Так они шли по укатанной техникой и людьми дороге, изредка перебрасываясь короткими фразами. Горечь поражения не давала им покоя, и каждый думал только о том, как он будет молотить ненавистных до последнего предела фрицев. И такая возможность в самое ближайшее время была предоставлена каждому из них в полной мере, а зачастую и сверх этой самой меры.
Девятнадцатого февраля по дивизии был объявлен приказ. Двадцать пятую гвардейскую передали в состав третьей танковой армии. Командовал армией генерал-лейтенант танковых войск Рыбалко Павел Семёнович, будущий маршал бронетанковых войск. А уже двадцать третьего февраля дивизия, пополнив запасы боеприпасов и личного состава, ринулась в атаку в районе всё тех же Мерчиков. Старого и Нового. Это были два огромных села. В центре Старого Мерчика, как и положено, красовался стародавний православный храм, а на пригорке стояло несколько чудом уцелевших ветряков. По всему было видно, что до войны здесь было богатое и многолюдное село со своими традициями. К сожалению всё это было до войны…
Хвалёные дивизии СС и "Великая Германия" вылетели с насиженного места как пробка из бутылки из обоих сёл и с ощутимыми потерями отступили на запад. Тридцатьчетвёрки Рыбалко сделали своё дело. Гнали паразитов, втаптывая их в снег, вдавливая в мёрзлую землю. Истребители утюжили холодное синее небо и оттуда как могли поддерживали наступающие части армии.
– Вот это совсем другой коленкор, – тяжело дыша от частых перебежек, проговорил довольный Фёдор. – Давно бы так.
Их отделение было теперь укомплектовано полностью, и Иван уже не таскал на пару с Фёдором ружьё. Он, как и подобает командиру, шёл налегке, с автоматом. Патронами их тоже не обделили, только в этом бою стрелять и вовсе не пришлось. Немец драпал так, что они и танков-то не увидели. На постой дивизия разместилась всё в тех же Мерчиках. Ивану повезло поселить своё отделение в избе. Народу в эту избу набилось белее чем предостаточно. Никому неохота было сидеть на стуже и отогреваться у костра из гнилых, сырых досок, как накануне. То ли дело раздеться в тёплой деревенской избе, где большую часть кухни традиционно занимала русская печь. Снять промокшие насквозь портянки и протянуть застылые на лютом холоде ноги к горячим кирпичам. Почувствовать, как тепло от этих самых кирпичей медленно, но уверенно разливается по всему уставшему телу и как непреодолимо клонит в сон. Что ещё надо солдату после скитаний по сугробам и бесконечному ползанию взад, вперёд с автоматом в руках? Ничего. Ну, если только ещё поесть вдоволь. К примеру картошечки на сале, да с тушёнкой американской, да остограмиться перед этим спиртом. Причём чистым, не разбавленным. Вот это и будет самый настоящий земной солдатский рай.
Дорвавшись до уюта, солдаты натопили избу в азарте так, что волосы от жары трещали. Все поголовно разделись до исподнего, разлеглись отдыхать кто где успел. Самые нерасторопные устроились на полу, подстелив под себя шинели, бросив в изголовье вещмешки.
– Кто смел, тот везде поспел, – свесив с печки наголо стриженную голову, изрёк досужий в быту Фёдор. – Командир, я тут тебе место застолбил. Ты не тяни, а то от желающих отбоя нет. Куда прёшь, деревня, не видишь, занято!
Он с силой оттолкнул молодого парня, пытавшегося забраться на печку. Тот в испуге шарахнулся в сторону и, запнувшись за чью-то ногу, полетел к порогу.
– Вот жук, – прорычал Фёдор. – Так и норовят на голову сесть. Командир, давай быстрее, а то тут ходят ухарцы всякие. Того и гляди на пороге окажемся.
Парень встал, потёр ушибленное плечо и как ни в чём не бывало отправился искать себе уголок. Иван сидел у окна с хозяйкой избы, женщиной лет тридцати. Худые щёки, покрытые нездоровым румянцем, придавали ей скорбный и болезненный вид. Впалая грудь и тощие руки сами за себя говорили о нелёгкой жизни в оккупации. Возле неё на лавке тихонько сидели двое ребятишек. Таких же прозрачных, как и их мать.
– Ждали мы вас, – нараспев говорила хозяйка. – Ох, как ждали. Немец поганый совсем жизни не давал. Животину всю побил, полсела в Германию угнал, Гитлер проклятый. Есть совсем было нечего. Летом ещё с огорода да с леса кормились, а зимой и вовсе хоть помирай. Полицаи лютовали. Ой как лютовали. Митька-сосед у них за старшего был. Зверь зверем. По дворам с автоматом ходил. Последнее отбирал. Церковь, поганец, обокрал, попа-батюшку за околицей расстрелял. Свекровь мою, старуху, насмерть забил. Просто так. Вспомнил, ирод, как она его мальчонкой с огорода гоняла, так и забил.
– Не грусти, мать. Теперь дело на поправку пойдёт, – как мог успокаивал хозяйку Иван. – Село освободили, советская власть не даст вас в обиду. А Митьку мы обязательно найдём и расстреляем. Хотя расстрелять для таких нелюдей было бы мало.
Женщина опустила голову и вытерла кончиком платка выступившие на глазах слёзы. Иван хотел ещё что-то сказать несчастной женщине, но в сенях послышались чьи-то шаги. Дверь в избу отворилась, и вместе с клубом пара вошёл лейтенант Синельников. Закрыв за собой дверь и потопав на пороге огромными сапогами, освобождая их от снега, он прошёл к столу.
