Иван в это время лежал в полевом госпитале. Он с трудом помнил, как его везли на санитарной повозке, как внесли и положили на стол, раздели.
– Дайте ему спирта, – откуда-то сверху услышал он басовитый голос.
Иван скосил глаза и увидел высокого худого человека в когда-то белом, а сейчас буром от крови халате. На толстом длинном носу хирурга как-то нелепо, словно не на своём месте, висели тонкие очки. Сквозь них на сержанта смотрели усталые, добрые глаза пожилого человека. Хирург смотрел и спокойно докуривал папиросу.
– Давай, солдатик, легче будет, – сказала медсестра, поднося к пересохшим губам Ивана стакан с резко пахнущим спиртом. – Давай, давай.
Иван глотнул огненной жидкости и даже не поморщился. Боль в боку была так невыносима, что всё остальное и вовсе не воспринималось. Тем не менее ему стало как-то легче. Сознание заработало яснее. К боли в боку прибавилось раздражение от света. Над ним то тускло, то слишком ярко горела лампочка. За палаткой мерно тарахтела станция.
– Молодец, парень, – засмеялся хирург. – Сразу видно, наш, русский. А теперь потерпи маленько. Если будет уж совсем невтерпёж, можешь маленько покричать. Это ничего, это можно.
Врач склонился над Иваном, в руке у него сверкнул скальпель. Иван почувствовал резко увеличившуюся боль, но не издал ни звука, а только сильнее сжал губы. Через пятнадцать минут Иван услышал звонкий стук металла. Хирург распрямился и глянул в лицо бойцу.
– Ну-с, молодой человек, жить вам до ста лет. Ещё бы немного и разговаривал бы ты с самим господом богом или ещё с кем оттуда. Полсантиметра не хватило до смерти. Анюта, трофей обязательно отдашь парню. На память. Осколок только ткани порвал. Через месяц будешь бегать. Уносите. Живо.
Сказав это, врач тут же отвернулся к другому раненому, лежащему рядом со столом на носилках, и потерял всякий интерес к Ивану.
– Что у нас дальше? Ноги… Так-так, Понятно. На стол, готовьте к операции. И прошу Вас, Анна, этому тройную дозу.
Медсестра с тоской посмотрела на лежащего солдата. Она знала, что хирург давал такие распоряжения только при ампутациях, на которые у них не было никакой анестезии, кроме спасительного спирта. А сколько их, лежащих на носилках, на досках и просто на полу, ещё ждало своей очереди. Сколько ещё будет этих тройных доз и сколько солдат после этих доз останется в живых?
Ивана вскоре после операции отправили дальше в тыл на видавшей виды полуторке. Набив полный кузов ранеными, водитель закрыл борт и не торопясь отправился в путь. После операции сержанту заметно полегчало. Бок уже не так болел, только всё время нестерпимо клонило в сон. Покачиваясь на ухабах, Иван задремал. В этот раз ему ничего не снилось. Он словно провалился в чёрный, бездонный омут. Очнулся Иван от резкого толчка. В боку словно током ударило. Машина остановилась. Задний борт лязгнул рычагами и с глухим стуком отвалился проч.
– Девчонки, принимай новеньких, – послышался громкий крик шофёра. – Выбирай, пока не разобрали. Даша, тебе как родной посоветую того, что с краю. Ух, и гарный хлопец! Гляди, почти что целый. Будешь меня век благодарить. А то, может, меня заместо его к себе определишь? Так я мигом.
– Помолчи, придурок, – в кузов заглянула высокая симпатичная девушка в белой косынке и быстрым взглядом оглядела раненых. – Двенадцать. Тимофей Петрович! Всех на второй этаж.
– А я как лучше хотел, – притворно грустно заговорил шофёр. – Может, спиртику плеснёте, Дарья Григорьевна? Ну хоть самую малость. Устал в дороге, промёрз.
– Не скули, болезный, – усмехнулась Даша, тряхнув толстой длинной косой, свисающей из-под косынки до самого пояса. – А ежели спирту хочешь, так иди да повоюй. Пристроился тут по тылам ездить да девок портить. Сгинь с глаз моих и больше не появляйся, а не то мигом в штрафбат загремишь. Тоже мне, кобель-переросток нашёлся.
Что на это ответил её шофёр и ответил ли вообще, Иван уже не слышал. Его несли на второй этаж здания бывшей школы, оборудованной под госпиталь. О школе напоминали лишь парты, оставшиеся стоять в коридорах, да доски в классах, на которых ребятишки писали всё, чего они достигли из школьной программы. Ивана и ещё двоих из машины положили в палате на свободные койки у окна. Всего в помещении было человек сорок раненых. Все, кто не спал, с любопытством уставились на новеньких. Иван тоже огляделся. В больницах он сроду не бывал, да и не собирался, и то, что он увидел, ему сразу не понравилось. Больше всего его раздражал запах. Плотно пахло чем-то химическим, нежилым. Кругом, куда ни кинь взгляд, лишь бинты, лекарства и голые обшарпанные стены. Неуютно и тоскливо до жути.
– Откуда, браток? – спросил заросший до глаз чёрной щетиной пожилой солдат с соседней койки.
Он лежал, закутанный до подбородка в одеяло, и лишь только аккуратно перебинтованная голова торчала на свободе.
– Из-под Сторожевой, двадцать пятой дивизии, – неохотно ответил Иван. Разговаривать ему сейчас совсем не хотелось, тем более что снова со страшной силой потянуло в сон.
