"Тигры", "Пантеры", "Фердинанды". Танки и самоходки всех мастей утюжили днепровские пески. По ним ожесточённо били орудия, гранатомёты, "Катюши". Их взрывали гранатами и бутылкам. Горела земля, горела вода. Смертельно хотелось пить, но пить было нечего, хотя рядом текла река. Берег простреливался. Даже ночью при свете ракет немцы остервенело били по любой движущейся мишени. Потери советских дивизий были чудовищны. Но Днепр отстоять удалось. «Восточный вал», или «Линия Пантера – Вотан», на которую так надеялся Гитлер, рухнула. Полное освобождение Украины и выход советских войск в Европу было уже делом времени.
Глава 12.
Наступил 1944 год. Двадцать пятая стрелковая дивизия ещё в декабре вошла в состав пятьдесят третьей армии Второго Украинского фронта. После стокилометрового марша дивизия две недели отдыхала и в очередной раз переформировалась в Тумаковке, а затем выдвинулась в район Стародуб, где пополнила свои запасы техникой и снарядами. Там она и встретила Новый год.
– Командир, держи, – протянув Ивану кружку со спиртом, сказал Фёдор. – Разбирай, ребята. Заодно медаль командира обмоем, а то всё времени не было.
За форсирование Днепра Ивана наградили медалью "За отвагу". Первая награда за два года войны висела на груди старшего сержанта уже как месяц, а отметить её в спешке действительно так и не успели.
Расчёт Ивана на праздник умудрился занять довольно-таки добротную хату. В жарко натопленной комнате уместились человек двадцать артиллеристов. Быстренько накрыли стол, раздобыли горючее и в одних гимнастёрках уселись за стол. Хозяйка хаты, пожилая женщина, сидела у печки и смотрела сухими глазами на гуляющих солдат.
– Тётка Степанида, иди к нам, – позвал хозяйку шебутной Фёдор, – я тебе так и быть, плесну солдатского шампанского.
Тётка посмотрела на Фёдора, улыбнулась, но ничего не сказала. Только головой покачала. Фёдор не стал больше приставать к ней. Он уже вдоволь насмотрелся на освобождённых людей. У каждого из них была своя нелёгкая жизнь в оккупации, своя беда. И мало кто остался в живых на этой выжженной земле, а тот, кто остался, никогда уже не сможет забыть это время. Великое горе витало над всей землёй, где побывал фашист. И далеко не у всех людей оставались силы на радость освобождения.
– За победу! За Новый год! За Родину! Ваня, за тебя! – неслись бесконечные тосты над праздничным столом.
В самый разгар веселья Фёдор вдруг встал и вышел. Никто и внимания не обратил на него. Мало ли куда человеку понадобилось отойти. Но, когда он появился, все развеселились ещё больше. В руках досужего заряжающего была настоящая тальянка.
– Ваня! Давай нашу. Чтобы до кишок пробрало, едрит….
Иван положил гармонь на колени, закинул на плечо потрёпанный от времени ремень, обвёл всех весёлым взглядом и так вдарил "Камаринского", что даже угрюмый Сан Саныч слез со скамейки и заходил вприсядку по избе, сотрясая стены. Угомонились солдаты только далеко за полночь, а рано утром всех подняли ни свет ни заря. И снова путь на запад. На сей раз поступил приказ командования продвигаться в район Новой Владимировки. Иван подцепил орудие к "Студебекеру", залез к расчёту в кузов, и покатили они к пункту назначения. Попадавшиеся на пути сёла и деревни были почти все выжжены дотла. Только печные трубы напоминали о том, что здесь когда-то кипела жизнь. На всём протяжении пути они не встретили ни одного гражданского человека. Да что человека. Собаки, и той не увидели.
– Каким же надо быть изувером, что бы такое сотворить, – думал Иван, смотря на руины. – Вроде бы тоже люди. Жили в своей Германии. У всех, поди, семьи есть. Что произошло? Откуда такая злоба взялась у них? В голове не укладывается.
В одном селе проезжали они мимо церкви. Древние стены, видевшие много на своём веку, были сплошь испещрены осколками снарядов. На ветхом куполе чудом ещё держался наклонившийся крест. Ограды не было. Вместо неё из сугробов торчали остатки кольев. На крыльце церквушки стоял тощий, длинный поп в чёрном облачении, серых валенках и простой шапке-ушанке. Длинная серая борода трепыхалась на студёном январском ветру, придавая попу вид древнего волхва из детских книжек. Одной рукой он опирался на сучковатую палку, а другой осенял крестным знамением проезжающих солдат. В слезящихся глазах священника стояла скорбь и радость. Он благословлял войско на ратный подвиг, как это всегда делалось на Руси. Солдаты молча смотрели на него. Кто-то даже снял шапку и, не стесняясь и не боясь, перекрестился. Все знали, куда и на что они идут, но не знали, вернутся ли.
Глядя на ветхую церковь, Иван вспомнил случай в Непотягове, когда дружок его, всё тот же Славка Дмитриев, штурмом взял заброшенную сельскую церковь, стоявшую в самом центре Непотягова. Это было летом, когда уже вовсю шла война. Отца Славки тогда уже забрали на фронт, и он со всем своим юношеским пылом тоже рвался воевать. Но пока вместо фронта, он забрался на самый верх церкви.
– Вижу Америку! Я вижу Америку, – неслось среди бела дня с купола церкви на все село.
