– Дьявольщина какая-то, – подумал он. – Лидка в сто раз лучше. Да и чего вдруг я должен об этой Даше думать? У неё отбоя от поклонников, наверняка, нет. А у меня есть Лидка. И точка.
Но сколько Иван не заставлял себя так думать, понимал, что врёт сам себе, причём врёт настолько бессовестно, что ему стало как-то не по себе. Сестра очень ему понравилась, и не представлять себя рядом с ней он уже никак не мог. Так в мучительных противоречиях с самим собой Иван, наконец, заснул и проспал почти до самого ужина. Разбудил его крик раненого, полностью скрытого под повязками. Только глаза-щёлочки да полоска тонких растрескавшихся губ напоминали о том, что это человек.
– Горим, горим! – без конца кричал больной и выгибался на кровати, как пружина.
Вбежали сестры, окружили его кровать, и через минуту настала тишина. Вся палата в напряжении смотрела на сестёр. Те в свою очередь молча стояли и смотрели на затихшего солдата, затем одна из них осторожно взяла одеяло за край и накрыла его с головой. Сёстры вышли, а вместо них пришли санитары с носилками, положили на них солдата и вышли.
– Кто это? – спросил Иван.
– Лейтенант, лётчик, – ответил Фёдорыч. – Подбили его, горемыку. Сказывали, он горящий самолёт посадить успел, а сам обгорел так, что не приведи господи. Диво, что немножко пожить успел. Хотя что это за жизнь. Мучения одни. Я вот про себя так мыслю. Лучше сразу, наповал, чем жуть такую переносить.
– Это ты, дед, точно приметил, – согласился Анатолий. – Я бы этому лейтенанту орден дал только за то, что он горящий до земли дотянул. Не каждый так смогёт. Герой он. Самый настоящий герой. Жаль, что помер, царство ему небесное.
– Ты что, верующий? – спросил Иван.
– Тут поневоле поверишь и в бога и в чёрта и ещё в кого угодно, – с какой-то непонятной злостью ответил Анатолий. – Есть оно, это царство, или нет, я не знаю, но если уж оно есть, то лётчику я его точно пожелаю. А ты чего до войны делал, Ваня?
– В колхозе работал. Бригадирствовал.
– Ого, – невольно воскликнул Анатолий. – Такой молодой, а уже начальник. Я хоть и городской, но в колхозах бывать приходилось. Там бригадиром не поставят абы кого. Это ещё заслужить надо. А я шофёрил. Таксистом работал. И на фронте на полуторке ездил, пока под обстрел не попал. От полуторки один металлолом остался, а меня сзади всего изодрало, когда из кабины летел. Вот теперь лежу здесь кверху жопой, жду неизвестно чего. Тоска одна, да и только.
Так покатились дни у Ивана в госпитале. Лечение его проходило не всегда успешно. Порою мучили сильные боли, но уже через пару недель всё стало потихоньку налаживаться. Врач не ошибся. Крепкий организм сержанта выстоял, и Иван быстро пошёл на поправку. Стал сначала понемногу подниматься с кровати, а вскоре и ходить, мотаясь из стороны в сторону, как мотыль. Как-то раз к ним в палату зашла бригада самодеятельных артистов, сколоченная на скорую руку из школьников. Две девочки и три парня. Девочки читали стихи и пели, а парни играли. Один на скрипке, второй на какой-то длинной дудочке, а третий – на гармошке. Детишки волновались, зачастую сбивались, но раненые так хлопали в ладоши, что под конец артисты освоились, осмелели и даже сплясали. Иван тоже когда-то играл на гармони вместе с братом, и сейчас ему до жути захотелось растянуть меха и пробежаться по кнопкам тальянки.
– Слышь, парень, – не выдержал он, когда артисты уже стали собираться уходить. – Дай сыграть на твоей гармошке. Не бойся, я осторожно.
Парень оглянулся на девочек. Те кивнули ему головами.
– Держи, дяденька, – протянул парень Ивану старенькую, но всё ещё добротную гармонь.
Иван сел на кровати и взял в руки инструмент, любовно провёл рукой по чёрному, когда-то лакированному боку тальянки, словно здороваясь, затем быстро закинул ремень на плечо и развернул меха. Сначала медленно, осторожно, потом всё быстрее и быстрее, набирая темп, полилась музыка. Как говорил когда-то отец, это был коронный номер Ивана. "Цыганочка с выходом". Тётка называла её из-за медленного начала "Из-за печки" и всегда негодовала по поводу такого томительного и длинного вступления. Иван весело смеялся над ней и нарочно тянул его вдвое длиннее положенного.
– Давай, Ваня, давай, родимый! – не выдержал Анатолий, подёргиваясь всем телом от желания выйти в круг и загнуть такое коленце, чтобы все девки от восторга так и попадали. – Жарь её, заруливай круче, язви её в печёнку. Дави на газ! Опа, опа, давай!
Петька вскочил на кровать и, махая одной рукой, как мельница, засунул вторую в рот и выдал такой дикий свист, что в ушах зазвенело. Вся палата заходила табуном. Даже хмурый Фёдорович улыбнулся, словно оскалился, и завертел кистью руки на манер разбитной цыганки из заезжего табора.
Веселье прервала Даша. Она влетела в палату, как на пожар. Сестра на секунду остановилась как вкопанная на пороге, быстро оценила обстановку, затем решительно подошла к Ивану и положила ладошку на развёрнутые меха. "Цыганочка" захлебнулась в самом разгаре, не успев выдать свой последний аккорд. Наступила гробовая тишина. Затем раздался грохот. Это Петька рухнул на кровать, да в спешке промазал и в итоге растянулся на полу, но быстро поднялся и, потирая зашибленное колено, нырнул под одеяло.
