Утром тётка Валя как всегда вышла за водой на улицу с вёдрами и расписным коромыслом. Но до колодца в этот день она так и не дошла. Застыв на крыльце и обозрев двор, тётку чуть не хватил удар. От вчерашнего воза свежих как на подбор привезённых бревён и след простыл. Двор сиял первозданной пустотой, словно там никогда ничего и не было. Потом, конечно, всей ватагой таскали эти дрова назад под хлёсткую ругань потерпевшей, но это того стоило.
Сейчас Иван вспомнил тот вечер и улыбнулся. Давно он вот так в тишине не стоял и не вспоминал родину.
– Зябко, однако, – поёжившись, проговорил Ломакин, боец из отделения Терентьева. – Вы вон где-то тулуп раздобыли. Повезло. А я не иначе околею тут до утра. Градусов тридцать мороза, никак не меньше.
– Не сочиняй. И двадцати не будет, – не переставал улыбаться Иван. – Тулуп будем по очереди надевать. Так что не околеешь. И вообще, помолчи. Не на гулянке.
Почти час дежурства прошёл тихо. Караульные посматривали вокруг, пританцовывая на снегу. Ноги в тулуп, к сожалению, не помещались и мёрзли нещадно. Иван вдруг замер и прислушался. Со стороны соседнего дома послышались шаги, вернее скрип снега. Он вгляделся в темноту, но ничего не увидел и повернулся к Ломакину, чтобы предупредить. Но тот и сам что-то увидел. Он приложил палец к губам и показал на двор соседнего дома. Иван присмотрелся. Теперь и он увидел двух людей, крадущихся к дому со стороны огорода. Неизвестные подошли, затем куда-то отошли и снова пришли.
– Это не наши. Да и чего ради им туда-сюда шастать? Не иначе местные, – подумал Иван.
– Смотрите, товарищ сержант, – еле слышно прошептал Ломакин, – они солому носят.
– Молодец, Ломакин. Глазастый чёрт, – Иван понял, что задумали незнакомцы. – Ломакин, ты слева обойди, со стороны огорода, а я через улицу зайду. Побегут, стреляй. Но смотри, попробуем живыми взять. Хоть одного. Всё, давай.
Ломакин пригнулся и исчез за двором. Иван осторожно вышел через калитку на улицу, прокрался по забору до соседей и вошёл во двор. Прижимаясь к стене дома, он вошёл на крыльцо, за которым был виден двор. Незнакомцы уже не таскали солому. Они засовывали её под застрехи. Вот один из них остановился и, пошарив по карманам, достал спички.
– Где же Ломакин? – с тоской подумал Иван, шаря глазами по сугробам.
Никого. Времени на ожидание уже не было. Нужно действовать. Иван взял в руки ППШ и прыгнул с крыльца. В это время со стороны огорода раздался пистолетный выстрел. Незнакомцы повернулись и не заметили Ивана. Первым ударом в голову сержант свалил одного. Второй резко повернулся и перехватил руку Ивана, не дав ему нанести второй удар. Противники повалились в сугроб. Незнакомец оказался наверху. Он схватил Ивана за горло и стал душить его. Сила у него была приличная, да и подготовка чувствовалась профессиональная. У Ивана потемнело в глазах. Дышать стало нечем. Иван из последних сил подтянул автомат и нажал на курок. Незнакомец тут же осел. Его руки ослабли. Сержант сбросил безжизненное тело с себя и хотел подняться, как со стороны огорода раздалась автоматная очередь и над головой просвистели пули, смачно впечатываясь в мороженые брёвна двора. Иван снова упал на снег, развернулся и дал ответную очередь, не видя стрелявшего. Из домов стали выбегать полураздетые солдаты. Мимо Ивана пробежали соседние караульные и, стреляя на ходу, скрылись за сугробами.
Через полчаса они вернулись, неся на руках Ломакина.
– Трое было, – коротко сказал солдат, идущий следом. – Ушли, суки. Проворные. На лыжах ушли.
Второго поджигателя поставили на ноги, заломили руки за спину и повели в дом. Иван зашёл следом. В избе никто уже не спал. Все были одеты и готовы к бою. Это была выработанная за время войны привычка, когда от того, как ты отреагируешь на опасность, зависела жизнь, и не только твоя. Мужика поставили у стола, за который сел Синельников и незнакомый капитан.
– Кто такой? – спросил капитан у поджигателя.
Тот смотрел в пол и молчал. Иван пригляделся. Это был молодой, лет тридцати, довольно упитанный мужик в добротной крестьянской одежде. Иван много повидал предателей за годы войны, но этот не был похож ни на одного из них. В нем не было того, что присуще человеку, вставшему на путь измены. Ни злобы, ни презрения. Даже страха не читалось в его глазах. Обыкновенный человек. Только немного растерянный.
– Васька это, – в избу вошла хозяйка. – А тот, что во дворе лежит, самый лютый полицай. Митька. Сосед мой. Настигла всё же кара небесная дьяволёнка.
– Понятно, – проговорил капитан. – Значит, где-то неподалёку засели, не успели с немцами уйти.
Он твёрдо посмотрел в глаза бандиту и коротко отдал приказ:
– Расстрелять.
Васька оглянулся по сторонам, словно искал кого-то и уверенно сказал:
– Не имеете право. Я военнопленный.