Внизу, возле церкви, бегали люди размером со спичечный коробок. Забавно было наблюдать за ними с высоты птичьего полёта. Славка, держась за стропила, с восторгом вглядывался в знакомые с детства окрестности села. Вглядывался и не узнавал их. С купола все выглядело совсем иначе, чем с земли. Видно было даже соседнее село, куда он каждый вечер бегал в клуб. А вон за околицей родного дома дорога в город, да и сам город в дымке обозначился. Красота, да и только. Славка не раз пытался сюда забраться, но боязнь высоты каждый раз гнала его прочь от церкви. Он стеснялся свой нерешительности, мечтал доказать, что не боится ничего, тем более такой пустяковины, как высота. И только сегодня ему удалось переступить через свой страх.
Почему он кричал, что видит Америку, было непонятно даже ему самому, но ничего другого в тот момент на ум не пришло, а желание кричать было на тот момент ну просто непреодолимым. Гордость за свой подвиг переполняла его. Густые волосы на голове нещадно трепал поднявшийся ветер, рубаха надувалась пузырём. Из глаз текли слёзы. Славка почувствовал, что руки уже не в силах больше держать его на луковке, и он, оглядев напоследок село, стал медленно спускаться вниз. Встав на основание металлического переклада, на котором когда-то висело паникадило, он проворно спустился по цепи и спрыгнул на пол церкви. Сразу стало жарко. Славка огляделся. В храме было пусто, и только с обшарпанных стен сурово смотрели лики святых, словно осуждая отчаянного отрока за столь необдуманный и опасный поступок. Но Славке было всё равно, что думали о нём святые угодники. Довольная улыбка не сходила с его обветренного лица.
На улице Славку с восторгом встретили дружки, подбившие его на очередное, далеко не первое, безумство.
– Теперь, Славка, ты Америка, – хлопнув по плечу друга, заявил наблюдающий за подвигом друга Иван, – только тебе бежать придётся, вон тётка Валя приближается. Сейчас лупонь получишь, и никакая Америка тебя не спасёт. Покажет тебе дальше, чем видишь.
Славка глянул в сторону дома и, заметив спешащую к месту сборища местной молодёжи мать, резко развернулся и помчался в сторону мастерских, где работал вместе с отцом. В гору к церкви спешила тётка Валентина, задыхаясь от спешки и злости, грозя кулаком в сторону мальчишек. Но, когда она подошла к месту, где только что кружились Славкины дружки, там уже никого и в помине не было. Она в растерянности огляделась вокруг.
– Ну, чертёнок, только приди домой, я тебе покажу Америку. И Америку, и Африку заодно, – в гневе прокричала тётка Валя, плюнула и, уже никуда не спеша, отправилась домой.
Славку с тех пор прозвали "Америкой", а на войну он всё-таки попал.
К середине января наступление советских войск на Втором Украинском фронте приостановилось. Под угрозой оказались фланги в районах корсунь-шевченковской и криворожской группировки врага. Командующий фронтом генерал армии И.С. Конев принял решение создать ударную группировку на смежных флангах четвёртой гвардейской армии и пятьдесят третьей армии в составе четырнадцати дивизий. Целью операции был прорыв немецкой обороны длиною в девятнадцать километров. Также необходимо было нанести сокрушительный удар по Шполе и Звенигородку. Двадцать пятая стрелковая дивизия заняла оборону на правом фланге армии.
– Снова копаем, – бубнил Сан Саныч. – Копаем и копаем.
– Не стони, дед, – не выдержал Фёдор. – Не могилу роем. Себе же укрытие. Хотя можешь и не копать. Вон в поле места много. Там и ночуй.
– Сам там ночуй, – огрызнулся заряжающий.
Погода в этот день была явно не зимняя. Шёл дождь вперемежку с мокрым снегом. Сугробы подтаяли и накатанная дорога провалилась. Буксовали не только машины, но и даже танки. Раздрыганный на российских дорогах "Студебекер" еле доволок орудие до места. Зачастую приходилось выталкивать его из дорожной каши практически на руках. Помогала пехота. Благо на дорогах её было немерено. Все двигались на прорыв.
Блиндаж решили копать на окраине леса. Материала вокруг хватало. Да и земля здесь не очень глубоко промёрзла.
– Ты не унывай, Сан Саныч, – втыкая лопату в землю, сказал Иван. – Фёдор прав. Себе копаем. Вон Левашов печку мастерит. Теплом, считай, обеспечены. Кухня опять же дымит. А что это значит? А значит это то, что будем сыты, обогреты и нос в табаке. Чем не жизнь?
– Во-во. А я про что? – добавил Фёдор. – Спиртику бы ещё добыть и совсем благодать.
– Кому чего, а вшивому до бани, – засмеялся Засекин.
Фёдор даже копать перестал. Так его слова Петькины задели. Он перекинул шапку на затылок и с силой воткнул лопату в землю:
–Ты, Петро, поосторожней зубоскаль. Не посмотрю, что ты горазд руками молотить. Двину так, что молотилка сломается.
– Так. Прекратили ругаться, – встал между ними Иван. – Лучше бы за брёвнами сходили. Стемнеет скоро, а у нас даже половина дела не отошла.
До темноты, однако, смастерить укрытие они всё же успели и даже где-то сумели раздобыть соломы. Так что ночевали с удобствами. С шиком, как выразился восторженный Фёдор, оттопырив при этом большой палец и показав его всем присутствующим словно бесценную редкость. Самодельная печь из старых труб хоть и дымила, как паровоз, зато и жару давала в достатке. Возле неё вмиг выросла целая стопа промокших насквозь валенок и портянок. Иван с невыразимым удовольствием протянул к печке голые ступни продрогших ног, и губы его сами собой растянулись в довольной блаженной улыбке.