Джэу обернулась на пустой коридор, обдумывая путь, которым можно было бы покинуть гомпа незамеченной. Одно было ясно – Бермиаг точно раскроет правду, ведь она своими глазами видела, на что он способен. Кто знает, какими еще умениями он обладает? Стоять и слушать споры и злословие больше не было времени.
Джэу торопливо и бесшумно кралась по коридорам и жалела о том, что лунным днем не последовала за про́клятым мальчишкой и не скрылась за пределами Икхо.
«Но кто же знал, что все так обернется!»
А еще все в ней переворачивалась при мысли о том, что придется бросить в тайнике накопленные монеты и другие ценности. Сколько полновесных шрангов ей удалось собрать за эти годы, наполненные тяжким ежедневным трудом? Немало. После продажи той злополучной гау суммы должно было хватить и на подкуп одного из стражей пограничного перехода в соседнюю страну, и на жизнь в Лао, хотя бы на первое время. Да только все впустую теперь. Джэу понимала, что если задержится и промедлит, опустошая тайник, то наверняка попадется Тинджолу и тем, кто рыщет по монастырю в поисках нее. Ведь тайник она устроила в той части гомпа, что примыкала к скалам – так далеко от выхода! Пробиралась к нему лишь в те лунные дни, когда тьма, окутывающая монастырь, была особенно густой.
Джэу вывернула было из коридора в зал астрологических церемоний, но тут же вновь спряталась за угол. Рассчитывала, что раз все собрались во дворе, то зал будет пуст. Из него ведь так удобно пройти мимо кладовых, а там и до малого входа для работников недалеко.
Но в зале под неусыпным надзором двух монахов-учителей сидели мальчики и старательно переписывали свитки. Кто-то из этих юных послушников станет однажды, года через два-три, учеником главного астролога. Как это случилось и с Лобсангом, который как раз вошел в зал через главные двери. Мрачное выражение так и не ушло с его лица.
Джэу вздохнула – понимала, что с единственным другом она больше не свидится. Очевидно, вздох ее получился громче, чем она предполагала, а потому в следующий миг они встретились взглядом с Лобсангом. Тот поджал губы и сокрушенно покачал головой. Гадать, что бы это значило, Джэу не стала. Развернулась и бесшумно бросилась прочь. За ней никто не погнался – Лобсанг не стал поднимать тревогу.
Перемещалась она перебежками, то и дело озираясь и прячась. Гомпа гудел словно растревоженный улей диких горных пчел. Оранжевые одежды наводнили даже те отдаленные коридоры, где в обычные дни было не встретить ни души. Ей снова и снова приходилось выбираться из окон и ползти до следующего помещения, цепляясь за парапет. В доносящихся голосах все чаще звучало имя «Джэу»: сначала в связке с «рогьяпа», затем добавилось «украла», а потом и вовсе – «убила».
Вести разлетались быстро.
– А она всегда мне не нравилась, куфия надменная, – болтали работницы у лестницы, ведущей к зернохранилищу. – Уродливая, как сам ракшас. Потому и прирезала нашего Намгана.
– А помните, как они спорили недавно у котла…
Джэу в который раз пришлось изменить намеченный путь и подняться выше, в низкие помещения под самой крышей. Она вылезла наружу и по уступу в скале перебралась на соседнюю кровлю. В этой части монастыря располагались покои настоятеля Бермиага – опасно, но выбора уже не было. Да и вряд ли ее так скоро кинутся искать именно здесь. Старая Хиён всегда говорила, что прятаться лучше там, где высматривать не станут – у всех на виду, в самом неожиданном месте.
В покоях Бермиага было тихо: не рыскали монахи-воины, не злословили работницы. Но Джэу знала, что это лишь временная передышка. Ей нужно покинуть гомпа как можно скорее. О том, что на все это скажет Хиён, она и подумать боялась.
Джэу спустилась по лестнице на один пролет, когда услышала голоса за высокими ажурными дверьми из лакированного дерева. Сквозь искусную резьбу в коридор проникали золотистые лучи солнца и обрывки разговора.
– Они разбили повозки и сожгли их товары. Мы должны что-то предпринять, кушог Бермиаг?
Джэу вздрогнула. Она надеялась, что настоятель еще не вернулся из пещеры, где уединялся для медитации.
– Ветер переменчив, кушог Рхиян, – прозвучал ответ Бермиага. – Совсем недавно народ обвинял монахов в неискренности молитв, теперь гнев их обрушился на чужаков.
– Люди напуганы, настоятель. Бездушных рождается все больше и больше. За последние два года… Эх, да теперь уже все дети такие… – голос говорившего осекся.
«Как все?» – удивилась Джэу. – «Это же что-то вроде болезни, разве нет? Кому-то везет, кому-то нет. Но не так же, чтобы сразу всем?!»
– Мы неустанно взываем к благим тэнгри, молим о помощи, встаем на защиту поселений от ракшасов, проводим регулярные досмотры, выискивая про́клятых… – продолжил кушог Рхиян. – Но этого недостаточно. Деревни ропщут, молва разносится быстро. Недовольство растет.
– Великое горе опустилось на Тхибат и никак не желает уняться. Но не посылают тэнгри ношу тяжелее той, что мы можем осилить.
– Все так, настоятель, все так. Но возможно ли, что чужаки и правда принесли беду с собой? Караваны из Лао приходят не часто, единственный пограничный переход тщательно оберегается. И тем не менее…
За дверями повисла тишина.
