем раздался сигнал к общему наступлению кавалерии. Я взмахнул саблей и пустил лошадь рысью прямо поперек поля. Скорость постепенно возрастала. Я слышал тяжелые удары копыт о землю, всплеск воды, поднимаемой из луж, невнятные крики людей за спиной. Звуки разрывающихся снарядов и свист пуль слились в один непрерывный гул, и мы уже практически не слышали его.
Внезапно впереди я увидел лежащих на земле, вытянувшихся в линию солдат, которые стреляли точно в нашем направлении. Это были австрийские пехотинцы. У меня упало сердце. Когда вы видите человека, стреляющего в вас, это производит гораздо более сильное впечатление, чем когда вы только слышите свист пуль. К этому моменту лошади совсем обезумели. Теперь ничто не могло удержать их. Моя Зорька испугалась, когда перед ней неожиданно возник человек. Она рванулась, чуть не выбросив меня из седла. За спиной послышался смертельный крик. Вероятно, один из уланов проткнул австрийца штыком. Я упрямо скакал вперед к первой линии проволочных заграждений. Я должен ее перепрыгнуть, мысленно приказал я себе. Если я остановлюсь и начну выискивать брешь в колючке, меня точно подстрелят. Я знал, что моя лошадь способна взять этот барьер, но мне было прекрасно известно, что не все наши лошади могут одолеть его. Я направил лошадь вперед на заграждения, поминая имя Господа, сильно стегнул ее, и Зорька взяла колючий барьер.