окружении, и немецкие. Этот образовавшийся «слоёный пирог» нужно было как можно быстрее разобрать.
– Танки! – Иван отлично видел в бинокль приближающиеся "Пантеры" первого батальона майора Глесгена.
– Бронебойным! Заряжай!
Из наступающих орудий противника выхлестнули первые огни. На позициях дивизиона стали рваться снаряды. Танки противника поддерживала всё та же мотопехота майора Сиверса.
– По танкам – огонь!
Привычно заработал расчёт. Сан Саныч ловил в прицел танки. Иван корректировал. Пулемёты немцев настойчиво били по расчётам. То тут, то там падали бойцы. Вот Петька схватился за руку и присел возле ящиков со снарядами.
– Петька! Держи пакет! – Иван кинул ящичному пакет с бинтом.
Петька никогда своих запасов не имел. Он разорвал бумагу зубами и стал торопливо бинтовать кровоточащую рану. Через пару минут Петька снова подтаскивал снаряды одной рукой. Танки отвернули. Орудия выдали ещё несколько выстрелов в спину противнику и тоже затихли. Иван устало сел на пустой ящик из-под снарядов. Ему вдруг страшно захотелось закурить. Непонятно почему, но захотелось так, что скулы сводило.
– Федя. Дай закурить, – попросил он.
Фёдор как раз сворачивал самокрутку. Он удивлённо поднял глаза на Ивана:
– Ты чего, командир? Только вчера табачком затарились.
– Потерял где-то. Дай.
Фёдор протянул Ивану кисет и обрывок дивизионной газеты. Иван, словно в первый раз, стал мастерить что-то похожее на папиросу. Долго мусолил её. Потом задумался и со злостью бросил в снег.
– Ты чего, командир? – опять спросил Фёдор.
– Да так… Курить чего-то вдруг расхотелось, – ответил Иван и весело рассмеялся. – Ничего, ребята. Хрен они прорвутся. Это я точно вам заявляю. Петро, ты как там?
Петька сидел и бережно тетёшкал покалеченную руку.
– Может, в санчасть отправишься?
– Нет, командир. Я ещё повоюю. А рука что? Поболит и перестанет. Таскать снаряды я и одной могу, – морщась от боли, ответил Петька. – Федя, добрая ты душа, дай закурить.
– Да вы что, офонарели все что ли?! Один табак зазря переводит. Теперь второй туда же. Ты же не куришь. Впрочем, мне не жалко. На, травись, – Фёдор оторвал зубами кончик самокрутки и протянул Петру.
Тот осторожно принял окурок и смачно затянулся. Потом ещё раз и ещё…
– Да ты не новичок в этом деле, – проследив за Петькиными манипуляциями, сделал заключение Фёдор.
– Верно. Не новичок. Года два как бросил, – подтвердил Петька.
– Танки! – раздалось по дивизиону.
– Чтоб их, едрит… Не дадут покурить спокойно, – приседая к замку, выругался Фёдор.
На этот раз атака немцев повторилась так же безуспешно, как и предыдущая. И так восемь раз. На девятый к группировке вермахта добавилась артиллерия. Стало заметно жарче.
– По орудию прямой наводкой осколочным огонь! – кричал Иван. – Есть! Справа десять! Панцирь! Бронебойным, вашу так, огонь!
Вдруг за плечо что-то дёрнуло и ожгло. Иван схватился за рану рукой. Фуфайка прострелена, и кровь уже начала пропитывать ватину.
– Сейчас, командир, – Сан Саныч быстро сдёрнул с него фуфайку, достал бинт и стал заматывать рану. – Сейчас. Всё будет в аккурате. Вот и порядок. Щас одежонку поправим.
Он схватил фуфайку, но Иван вырвал её из рук Сан Саныча и крикнул:
– К орудию! Фёдор, танк прямо! Бронебойным! Заряжай! Орудие! Есть! Сука! Получил!?
Сбоку разорвался снаряд, и соседнее орудие завалилось набок. Иван отряхнулся от земли и глянул. Весь расчёт соседей, с которыми рыли блиндаж и занимались борьбой, сразило наповал. Осмотрелся. Второй ящичный из его расчёта, неприметный пожилой украинец, лежал навзничь. Петька перевернул его. Тот уже не дышал.
– Заряжай!
Немец отступил, но вскоре снова появился. И только к вечеру после двенадцатой атаки угомонился.
– Сколько? – спросил Иван.
– Три панциря и четыре пушки, – ответил Фёдор.
– Вам в лазарет надо! – прокричал Сан Саныч. – В лазарет! Понятно!?
– Ты чего орёшь? Мы не глухие, – сказал Петька.
– В лазарет! – глядя на Ивана, опять прокричал наводчик.
– Чего это он? – недоуменно спросил Петька.
– Оглох. Ничего. Это бывает, – ответил Иван, подошёл к наводчику и прямо в лицо ему заорал. – Хорошо! Идём!
Сан Саныч радостно закивал головой и устало сел на лафет.
Уже в госпитале Иван узнал, что их родную двадцать пятую стрелковую дивизию за действия в Корсунь-Шевченковской операции Президиум Верховного Совета СССР наградил орденом Богдана Хмельницкого второй степени.
– Командир, надо это дело отметить, – заявил лежащий на соседней койке Петька Засекин.