Он закрыл глаза и постарался по привычке представить себе Лиду, вспомнить её всю, какая она есть, но не успел он и на долю секунды поймать её образ, как снова услышал голос соседа:
– А я с сороковой. Соседи там были, соседями и тут будем. Тебя как, не шибко приложило?
Сон у Ивана моментально исчез, как и вовсе не было. А вот в боку наоборот боль заметно усилилась, но было ещё терпимо.
– Вот пристал, чёрт неуёмный. Теперь тарахтеть будет в дело и без дела. Дал же бог соседа, – продумал он, а вслух сказал. – Не сильно. Я здесь не задержусь.
– Все так думают, а только не по-нашему получается, – вклинился в разговор молодой солдатик напротив. Веснушчатая мордашка, а больше всего сильно оттопыренные уши напомнили Ивану погибшего Сашку Быстрова. – Я тоже думал, что недельки две тут перекантуюсь и снова к нашим ребятам подамся. Только хрен тут ночевал. Уже вторая неделя доходит, а задница как была вся в дырах, так и осталась. И что, скажите мне на милость, дорогие товарищи, я с этим дуршлагом у себя в Туле делать буду? Какая теперь на меня девушка глядеть-то станет? Будут только смеяться. Скажут: " Вон, вон оно, решето-то, пошло".
– Скажи спасибо, Петя, что ещё колокола у тебя остались целы да кадило не оторвали. Задница у него в дырах. Подумаешь, беда какая. Бабам совсем не дыры в заднице твоей нужны, а совсем даже другое, – заржал мужик, лежащий недалеко у дверей. Он лежал на спине, повернув голову к публике.
По палате прокатился весёлый смех. Раненые словно проснулись, жадно прислушиваясь к разговорам. Да и какое здесь ещё могло быть ещё развлечение, как не посмеяться друг над другом.
– Натолий, зараза. Перестань смешить, – сквозь дрожащие губы простонал ещё один раненый. – Мне только сегодня швы наладили, а ты снова со своими байками. Смеяться же никак нельзя, снова нитки разойдутся.
Смех в палате усилился.
– Ну и ботало ты, Натоха, – надул губы Петя. – У самого-то чудом богатство цело осталось. Ты его, друг, не слушай. Кстати, как зовут-то тебя?
– Иван, – улыбаясь сквозь боль, ответил сержант.
– Ваня, стало быть. А меня Петя. Соседа твоего Фёдорычем кличут. Ты его тоже больно-то не слушай. Он страсть как любит поговорить. Бывает, что надоест до чертей, хоть святых выноси, но старик вообще-то мировой. С понятием. Не то что другие, – Петя красноречиво посмотрел на Натоху. Тот всё ещё смеялся, блестя весёлыми глазами.
После обеда в палату вошла делегация врачей, состоявшая из солидного доктора средних лет и уже знакомой Ивану медсестры Дарьи Григорьевны. Она вошла следом за доктором с толстой тетрадкой в руках и карандашом, зажатым между листами. Доктор почему-то показался Ивану похожим на Чехова, чей портрет висел в его родной Непотяговской школе. То же пенсне, та же бородка. Даже взгляд, казалось, сошёл прямо с портрета писателя, кстати, как точно было известно Ивану, тоже доктора. Он подошёл к койке первого больного и тут же взял его за руку, подняв глаза к потолку.
– Так, так, так, – скороговоркой проговорил доктор. – Замечательно. Что у него, душенька?
Врач обернулся к Даше, не выпуская руки раненого.
– Контузия, пулевое в грудь и в руку. Пробито лёгкое. У нас двадцать дней. Состояние стабильное.
– Замечательно, – доктор отпустил руку несчастного и перешёл к другому пациенту.
Диалог повторился за исключением диагноза. Далее обход продолжался примерно в таком же духе. Каждого больного врач брал за руку и восхищался его состоянием. Только у одного солдата, лежащего с закрытыми глазами, он задержался дольше, чем у остальных. Подержав больного за запястье, доктор даже не стал спрашивать о его состоянии у медсестры. Просто чётко и коротко отдал приказ:
– После обхода в операционную.
Подошла очередь Ивана. Его рука также оказалась в тёплых и мягких пальцах врача. Даша доложила о его состоянии. Врач внимательно вгляделся в глаза Ивана, словно проверял, на месте ли они.
– Странно. Случай не из лёгких, а пациент стабилен, словно у него мелкая царапина. Видно, организм не из слабых, раз поставил такую блокаду. Надо будет этот случай зафиксировать. Очень интересный феномен. Исключительный, я бы сказал феномен, знаете ли.
Даша тоже с интересом посмотрела на Ивана. Тот застенчиво улыбнулся, что с ним случалось очень редко. Медсестричка была ужасно хороша собой, хороша именно той красотой, что называют русской. Особенно понравились Ивану глаза. Не то чтобы какие-то уж очень особенные, нет. Они были глубокие, как бездонные голубые озёра, скрывающие в своих глубинах теплоту и мудрость женщины, женщины-матери. И вместе с этим в них читался дерзкий задор, граничащий с безрассудством. Вот такое противоречивое мнение осталось у Ивана о Даше после минутного обхода.
Процессия врачей удалилась, и в палате, наконец, настала желанная тишина. Иван закрыл глаза в надежде поспать, но перед ним тут же всплыли глаза сестрички, и сон как рукой сняло. Иван рассердился сам на себя.