Сотник отсалютовал саблей и, лихо развернув коня, умчался редколесьем в сторону основного стана.
— Так мог бы ты втолковать мне, серому рубаке, как-нибудь попроще, за что Савур прозвал вас «ангелами смерти», — обратился Урбач к Галагану.
— А мог бы назвать и «ангелами спасения», — молвил худощавый приземистый сечевик, одетый, как и Галаган, в вывернутый овчиной наружу безрукавный тулуп. И тут же назвал себя. — «Огирем», жеребцом то есть, кличут. Да только отжеребцевал я свое.
— Смерть в постели да во хворях — для казака такая же постыдная, как смерть по атаманскому присуду, — вновь взял слово Галаган. — Одни из нас уходят в монастыри отмаливать неотмаливаемое, другие грешат, пропивая свою старость вместе с последними шароварами и крадеными седлами в шинках, третьи бросаются в первых рядах под татарские сабли. Мы же, грешные, недомученные, сотворив промеж собою совет, решили принять достойную нас и сечевого братства смерть, вводя врагов наших в гетманский блуд.
Урбач очумело повертел головой, пытаясь хотя бы в этот раз пробиться к истинному смыслу его слов, но понять, что такое «гетманский блуд», так и не сумел.
— Видно, что не из сечевиков, — мягко укорил его Огир. — Традиция такая, древняя, как само братство наше. Когда нужно ввести врага в блуд, выбирают охочих, которые бы, поддавшись турку, поляку или татарину… попали ему в руки…
— Обожгло, Огир, обожгло, — подтвердил Урбач. — Теперь кое-то проясняется.
— И там уже, под пытками лютыми, так сераскирам вражьим мозги затемнить, чтобы в страхе они начали думать не о том, как бы казаков изрубить, а как бы самим душу свою спасти.
— Но тут особый талант нужен. Не каждый, даже пытки-мучения приняв, сможет довести это дело до ума, — вклинился третий смертник, назвавшийся Остюком. Возможно, наиболее древний из них, с искореженной кистью левой руки. — Тут ведьмячьим глазом гляди, чтобы врага в блуд ввести, да придурь напускай на себя, как на местечкового юродивого. Чтобы, когда надо, и слезу пустил, и полу халата турецкого поцеловал, и трусом последним у ног мурзы перекопского отползал.
— Правда, хитрость свою потом, так или иначе, а на колу сидя, восхвалять приходится, — завершил за него Галаган. — Но когда видишь, как войско вражье от лжи твоей по степи мечется, в засаду попадая, и на колу плясать хочется, султан-паша заморский.
Урбач усадил всех «ангелов смерти» на ствол поваленного клена, сам уселся на полуистлевший пень напротив них и несколько минут молчал, ни на кого из пришлых не глядя.
— Но вы же понимаете, что такие казаки-смертники нам обязательно понадобятся, — наконец молвил он, исподлобья прохаживаясь пытливым взором по напряженным лицам отставных запорожцев.
— Что ж тут не понять, султан-паша заморский? — спокойно заверил его Галаган.
— И что идти в таком случае придется вам.
— Так ведь на то и обрекаем себя, во спасение всех невысвяченных в храмах святых душ наших и в благодарность тем сечевикам, что полегли во времена прошлые, овеяв нас, потомков, славой своих побед.
— Говоришь ты, отец, как проповедь читаешь. Но война, которую мы затеяли, это вам не налет на польский обоз. Голов и сабель поляжет немало. Поэтому мой вам совет: найдите себе хороший зимник, где каждый курень — что келья монастырская… А еще лучше — идите на волость да осчастливьте осенней радостью трех вдов казачьих.
«Ангелы смерти» красноречиво переглянулись, всем своим видом демонстрируя абсолютное разочарование.
— Видать, не к тому сотнику привел нас Савур, — извиняюще молвил Огир, взглянув сначала на Урбача, а затем на своих товарищей.
— Правду говорят: казак не из сабли и осэлэдця высвячивается, а из традиций Сечи Запорожской, — объяснил Остюк, поднимаясь, ибо дальше ему здесь делать было нечего.
— Нужно идти к гетману Хмелю, — поддержал их Галаган. — Тот хотя бы поймет, о чем мы с ним говорим.
Старые казаки с покровительственной грустью взглянули на Урбача, недовольно покряхтели и, размяв прокуренными пальцами табак в трубках, пошли искать правды у Хмеля, как, на казачий лад, именовали они Хмельницкого.
— Хотел бы я видеть, как кто-нибудь из вас хотя бы пять минут под каленым железом, под обручами или на дыбе продержится! — с вызовом бросил им вслед Урбач.
«Ангелы смерти» остановились и вновь переглянулись. Им показалось, что наконец-то сотник созрел для серьезного разговора. Не спеша, с достоинством вернулись к поваленному клену.
— А вот эти раны Господни, — указал Остюк на изувеченную руку и глубокий шрам, идущий от затылка до сонной артерии, которого Урбач раньше не замечал, — от вдовьих ласк, по-твоему, происходят, что ли?
— Если который из нас не выдержит и умрет под пытками, то умрет, сказав все, что нужно было сказать. Слово смертника — оно, как расплавленная смола, до мозгов прожигает.
— Наверное, так оно и есть, — сдержанно признал его правоту сотник.
