Роман открыл багажник «Тойоты». Канистры были на месте. Роман налил в найденную пустую бутылку воды про запас.
Ну что ж, теперь можно ехать дальше.
– До усадьбы еще далеко, – заметил Баз. – Люди Сазонова нас непременно перехватят. – Добрый доктор неожиданно стал пессимистом.
– Попытаются, не спорю, – отозвался дядя Гриша. – Но не сдюжат.
– Как будем действовать? – спросил Роман. После того, как они вырвались из плена, на него нахлынула странная апатия. Видимо, соприкосновение с колдовским огнем, стихией враждебной, не прошло даром для водного колдуна.
Итак, Ник Веселков был связан с Сазоновым…
Получается, он с Ником Веселковым как-то связался и предупредил. Значит, и с другими мог… А, плевать… Мне Надю оживить, Стена из петли Беловодья выдернуть, и плевать, пусть забирает Сазонов себе волшебный град, пусть делает, что хочет, мне-то какое дело! Но обидно ведь! Как обидно отдавать ему Беловодье. Нельзя отдавать…
Сделай то, не знаю что… Сделай то, не знаю что…
Не хочу ничего больше делать!
– Скорее! – умолял Роман дядю Гришу.
– Я – хулиган, но не сумасшедший, – отзывался тот. – Вон, видишь, стоит мил человек. Они завсегда здесь стоят. Чуть я нажму на газ, он жезлом полосатым своим махнет, тачку нашу тормознет и сотенку – «цоп».
О том, что тачка наверняка уже в угоне числится, Роман напоминать не стал.
– Останови машину, – приказал колдун.
Дядя Гриша миновал пост ГАИ и притулил «Тойоту» у обочины. Роман облил капот и стекла пустосвятовской водой, прошептал заклинание и вернулся в салон.
– Теперь гони, – приказал кратко.
И «Тойота» помчалась, беззастенчиво обгоняя новенькие иномарки, проскальзывая в щели между гружеными «КамАЗами». «Гаишники» ее не видели.
– Ну, ты и хулиган! – восхитился дядя Гриша. – А если нас не заметит какой-нибудь шустряк-водила и раздавит.
– А ты увернись! – посоветовал со смехом Роман. – Впрочем, если фары включить, то машина тут же проявится. Учти.
– Ну уж мы и похулиганим! – задушевным голосом пообещал дядя Гриша.
В доме Марьи Гавриловны ныне располагался музей. В революцию усадьбу Гамаюновых, как все усадьбы, разграбили, но чудом не сожгли. То есть чудом в прямом смысле этого слова – заклинание от огня уберегло. Как только пустили красного петуха, как дождь хлынул и загасил. Потом раза три или четыре пытались поджечь – и опять не горело. Обуглился один флигель, но и только. Война обошла усадьбу стороной – грабить там было уже нечего. В уцелевших помещениях в тридцатые годы устроили общежитие для рабочих птицефабрики. В шестидесятые решили в доме Марьи Гавриловны сделать музей, поскольку строение еще держалось, не обрушилось, и кое-где даже внутренняя отделка уцелела. Несколько комнат у общежития отняли, отыскали пару кресел, диван, какие-то картинки. На том дело заглохло.
А потом, в середине девяностых, зимой, прибыла неведомо откуда на черной шикарной машине красавица в норковом манто, надменная, дерзкая, оставила машину у полуразрушенного крыльца и направилась прямиком в кабинет к директору. Поставила гостья на стол какие-то заграничные коробки с яркими этикетками, столько непривычную глазу советского человека. Директор шаркнул ножкой, рассыпался в благодарностях и предложить гостье кофейку. Кофеек был растворимый, индийский. Гостья сделал вид, что пригубила. Директор смотрел на нее восторженно, очарованный взглядом ореховых глаз и мягким, едва приметным иностранным акцентом. Красавица вынула пачку тонких дамских сигарет, но курить не стала, положила пачку на стол и предложила на нужды музея сумму совершенно фантастическую. Директор не поверил и переспросил. Когда цифра была названа вновь, пожилой музейщик схватился за сердце. Деньги были переведены на счет музея в течение трех недель. Первым делом иностранный дар предназначался на покупку уцелевшим птичницам квартир в ближайшем городе, на реставрацию здания и на зарплату двум новым сотрудницам, которых миллионерша просила принять на работу. Да, деньги музей получил, но с ними произошло то же, что происходило почти со всеми деньгами в то время. Они утекли. Причем, неизвестно куда. Все, что успел сделать директор, это выселить одну птичницу с семьей в задрипанную квартирку. Зато у хозяина фирмы, что подрядилась ремонтировать усадьбу, неподалеку вырос двухэтажный особняк. Музей продолжал разваливаться, сам директор ютился в домике без удобств, на работу ходил пешком за три километра и никак не мог понять, как же все несообразно получилось.
Явившись через год, красавица в норковом манто обвела гневным взором стены, оклеенные обоями семидесятых годов, одарила директора убийственным взором и объявила, что сама будет покупать и привозить все, что необходимо музею.
Эту историю рассказал по дороге в усадьбу Баз, и хотя он не называл имен, Роману и так было ясно, что роль щедрой миллионерши сыграла Надя. Роман улыбнулся, представив, как эффектно должна была выглядеть его возлюбленная в этой роли. Не ясно было другое: зачем Гамаюнову понадобилась полуразрушенная усадьба? Поскольку в сентиментальный порыв Ивана Кирилловича Роман не верил, то было ясно, что усадьба должна была сыграть какую-то роль в создании Беловодья. Но какую?