– Говори, что хочешь сказать, кушог Рхиян, – потребовал Бермиаг.
– Два года назад ведь тоже прибыл караван. Несколько десятков телег. Разделились и разъехались по селениям. Добрались и до Икхо. Я помню. И люди тоже помнят. А еще они помнят, как тогда же, два года назад родились первые Бездушные…
Сзади раздался неясный шорох, вынудив Джэу дернуться и оглянуться. Но на лестничном пролете кроме нее никого не было. Слушать рассуждения лам она более не стала – это всё, конечно, небезынтересно, у нее свои заботы.
Джэу выглянула в небольшое оконце, под которым начинался нижний ярус крыш, и снова выбралась на улицу. Эту часть гомпа она знала очень плохо, но с ее места отлично была видна небольшая калитка, от которой тянулся не такой уж высокий каменный забор с молитвенными письменами. Если хорошенько подпрыгнуть…
«Кажется, это шанс!» – промелькнула мысль. Джэу осторожно подкатилась к краю крыши и повисла на руках.
Глава 16. Цэрин
Монахи Тхибата учат, что человек состоит из единения трех начал: Тела, Души и Ла, жизненной энергии. Ла питает физическую оболочку, непрерывно циркулирует по каналам тела и покидает человека лишь с его последним дыханием.
Ламы, достигшие высших ступеней просветления, могут использовать свою ла мистическим образом, например, переговариваться друг с другом на большом расстоянии, погружаться в состояние самадхи, похожее на многолетний летаргический сон, и многое другое, чему ученые Лао не могут дать рационального объяснения.
После того, как сыны дракона увели Пхубу, старая Лхамо слегла. Она без движения вытянулась на лежанке и смотрела в одну точку, изредка забываясь в неспокойном сне. Услышав, как Цэрин ворошит вещи, собирая их в заплечный мешок, она повернула к нему голову и прошелестела:
– Куда ты?
– За Пхубу пойду. Он меня не выгнал, в дом привел, и я его не брошу.
Лхамо покачала головой.
– Не успеешь ты. Уже не спасти моего Пхубу.
– Дава обмолвился, что его не сразу в горы заведут. Сначала отмолить в гомпа должны и отметить. Так я как раз у ворот и дождусь, если меня внутрь не пустят. А потом вместе с Пхубу пойдем странствовать – двоих ни дикие звери, ни ракшасы не посмеют тронуть.
По морщинистой щеке Лхамо скатилась слеза.
– Славный ты, Цэрин, но не успеть тебе, – повторила она. – Его не через ворота выведут, а тайными тропами, что начинаются в подземельях монастыря и тянутся вокруг на много пиал. Даже если искать станешь – много солнечных и лунных дней пройдет.
– Ну и пусть. Я все равно…
– Побудь со мной лучше. Чую, что моя ла почти иссякла, недолго мне осталось. За честь почту, если ты сам отнесешь меня к реке Нааг и отдашь воде.
Цэрин растерялся. Если все обстояло так, как говорила старуха, то не найти ему Пхубу – этим пещерам ни конца, ни края. Но он все равно пошел бы. Но как бросить Лхамо, если она твердит, что скоро отправится в Бардо?
– Я схожу за Цзяньяном, – озвучил Цэрин светлую мысль. – Он поможет тебе.
– Ох, не тело мое нуждается в лекаре, а душа. Без Пхубу… – Она тяжко вздохнула. – Ни Цзяньян, ни даже лама Намхабал не смогут его вернуть. Никто уже не сможет. Свари нам лучше крапивную похлебку, чтобы руки занять. Да тесто для лепешек я поставила утром. До того, как…
Она осеклась, и Цэрин решительно бросил свой мешок в угол. А затем закатал рукава и начал звенеть утварью. Обычные хлопоты занимали руки, но мысли его были далеко. Они сменялись то решимостью пойти в гомпа, то жалостью к Лхамо, то злостью на деревенских, которые не смели возразить монахам… Чуть позже в их дом забежал мальчишка и потребовал себе пастушью шапку, но Лхамо вцепилась в нее, не желая отдавать.
– Быстро же замену нашли, – буркнул Цэрин, из окна провожая взглядом нового пастуха.
Сам он на поле больше не ходил. Проводил больше времени с Лхамо, вместе с ней молясь за Пхубу. А если она не молилась и не дремала, то предавалась рассказам о сыне.
– Ох, Цэрин, а знаешь ли ты, что однажды Пхубу принял вязанку дров за свиноголового Нанг Лха? Тогда ему было лет шесть…
Только все истории, даже должные быть смешными, выходили из уст Лхамо пропитанными горечью и тоской.
Потянулись однообразные дни. Когда, в очередной раз, Лхамо снова заснула, он выбрался из дома и замер на пороге, не зная, что делать дальше. Внутри сидеть не было сил, стены давили. Сон тоже не шел. Наконец Цэрин вспомнил: кто-то рассказывал ему, что Ринчен, муж недавно родившей Тхори, варил ячменное пиво.
«То, что надо!»
Низкий дом новоиспеченных родителей не сильно отличался от прочих, но располагался на краю деревни и стоял вплотную к скальной гряде, что уходила резко ввысь. Крышу укрывала дранка, придавленная камнями, над дверью висел прибитый бычий череп. Справа от входа к стене примыкала небольшая приступка, куда Цэрин и сел, прислушиваясь.