А предводитель этих смертников Галаган ничего не стал предполагать и объяснять, уверенно подошел к костру, на котором обволакивался дымом и копотью видавший виды походный котел, извлек из него ветку с раскаленной головешкой и приложил к тыльной стороне ладони. Незаметно подступив поближе к нему, Урбач почувствовал запах жженого тела и с удивлением увидел, что лицо казака остается таким же невозмутимым, как и до этого «самосожжения».
Пожалев «ангела смерти», сотник отвел его руку с головешкой и взглянул на рану. Галаган прожег себя почти до кости, но держался при этом мужественно.
— Простите, отцы-казаки, всяк по себе сапоги меряет. Лично я к огню и прочим пыткам не очень-то охоч, потому и не верится. Но коль уж такие люди у нас появились, мыслю, что нужно нам создать отдельный курень, который будет состоять из «ангелов смерти», характерников, лазутчиков и казачьих лекарей. А чтобы не ошибиться при отборе, каждого желающего стать «ангелом смерти» станем подвергать испытанию кровавой пыткой, огнем и… словом; а еще — способностью на «гетманский блуд».
— Без этого нельзя, — согласился Огир. — Ты уж извини, что Галаган босыми пятками по огню не прошелся. Однако поверь, что он и по жару, как по иерусалимским камням, ступает.
— А ты, Остюк, говоришь, что Савур не к «тому» сотнику привел, султан-паша заморский, — невозмутимо подвел итог их недолгим переговорам Галаган, не желая, чтобы побратимы и дальше топтались по его ранам и достоинствам. — Сотник как раз тот, который нужен, просто мы к нему не с той стороны подступались.
— Сотник несомненно «тот», в этом можете не сомневаться, — многозначительно пообещал Урбач. — Была бы спина казачья пошире, а мастера «дарить красные ленты» [35] в польском лагере всегда найдутся.
13
— Ну что там, полковник, происходит? Что за Дюнкерк выстроили на нашем пути поляки?! — неожиданно появился в повозочном штабном лагере гетман.
— Крепость мощная, — ответил Кривонос. — Но в том-то и напрасность всего их труда, что возвели ее на нашем пути.
— После нас на этой земле должны оставаться только те крепости, которые покорились нам или которые возвели мы сами.
— Так оно в действительности и будет.
Часть Корсунского полка прибыла сюда, к изгибу Роси, на рассвете. Вторая часть, в которую входила почти вся артиллерия войска и несколько сотен «повозочных» пехотинцев, еще только подходила вслед за Хмельницким.
Таким образом, гетман выигрывал время. Пока вся его армия подойдет сюда, корсунцы Кривоноса уже охватят польский лагерь огромной подковой, перекроют подступы к нему, начнут непрерывно терзать обстрелами и имитациями атак.
К тому же Хмельницкий стремился все сделать так, чтобы к прибытию татарских войск Ислам-Гирея его армия была, по существу, готовой к штурму, а значит, все подступы к польскому лагерю, как и сами укрепления, хорошо изучены и пристреляны.
— А что Корсунь? Надо бы послать тайных эмиссаров и предложить корсунцам тайно, прямо в городе, создать повстанческое ополчение. Даже если они сумеют выставить хотя бы две сотни…
— Они уже не смогут выставить ни одной десятки, — напомнил гетману Кривонос.
— Не может быть! Неужели правда, что поляки поглумились над всем городом?
— Да. Правда это, правда. Нет больше нашего древнего Корсуня, гетман.
Хмельницкий сдвинул брови к переносице и даже потянул носом воздух, пытаясь определить, не приложился ли его отчаянный полковник после трудного перехода.
— Нет больше Корсуня, гетман, нет. Потоцкий разграбил его и сжег.
— Весь город? — недоверчиво спросил Хмельницкий.
— Дотла. Монголы — и те, наверное, так не сжигали. Словно три орды по нему прошли. Я тоже не поверил разведчикам, поэтому сам ночью прорывался к его северным окрестностям. В подзорной трубе — почерневшие дымоходы и две колокольни каменные. Все остальное — в руинах и пепелищах.
Хмельницкий растерянно посмотрел на сопровождавших его Ганжу и Лютая, словно бы надеялся, что сказанное Кривоносом — злая шутка и что эти два полковника в сговоре с ним. Но как только слегка опомнился от этой страшной новости, коротко, зло рассмеялся. И смех его был похож на оскал хищника, который понял, в какую западню загнала сама себя его жертва.
— Он что, действительно сжег весь Корсунь? — едва слышно спросил он Кривоноса. — Дотла? И сделано это было по приказу самого Потоцкого?
— С беглыми корсунцами беседовал. Около трех сотен их уже вон там, за овражком. Без оружия пока еще, но уже при войске.
Хмельницкий опять воинственно рассмеялся.
— Оказывается, я не только отобрал у этого королевского вояки сына, но и остатки разума. Полковник, — обратился к Кривоносу. — И вы тоже, — к Ганже и Лютаю, — собрать всех корсунцев, которые обнаружатся в нашем войске. Они должны знать, что произошло. Все, кто из Киевского воеводства и кто хоть раз побывал в этом прекрасном городе, должны знать, как повели себя шляхтичи с их городом. Скажи, что именно корсунцам уступаю право первыми пойти на приступ лагеря этого озверевшего ляха, — указал рукой в сторону видневшегося вдали польского стана. — Они первыми