– Права вспомнил, гад, – не выдержал Синельников, приподнимаясь и вынимая наган из кобуры. – Когда баб да ребятишек на смерть отправлял, про права, небось, и не заикался. Сука. Да я тебя…
Полицай понял, что сейчас никто его права вспоминать не будет, а просто выстрелят в дурную голову и всё. Не будет больше на земле Васьки-предателя. Лицо его тут же словно перевернулось, глаза забегали, губы задрожали. Перед бойцами сидел уже не уверенный в себе наглец, а до смерти испугавшийся мужичок. Капитан положил руку на ствол Синельниковского нагана:
– Погодь, лейтенант. Это слишком было бы легко для него. Судить будем. Перед всем селом. У нас не банда. Всё будет по закону. За все свои преступления ответит.
Утром у церкви собралось всё село. В основном бабы, старики да детишки. Стояли молча, со страхом глядя на наспех сколоченную виселицу с болтающейся на ней верёвкой. Петля монотонно раскачивалась на утреннем ветру, словно призывала к себе всех, у кого была чёрная душа и руки по локти в крови от невинно загубленных душ.
Вдоль дороги выстроились солдаты. Вот, наконец, появился конвой, ведущий Ваську. Руки его были связаны назад, шапка нахлобучена по самые глаза. Он шёл, понурив голову, глядя себе под ноги, словно боялся увидеть тех, чьих родных ещё совсем недавно убивал и мучил. Выйдя на площадь, он, наконец, поднял голову, увидел виселицу, и ноги его от страха подогнулись. Полицай, кривя губы, упал на колени. Вперёд вышел капитан.
– Товарищи колхозники! Перед вами стоит бывший ваш односельчанин Василий Дымов. Вы лучше меня знаете, что сотворил этот выродок. Он предал Родину, предал свой народ. Став полицаем, Дымов стал преступником, и вина его в военное время не требует доказательств. По приговору военно-полевого суда двадцать пятой гвардейской стрелковой дивизии Дымов Василий Ефимович приговаривается к высшей мере наказания – смертной казни через повешение. Привести приговор в исполнение!
Конвоиры схватили полицая под руки и, волоком подтащив к виселице, рывком поставили на ноги. Васька, близко увидев качающуюся петлю, словно проснулся, замотал головой и заорал:
– Люди! Простите! Простите Христа ради, люди! Не по злобе я. Заставили. Люди!
Шапка упала и покатилась к толпе. Какая-то высокая женщина с презрением пнула её и в сердцах крикнула:
– Будь ты проклят, змей ползучий! Нет тебе прощения, и не жди!
Народ загудел. Послышались гневные выкрики:
– Собаке собачья смерть! Сгинь, тварь! Смерть гаду!
Васька отчаянно оглядел вчерашних знакомых и таких сейчас чужих людей и замолчал. Взгляд его остановился на той самой высокой женщине, что пнула его шапку. Он с минуту посмотрел на неё и неожиданно сам встал на скамейку. Ему надели петлю на голову и тут же выбили из-под ног скамейку. Васька дёрнулся и затих.
Иван смотрел на раскачивающийся труп предателя и пытался понять, что толкнуло этого совсем ещё недавно обыкновенного человека на предательство, но не мог. Ведь этот Васька родился здесь, бегал по улице мальцом с другими такими же ребятами, отсвечивая голой задницей. Потом ходил в школу, влюблялся, песни пел, и вот предал. Предал своих же родных, друзей, всех, с кем жил. Ради чего? Страх? Жажда власти, наживы или ещё что-то, о чём знал только он? Может быть. Только вот одного не знал Васька. Того, что за всё в жизни приходится расплачиваться. И смерть в этом случае не всегда самое страшное, а самое страшное – это презрение своего же народа и вечное его проклятие. Так было всегда, так будет и дальше, пока жив человек.
В этот же день хоронили Ломакина. Его подстерегли в огороде и расстреляли в упор двумя выстрелами. Расстреляли хладнокровно, со знанием дела. Первый выстрел сделали из-за кустов. Когда Ломакин упал, к нему подошёл полицай, нагнулся и посмотрел солдату в ещё живые глаза. Ломакин попытался поднять автомат, но не смог. Тогда незнакомец усмехнулся, поднялся и выстрелил ему в голову. Похоронили бойца в ограде церковного кладбища под прощальные залпы винтовок. Похоронили как героя.
Глава 8.
Двадцать седьмого февраля 1943 года по двадцать пятой стрелковой дивизии был издан приказ оставить занимаемый ею плацдарм и отойти к Змиеву. Там необходимо было занять оборону на рубеже Тарановки, Змиева, Замостья, Зидков. На следующий день рано утром дивизия покинула Мерчики и форсированным маршем выдвинулась в сторону южнее Харькова. Такому решению обязывала сложившаяся обстановка. Девятнадцатого февраля немцы перешли в наступление против войск правого крыла Юго-Западного фронта и оттеснили их за Северный Донец. При этом остался открытым левый фланг Воронежского фронта. Гитлеровцы на юго-западе Харькова сгруппировали мощный военный кулак, в разы превосходящий действующие на этом участке части советских войск. Противник готовился нанести сильный удар в этом направлении, и двадцать пятой дивизии необходимо было к нему основательно подготовиться.
Семьдесят восьмой стрелковый полк занял оборону в районе Тарановки. Рота Синельникова приступила к созданию рубежа близ населённого пункта Пролетарский. Иван со своим отделением после восьмидесятикилометрового марша ещё сутки обустраивал окоп, точки для стрельбы из противотанковых ружей, и только потом им удалось немного передохнуть. С питанием в роте было налажено строго, так что горячую кашу бойцы получали регулярно. Иногда не обходилось и без спирта.