Мы посовещались и решили ночью оставить лошадей в каком-нибудь крестьянском сарае и дальше двинуться пешком. Вот поэтому мы провели весь день у озера, спрятавшись в камышах, и наблюдали за домом, где жил одинокий крестьянин, который так нежно относился к своей старой лошаденке. Мы собирались преподнести ему в подарок двух отличных лошадей; он, конечно, не мог себе представить, что ему вдруг выпадет такое счастье. Мы надеялись, что он не будет пытаться выследить нас и никому не станет говорить о неожиданном подарке, по крайней мере до тех пор, пока мы не дойдем до железной дороги, чтобы отправиться в Москву.
Стало темно, и мы видели отблеск огня в окошке дома. В деревне неподалеку лаяла собака.
Мы скормили лошадям остатки овса, а потом, сидя на земле, доели сало с черствым хлебом. В тишине был слышен звук четырех челюстей, пережевывающих пищу.
– Они были для нас хорошими лошадьми, – задумчиво сказал Алекс.
– Хорошими, – подтвердил я и подумал: «Что же с ними будет? Во всяком случае, их не пристрелят, а это уже кое-что».
Сейчас я не думал о том, что это нас могут в любой момент пристрелить. Я только понимал, что должен расстаться с близким другом, который никогда меня не предавал, всегда охотно нес бремя, делился со мной своим теплом, умел стоически переносить боль и даже спокойно умереть, если бы этого потребовал Человек. И когда этот Человек обезумел от жажды крови, он последовал за ним и принял участие в его безумствах. Как я мог ответить на такую преданность? Что я мог сделать для своей Зорьки? Что я мог ей сказать? Она благодарила меня, когда я растирал ей спину, когда протягивал кусочек сахара или горсть овса, когда нежно нашептывал в ухо: «Паршивая сука… любимая умная блудница… Зорька… Ведь ты моя Зорька?» Она понимала мой шепот, грубые слова неотесанного солдата, и пыталась схватить розовыми губами за рукав. Каждое утро она призывно ржала, завидев меня, и молчала, когда я прижимал фуражку к ее морде. Чувствительная, как женщина, она всегда угадывала мое настроение и волновалась или радовалась вместе со мной.
Что она почувствует завтра? Если бы Зорька могла говорить, она наверняка бы заявила: «Я выносила тебя из-под обстрела, так почему же я не могу прорваться вместе с тобой из окружения? Разве это так уж опасно? Я не боюсь, давай отправимся вместе».
Что я мог сказать в ответ? Как объяснить, почему должен расстаться с ней? Я использовал ее и сейчас, когда в ней не было больше надобности, оставлял в чужом доме. Если бы я только мог объяснить ей, почему так поступаю.
– Думаю, пора. – Голос Алекса прервал ход моих мыслей.
Огонь в печке давно погас, и в темноте виднелись лишь силуэты дома и сарая.
– Ну что ж, пора так пора. Будем снимать седла?
– Да, оставим их здесь, в кустах.
– Я пойду первым, а ты пока останешься у калитки, Алекс. Если все пройдет нормально, то я выйду и отведу твою лошадь. Глупо вместе заходить в сарай.
– Хорошо.
Я ухватил Зорьку за поводья и бесшумно двинулся к калитке в заборе. Она шла опустив голову. Открыв калитку, я вошел во двор; следом вошла Зорька.
Мы прошли по двору к сараю, я отворил дверь, и мы вступили в темноту. Крестьянская кобыла жевала сено. Я подвел к ней Зорьку, и крестьянская лошадь тихо заржала, словно говоря: «Милости прошу! Я знала, что где-то рядом две немые красавицы. Вы не могли одурачить меня».
Зорька вела себя спокойно. Я привязал ее к поводьям хозяйской лошади, чтобы ограничить движение, и поспешно прошел по двору к калитке, у которой меня ждал Алекс с лошадью.
– Ну что?
– Все нормально.
Я отвел лошадь Алекса в сарай и, когда стал привязывать ее к поводьям Зорьки, вдруг почувствовал то, что чувствует беспомощный маленький мальчик в ожидании наказания. Я прижался лицом к морде Зорьки, обнял ее за шею, поцеловал и заплакал. Слезы ручьем текли по моему лицу, и я никак не мог остановиться. Я беззвучно плакал, закрыв глаза и глотая собственные слезы открытым ртом.
– Пойдем, отец, – потянул меня за рукав Алекс. – Им тут будет хорошо. В сарае полно сена.
В темноте он нашел мою руку и сжал своей холодной и мокрой рукой. За остаток ночи мы не сказали друг другу ни слова.
Глава 30НОЧЕВКА
Пошел сильный дождь. Мы не спали целые сутки с тех пор, как оставили лошадей в сарае у озера. Рано утром, скрываясь от дождя, мы спрятались в стоге сена и весь день просидели в нем. Вода, проникавшая в наше ненадежное убежище, не давала сомкнуть глаз. Ночью мы опять тронулись в путь. Но у каждого человека существует определенный предел терпения, и нам было просто необходимо обрести хоть какую-то крышу над головой и горячую еду.
Мы оказались вблизи довольно наезженной дороги и решили зайти в небольшую деревеньку, чтобы купить еду и найти кров. Деньги у нас были.
Мы шли по полю к дороге, натянув пальто на голову, чтобы хоть немножко защититься от дождя.