– Богато у вас тут народа, – сказал он, осторожно переступая через лежащих бойцов. – Как, хозяйка, не обижают хлопцы?
– Что вы, наоборот, – освобождая место Синельникову, проговорила женщина. – Спасибо, деток моих накормили, дров наготовили столько, что теперь на всю зиму хватит. Нет, народ у вас хороший. Спасибо им.
– Ну и хорошо, – Синельников сел за стол. – Паршин, Селивёрстов, Терентьев. Выставьте караул. Село большое, народу хоть и поубавилось, но ещё в достатке. Немец только что был здесь. Полицаев, говорят, тут немерено было. Не факт, что все уйти успели. Так что отдыхайте, но смотрите в оба. А я пошёл. Мне ещё всех обойти надо.
– Любавин, ты первый пойдёшь. Ломакин, второй. Иван, давай кого-нибудь из своих в пару к моим, – тут же распорядился старший сержант Терентьев, в прошлом металлург откуда-то с Урала.
– Дроздов. Пойдёшь с Любавиным. Я тебя сменю, – сказал Иван новенькому наводчику, парню лет двадцати.
Дроздов Паша оказался к радости Ивана довольно-таки смышлёным бронебойщиком. Сходу освоился в коллективе и даже как-то немного обнаглел. Его любопытные, чуть навыкате глаза всюду замечали, где и что плохо лежит. Если кто-то оставлял без присмотра хоть какую вещь, мог найти потом её только у Дроздова. За неделю пребывания в отделении Селивёрстова он неоднократно получал по уху за свою клептоманию, но особо не унывал и, похоже, был вовсе неисправим. В конце концов на него просто махнули рукой, а вещи свои больше не оставляли без присмотра. Пашка поднял недовольное лицо от нагретого вещмешка и без слов споро стал одеваться. Выходить на мороз после таких перебежек никто не хотел, но, несмотря на свои недостатки, всё, что касалось службы, он выполнял чётко и быстро.
Отдав приказ, Иван наконец-то с удовольствием залез на печку.
– Ты чего это сам решил в караул идти? – полусонно спросил Фёдор. – Послал бы кого другого и дело с концом.
– Спи уж знай, – пробурчал Иван. – Вам завтра ещё ружья с патронами тащить, а мне не привыкать.
Ивану стоило только добраться до подушки и закрыть глаза, как он тут же засопел. Усталость давала о себе знать, как бы он её ни старался скрыть. Вскоре уже по всей избе раздавался густой, с переливами храп. В полночь дверь в избу открылась и вместе с клубами пара зашли заиндевелые караульные. Отряхнув шинели от свежего снега, они стали будить своих сменщиков.
– Товарищ сержант, – прошептал Дроздов. – Я там тулуп нашёл. Оденьте, теплее будет.
Иван, протирая спросонья глаза, остановился на полпути натягивания сапога:
– Ну, Пашка, ну…
Однако, махнув рукой, обулся и, прихватив лежащий на полу овчинный тулуп, вышел на улицу. Ночь стояла безлунная, но звёздная. Россыпь ярких огоньков на небе и тишина невольно напомнили Ивану мирную жизнь. Казалось, всё, что произошло с ним за последние два года, это всего лишь дурной сон. Иван во-вот проснётся и вон там за углом дома заиграет гармонь. На дорогу вывалит очередная толпа ряженых парней и девок, как на святках. Кто в масках, кто в вывороченных наизнанку тулупах. Все ревут, орут и прут напролом из избы в избу, после каждого захода становясь всё пьянее и буйнее. Девки в этом случае от парней не отстают. Только крики от них слышны потоньше да песни погромче. После таких гулянок многие жители наутро обнаруживают у себя какие-нибудь пакости. То печные трубы закрыты, то двери замурованы в лёд, то ещё чего почуднее. Иван завсегда принимал самое активное участие в таких оргиях. Однажды он с ватагой таких же сорванцов постучался в дверь к пожилой одинокой тётке. А тётка эта была самая склочная и вредная на селе баба. Свет не видывал таких злющих особ, какой была эта женщина. Ивану не раз доставалось от неё, вот он и решил воспользоваться моментом и отыграться на ней по полной программе истинно языческой ночи. Дом её стоял как раз в центре села. Далеко ходить не надо. Особой страстью тётки была заготовка дров. Она на этом деле ну просто помешана была. Именно на этом и решил сыграть Иван. Накануне ей как раз привезли целый воз берёзовых брёвен.
– Тётка Валя, слышь, тётка Валя! – стукнув в дверь валенком, крикнул Иван, одетый в вывороченный тулуп и маску чёрта, как и полагалось путному ряженому. – Тебе дрова часом не нужны?
Девки, загодя предупреждённые об операции, захихикали. Иван показал им кулак и продолжил на полном серьёзе играть свою роль, стараясь говорить басом:
– Так дрова-то нужны или как?
За дверью послышались совсем не женские твёрдые шаги и раздался грубый голос тётки Вали:
– Кого там черти носят? Какие ещё дрова?
– Дрова, спрашиваю, нужны? – не сдавался Иван.
– Не надо мне никаких дров! – загудела рассерженная тётка Валя. – Пошли отсюда, а не то я вас дрыном вмиг спроважу отсель! Шпана говённая!
– Ну, как знаешь. Наше дело предложить. Не нужны так не нужны, – донельзя довольный Иван отошёл от двери. – Ну, ребята, за работу.