– Ну и что вы здесь устроили? – пряча улыбку, строго спросила Даша. – Вы раненые, а это значит, что ваше дело тихо лежать и слушать. Так, дети. Забирайте инструмент и идите в следующую палату, но только у меня одно условие. Инструмент больше никому в руки не давать. Поняли?
Дети дружно закивали головами и, тихонько хихикая, выбежали из палаты. Им очень понравилась игра раненого дядечки, а особенно реакция остальных. Девочка, по всему видать, старшая в группе начинающих артистов, не выдержала. Повернувшись к юному гармонисту, она сердито сказала:
– Видал, Митька, как играть надо? А ты пилишь, пилишь, как ненормальный. От этого твоего пиления не плясать и не петь охота, а выть, как собака на луну. Идём, горе моё. Нас ещё другие раненые ждут.
Митька ничего не ответил на колкое и такое обидное для музыканта замечание. Он только шмыгнул носом и поплёлся за труппой в другую палату, изо всех сил придерживая вечно разъезжающуюся гармонь. Даша ушла, а Иван лежал на кровати, смотрел в обшарпанный потолок и радовался, как ребёнок. Он словно дома побывал. В родном Непотягове.
– Ваня, – Иван повернулся к Фёдоровичу. Тот смотрел на него с ехидной улыбкой. – А девка-то на тебя ого-го как смотрит.
– Что значит ого-го? – не понял Иван.
– Чего тут понимать, – встрял в разговор Петруха. – Глаз она на тебя положила, приглянулся ты ей. Так понятно?
Иван разозлился:
– Да идите вы все… Тоже мне, понимальщики нашлись.
– Зря ты так, Ваня, – не унимался Фёдорович. – Деваха видная, всё при ней, да и грамотная. При должности. Ты не торопись нас посылать, дружок. Лучше подумай хорошенько, да и реши энто дело. Точно тебе говорю. Как на духу.
Но Иван не придал большого значения словам соседей. Он нашёл себе другое занятие. Иван, как стал ходячим, так всю школу от нечего делать обошёл и в одном помещении, служившем раньше, вероятно, складом, нашёл целую полку книг.
– Вот теперь будет чем время скоротать, – обрадовался Иван. – И чего это начальство госпитальное не догадалось их раненым раздавать? Дело-то нужное. И развлечение, и полезно. А то кто спирт ищет, кто байки травит от безделья, а кому вставать нельзя, так и вообще в радость будет книгу почитать.
Он перебрал почти все книги и нашёл то, что искал. "Чапаев" и "Как закалялась сталь". Сразу после ужина Иван взял книгу и, сев на кровати, объявил:
– Предлагаю устроить вечер чтения. Никто не против?
На него удивлённо посмотрели почти все раненые. Но обрадовался только один Петруха. Тот моментально отреагировал на неожиданное предложение:
– Правильно, Ваня. Давай читай. Я страсть люблю, когда вслух читают. Мне маманя раньше часто читала, когда я маленький был. Что там у тебя?
– «Как закалялась сталь» Островского.
– Не слышал, – подумав, ответил Петруха.
– Так послушай и не мешай, – сердито произнёс Фёдорович. – Давай, Ваня, начинай, а мы послушаем.
– Читай, не томи, давай, – раздалось со всех концов палаты.
Иван читал до самого отбоя, и в палате всё это время стояла тишина. Никто ни разу не перебил чтеца. Слушая историю Павки Корчагина, каждый из них думал о своём. Кто-то вспоминал дом, жену, детей, мать-старушку, отца, который пропал где-то на фронтах. Да мало ли о чём можно было думать, лёжа в госпитале после кромешного ада и зная, что скоро снова нужно будет отправляться на смертный бой. А вот повезёт или нет на этот раз, неизвестно. С тех пор Иван каждый вечер читал книги из школьной библиотеки.
Но Иван на этом не успокоился. На следующий день после первого литературного вечера он отправился искать Дашу. Он хотел предложить её раздать книги по палатам, но о книгах они так и не поговорили. И не то что не поговорили. Иван о них вообще напрочь забыл. Даша писала что-то в толстой тетради, когда в дверь раздался решительный стук.
– Входите, не заперто, – не поднимая головы, ответила девушка. – Я вас слушаю.
Тишина. Даша оторвалась от тетради и сердито посмотрела на посетителя. Перед ней стоял Иван и смотрел в тетрадь, силясь разобрать написанное.
– Ты? – растерянно прошептала девушка.
– Я, – ответил Иван.
Даша встала и подошла к нему вплотную. Так что Иван почувствовал на губах её дыхание.
– Ваня… – ещё тише прошептала Даша.
Её горящие глаза блуждали по его лицу, словно искали ответа на свой немой вопрос. Иван ловил её взор и не мог поймать. Тогда он взял её за плечи и подвинул ещё ближе. Их губы почти слились.
– Прости, милая, – тихо сказал Иван. – Нравишься ты мне, но не могу я так. Обманом и предательством. Не могу.
Взгляд Даша остановился, и глаза её вмиг до самых краёв наполнились слезами.
– Почему? У тебя кто-то есть?
Иван кивнул головой. Девушка уткнулась ему в грудь, и слёзы медленно потекли по её щекам.