Они уже готовились к выписке и ждали только документов. Ранения у обоих артиллеристов были отнесены к лёгким, так что отдохнуть им довелось лишь неполный месяц. Петька за это время обегал всех имеющихся в наличии медсестёр. Причём беседы с ними вёл исключительно на одну только его интересующую тему – взаимопонимания полов. Ходил на свидания, как в атаку. Причём не без ранений. Сколько он за время своих похождений получил пощёчин, знает только он один. Но Петька не унывал и весело улыбался в ответ на насмешливые реплики солдат. А вот Иван в госпитале откровенно скучал. Читать, кроме газет, здесь было нечего. Он не раз просил достать для раненых хотя бы несколько книг, но медицина осилила только несколько томов сочинений Ленина и "Капитал" Маркса. Иван повертел в руках толстую и тяжёлую, как кирпич, книгу немецкого экономиста и молча задвинул её в дальний угол.
В часть артиллеристы возвращались вместе. Поймав попутку, они забрались в кузов и покатили по заснеженным дорогам к фронту, в родную дивизию. Зима уже заканчивалась, но погода стояла по-февральски суровая. Метели дули не переставая. Снегу набило столько, что техника с трудом разъезжалась и постоянно вязла в снегу. Иван с Петром то и дело выталкивали бестолковую полуторку из сугробов. Благо машина была не тяжёлая. Проезжая села, в которых совсем недавно господствовали немцы, Иван видел в основном только засыпанные снегом руины да торчащие обгорелые печные трубы. Церкви, если они были, тоже стояли побитые осколками с развороченными оградами. Людей в этих выжженных селениях и вовсе не было. Иногда попадётся человек, закутанный в тулуп, стоящий на обочине и смотрящий на проезжающих солдат, да и то редко. Собак и тех не видно было.
– Сколько же всего восстанавливать придётся, – думал Иван, глядя на развалины. – И кто это всё делать будет? Людей-то нет. Кого в Германию угнали, кого здесь похоронили. Мужики все на фронте. И они не все вернутся. А ведь это люди сделали. Немцы, фашисты, но всё же люди. О чём они думали, когда убивали женщин, детей. О чём? Кто породил таких извергов? Была ли у них мать?
Иван вспомнил, как однажды они стояли в каком-то селе и по нему вели двух пойманных предателей из армии Власова. В потрёпанной, но добротной форме эти двое шли по улице, искоса бросая взгляды на рассматривающих их солдат. Один был невысокого роста, плотный с круглым румяным, как наливное яблоко, лицом. Вид у него был довольно-таки упитанный. Второй повыше ростом, посуше, но тоже ухоженный по всем статьям. По обоим краям дороги, по которой их вели, сплошь стояли солдаты. Сначала было тихо, и процессия успела пройти почти половину пути до штаба. Но вот раздался возмущённый крик:
– Чего же мы смотрим, хлопцы! Это же предатели! Власовцы! Суки! Бей их, мать их…
Солдаты от крика словно проснулись. Они вмиг окружили власовцев и стали их избивать. Не просто бить, а жестоко избивать. С перекошенными от злобы лицами, русские солдаты наносили удар за ударом по сытым рожам предателей. И это было не просто избиение. Это был всплеск народного гнева. Их не били, их наказывали. Казнили. Конвоиры даже пальцем не пошевелили, чтобы вступиться за власовцев. Да и просто не смогли бы этого сделать. Иначе и их под горячую руку положили бы вместе с арестованными. Самосуд прекратил выбежавший на шум из штаба полковник Рощин. Кадровый военный, прошедший финскую войну, он слыл человеком жёстким, но справедливым. Многие подчинённые его побаивались, но больше уважали. Он с минуту наблюдал за побоищем, потом не спеша достал из кобуры наган и несколько раз выстрелил в воздух. Солдаты замерли, разом повернувшись к полковнику. А тот так же спокойно убрал наган. Затем, глядя в прямо в глаза солдатам, коротко сказал:
– Эту мразь будет судить трибунал. А самосуда я не допущу. Разойдись!
Власовцев подняли. Это были уже не те сытые и опрятные воины РОА. Теперь на дороге стояли, шатаясь из стороны в сторону, оборванные, избитые в кровь, испуганные людишки. И в глазах у них ясно читалось сознание близкой смерти.
– А ведь и они когда-то были людьми, – продолжал думать Иван. – Что их заставило предавать своих же матерей? Страх? Может, и он. А потом? Можно же что-то с этим сделать? Никогда не поверю, что нельзя. Они, однако, идут убивать своих же. Значит, не только страх руководит ими. Значит, плохо их воспитали. Проглядели. Но не только слабые и безвольные служат в РОА. Это было бы ещё полбеды. Нет. Там собрались ещё и всякие недобитки. Идейно подкованные, настоящие враги советской власти. А вот это уже серьёзно.
В дивизион они прибыли уже к вечеру и сразу отправились докладываться в штаб. – Рад за вас, а за тебя, Селивёрстов, особо, – поднялся из-за стола командир дивизиона, достал из сумки листок и начал читать. – От имени Президиума Верховного Совета СССР за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество наградить старшего сержанта Селивёрстова Ивана Никитовича орденом Красного Знамени. Поздравляю, товарищ старший сержант. Так держать и в дальнейшем.
– Служу Советскому Союзу! – радостно ответил Иван, принимая орден.
Так с новеньким орденом в руке и пришёл Иван к ставшему за последнее время родному орудию. За время лечения ничего не поменялось. Всё такой же блиндаж, наспех выдолбленный в мёрзлом грунте, печка-буржуйка с горкой валенок и портянок и всё та же радостная улыбка друга Фёдора.