Около восьми вечера навстречу прошел мужчина. Потом обогнало несколько телег. Никто не обращал на нас никакого внимания. Сначала, заслышав шум, мы сходили с дороги и пережидали, пока проедет телега, но потом осмелели и открыто шли по утопавшей в грязи дороге, словно поверив в свою счастливую судьбу.
Люди, которые попадались нам по пути, очень спешили. Они хотели поскорее спрятаться от дождя в сухом и теплом месте. Никто не выказывал желания остановить нас, никто не заговаривал и не задавал никаких вопросов.
Спустя два часа мы подошли к деревне. Прошли мимо деревенского кладбища и вышли на главную улицу, чтобы удостовериться, что в деревне не размещены войска.
По сторонам дороги стояло сорок домов, темных и притихших, за исключением двух, в окнах которых виднелся тусклый свет. Одинокий фонарь раскачивался у двери чайной, и вместе с ним раскачивался желтый круг света, испускаемый этим фонарем.
Картина нам показалась достаточно мирной, и мы остановились у двери.
– Я попытаю счастье в чайной, а ты сходи в один из домов, где светятся окна. Нам надо разделиться. Если они схватят одного, то у другого будет шанс улизнуть незамеченным.
– В таком случае не суй нос в чайную. Здесь они будут искать нас в первую очередь.
– Не волнуйся, я буду осторожен. Где встречаемся завтра?
– Примерно посреди улицы на той стороне. Удачной ночи, Алекс.
– Удачной ночи, отец.
Я с трудом пробирался по грязи до тех пор, пока стоявший у входа в чайную Алекс не исчез из поля зрения.
Скоро я опять оказался у деревенского кладбища. В маленьком домике с открытыми ставнями мерцал слабый огонь. Этот последний дом на улице стоял в некотором отдалении от соседей. Я осмотрелся. Кладбище могло пригодиться на тот случай, если придется срочно скрыться, – там было где спрятаться. Итак, решено, этот дом мне подходит.
Я постучал в дверь и услышал звук отодвигаемого стула. Подождал. Больше не доносилось ни шороха.
Неожиданно – я даже вздрогнул – из-за закрытой двери донесся свистящий шепот:
– Иди к черному ходу. Я говорю, к черному ходу. Ради бога, обойди дом и подойди к черному ходу!
Голос был женский, жесткий и уверенный, в котором проскальзывали просительные нотки.
Обойдя дом, я увидел небольшую пристройку. Из приоткрытой двери падал свет. Неожиданно свет пропал и стало темно. Я застыл на месте.
– Входи, входи, мой золотой, мой единственный, – раздался тот же женский голос. – Я задвинула заслонку в печи, чтобы свет не смог привлечь их внимание.
Я сделал шаг. Кто-то в белом стоял в дверном проеме. Я подошел ближе. Две руки втянули меня в дом. Нежные пальцы быстро пробежали по мне и остановились на лице.
– Я только хотел спросить, – начал я, снимая женские руки с лица, но она не дала мне закончить фразу:
– Молчи, ангел мой. Молчи, мой дорогой страдалец. О, как я ждала тебя!
Она обвила руками мою шею, а затем сняла с меня промокшее пальто и бросила его на пол. Ее дрожащее тело прильнуло ко мне с такой силой, словно она хотела раствориться во мне.
– Послушайте, – быстро заговорил я, – вы принимаете меня за кого-то другого.
Она приблизила свое лицо, и я ощутил свежее дыхание молодости.
– Я знаю, что ты должен спрятаться, мой дорогой, мой единственный. Если они найдут тебя, то опять отберут у меня. Я спрячу тебя, мое солнце, моя радость. О, мой любимый…
И она начала нежно целовать мое лицо, глаза, губы. Я обнял ее; на ней не было ничего, кроме льняной рубашки. Я попытался заговорить, но она не давала мне открыть рта. Я не мог заставить ее слушать.
– Я изголодалась по тебе, мой соколик. О, как я изголодалась! Люби меня, люби меня, мой дорогой.
– Позвольте мне закрыть дверь, – не понимая, что делать, сказал я.
– Я сама закрою! Подожди, я запру дверь на ключ, теперь задвижку, и они не смогут войти.
Я услышал, как ключ повернулся в замке, щелкнула задвижка. Женщина подошла ко мне, взяла за руку и провела в комнату. В довольно большой комнате с русской печью вдоль стен стояли скамейки. В углу висели иконы. Печь топилась, но из-за закрытой заслонки в комнату пробивался только слабый отблеск огня. Теперь я мог хоть немного разглядеть женщину.
Бледный овал лица. Тяжелые веки. Черные волосы, заплетенные в две косы, обвивали голову. Уголки губ печально опущены вниз. Она была в короткой свободной рубашке, в разрезе которой виднелась полная белая грудь.
Теперь она говорила лихорадочно, не поднимая глаз:
– Раздевайся… у тебя промокла одежда… давай я стяну с тебя сапоги… мой страдалец… я люблю тебя… я люблю тебя…
Я опять попытался заговорить, но тщетно. Она целовала меня, просила не разговаривать, не бояться, быть уверенным, что нахожусь в безопасности, что никто, никто и никогда не отнимет меня у нее.
Было ясно, что женщина принимает меня за кого-то другого, но я никак не мог даже предположить, что творится в ее голове. Я не мог заставить ее посмотреть на меня, хотя понимал, что она не слепая. Женщина развесила мою одежду и поставила сапоги к печке.