Этого колдун пока не знал.
В излучине реки в низинных берегах сохранился клочок старинного парка с беседкой и живописно нависающими над водой плакучими ивами. Дорожку, что вела к главному зданию усадьбы, скудно присыпали песком. Здание было кирпичное, двухэтажное, штукатурку с него ободрали, а новую не нанесли, так и стояло оно ржаво-красное, похожее своей обнаженной кирпичностью на казарму, лишь колонны у входа сверкали поддельной белизной. Уныло смотрели прямо перед собой тусклые, давно не мытые зарешеченные окна. Казалось, там внутри кто-то есть. Не живет, но прячется.
От прочих построек остались только стены – ни крыш, ни дверей, ни рам, лишь черные провалы, наспех укрепленные гнилыми досками и обвязанные кусками рубероида. Сомнительно было, чтобы подобная защита могла уберечь руины от дождя и снега.
– Надо ж, как все разбомбили, хулиганы, – пробормотал дядя Гриша.
Три бетонные ступеньки врезались в старый раскрошившийся фундамент. Двери были новенькие, даже не подделка под старину, а просто новодел. Хотя сама ручка – бронзовая, с виньеткой, – возможно, открывала когда-то старинную дверь. Справа у входа, для сохранности прикрытая решеткой, была прибита бронзовая табличка. Надпись на табличке гласила: «Беловодье».
Но здесь, за пограничной чертой входа, было не озеро с волшебной водой, а крошечная прихожая, темная, освещенная лампочкой под стеклянным абажуром с трещиной. Справа стоял большой письменный стол, слева – вешалка послевоенных времен. Роман припоминал, что у матери в доме висела такая же. От остальных комнат прихожую отделяла пыльная портьера из шерстяной ткани неопределимого цвета. Лишь дверь отворилась, легкий ветерок поднялся в комнатах, скрипнули запертые двери, колыхнулись шторы. Где-то хлопнула дверца шкафа.
– Эй! – крикнул Роман. – Посетители явились.
Ему никто не ответил.
Роман откинул портьеру и очутился в просторной гостиной. Стены обиты бежевым тисненым шелком, в центре комнаты – столик с мозаичной столешницей, а вокруг – кресла с витыми ручками и изогнутыми ножками. Новенький шелк блестел в бледном свете осеннего солнца. Весело плясал огонь в огромном камине. На стенах – несколько пейзажей, писанных маслом; рамы тяжелые, резные, густо позолоченные. Колдун присвистнул. Все было точь-в-точь как в гостиной Гамаюнова в Беловодье. Только там – призрачное, колдовское. А здесь настоящее. Вернее – почти.
– Музей еще не работает, – сообщила женщина лет тридцати пяти, появляясь из соседней комнатки.
Берегиня усадьбы была невысокого роста, в темном костюме и бежевой блузке. Гладкие волосы, чуть тронутые сединой, отсвечивали маслянистой желтизной. Губы ярко накрашены. Только губы.
– Я ищу Эда Меснера, мы с ним договорились о встрече, – отвечал Роман.
– Так это вы ему звонили ночью?
– Я. Вместе с Базом Зотовым.
– Где же Баз? – живо спросила женщина.
– В машине нас ждет. Вы его знаете?
Женщина запнулась, сообразив, что разговаривает с незнакомым человеком.
– Вы-то кто будете, можно узнать?
– Я – Роман Вернон, колдун из Темногорска. А это Григорий Иванович.
– Лучший в мире хулиган, – отрекомендовался тот. – Здесь не требуется похулиганить?
– У нас не хулиганят, – заявила женщина, не поняв шутки. – Я сотрудник музея Галина Сергеевна, – представилась она. – Эдуард Робертович сейчас подойдет. Он просил немного подождать.
– Подождать! – взорвался дядя Гриша. – Мы гнали всю ночь, а нас просят подождать. Что за хулиганство!
– Буквально полчаса. Он сказал, что ему надо подготовиться. Вы можете пока осмотреть музей.
Колдун промолчал. Судя по всему, Меснер здорово обеспокоен возвращением Сазонова.
Нетрудно предположить, что в музее работает кто-то из людей Гамаюнова. Стен упоминал, что среди спасшихся во время бойни в Германии была девушка по имени Галя. Да, скорее всего, она из учеников Гамаюнова. То, что она работает здесь, свидетельствовало лишь об одном: Иван Кириллович полагал, что о Марье Гавриловне и ее усадьбе никому больше из опасных людей не известно. Во всяком случае, Колодин ничего о ней не знал. Возможно, Гамаюнов ошибался, как и в других случаях.
– Ну что ж, давайте посетим покои Марьи Гавриловны, – предложил Роман.
– Мы что, за этим сюда ехали? – пробурчал дядя Гриша, демонстративно вытащил из-за пазухи бутылку и хлебнул. – У вас, голубушка, глазированного сырка на закуску не найдется? Нет? Жаль.
– Здесь нельзя пить! – возмутилась Галина Сергеевна.
– Мне можно. Я хулиганом работаю. Какой же хулиган в музее без бутылки? Райкина не смотрели? Неужто? Здесь, правда, у вас греческого зала нет. Может, римский найдется? Я без выпивки в вашем музее никак не могу. Сердце просит. Mihi sic est usus, tibi ut opus fasto est, face.