ын…
— Не будем затевать новую свару, господин Калиновский. Сейчас я прикажу привести этого казака, и мы вместе попытаемся разговорить его.
Слова Потоцкого растворились в грохоте взрывов. Гетманы оглянулись и увидели, что первые ядра взорвались в южной части лагеря, где стояли продовольственный обоз и пехота. Теперь, когда Хмельницкий додумался поставить свои орудия на легкие колесницы, его артиллерия неожиданно появлялась то в одном, то в другом месте и, направив удар на один сектор лагеря, терзала его в течение десяти-пятнадцати минут, чтобы скрыться еще до того, как польские бомбардиры успеют развернуть свои орудия и пристреляться по ним.
— В атаку пошли татары! — вздыбил коня полковник Чеславский, указывая на правый фланг. — Прикажите перебросить туда хотя бы две роты пехотинцев.
— Успокойтесь, полковник, штурмовать укрепленный лагерь татары не станут. Они даже не представляют себе, как это делается, — спокойно заметил Потоцкий.
— Но у них в последнее время вдруг непонятно откуда появилось много ружей и пистолетов. И стреляют они не хуже, чем из луков.
— Хорошо, передайте полковнику Ядвинскому, пусть переведет в ваш сектор две роты пехотинцев! Но своим прикажите в перестрелку не вступать. Не теряйте людей. У нас их и так немного.
Потоцкий оказался прав. Штурмовать лагерь татары не стали, им это было ни к чему. Разбившись на три отряда, они устроили три бурлящих водоворота — у казаков это называлось «крутить черта». Без конца проносясь мимо польских валов, они обстреливали драгун Чеславского пулями и тучами стрел. Это уже была третья атака, и после каждой из них полк нес потери не столько в людях, сколько в лошадях. Постепенно спешивая поляков, татары еще и лишали их съестных припасов: сотни лошадей приходилось добивать в один день.
— Адъютант! — подозвал Потоцкий одного из офицеров. — Передайте полковнику Чеславскому, пусть атакует татар. Увидим, как они поведут себя.
— Они сразу же уйдут за реку и, рассыпавшись, станут расстреливать нас из луков, — ответил адъютант, прежде чем поспешил выполнить приказ командующего.
Услышав это, Калиновский едко рассмеялся.
— Вот времена настали! Теперь каждый хорунжий пытается поучать коронного гетмана, — совершенно некстати пожаловался ему Потоцкий, чем вызвал настоящий взрыв саркастического смеха у всей свиты Калиновского.
— Господин коронный гетман! — наконец показался на холме у хуторка майор Торуньский. — Казак неожиданно заговорил!
Гетманы переглянулись.
— Действительно, заговорил?
— Мы имитировали казнь! Пытались посадить его на кол! Тут-то он и взмолился.
— Что-то не верится мне, чтобы казак, столько молчавший, взмолился, увидев перед собой кол, — проворчал Калиновский. — Но выслушать его в любом случае надо.
— Сюда этого разбойника! — побагровел Потоцкий. — Я ему сейчас такое сымитирую, что он сам на кол попросится!
21
Пленника приволокли и швырнули у шатра Потоцкого, у которого уже собрались почти все командиры полков и знатные польские аристократы.
— Негоже, чтобы он валялся, — довольно спокойно заметил коронный гетман. — Усадите его на стул и дайте ему водки.
Пока слуги выполняли приказ графа, в лагерь вернулся большой разъезд драгун, посланных в разведку.
— Господин гетман, — доложил его командир. — Со стороны Чигирина приближается черная туча. К Х? мельницкому подходят войска.
— Что значит «подходят войска»?! — подхватился Потоцкий, бросаясь к коню. Он делал это с такой решительностью, словно сейчас же намерен был поднять все свои полки и двинуться на врага. — Кто подходит? Сколько их?
— Мы не могли приблизиться. Там казачьи и татарские разъезды. Но, судя по облаку пыли, тысяч десять, не меньше.
В эти минуты никто не обращал внимания на пленного. Но даже если бы внимательно присматривались к нему, все равно не заметили бы, как, неспешно прикладываясь к кварте с водкой, старый казак гасил в ней коварную волчью улыбку. Хмельницкий все делал так, как условились. Но при этом гетман уверен был, что и «ангел смерти» тоже сдерживает свое слово. Сегодня утром к лагерю Хмельницкого действительно должно было подойти подкрепление. Но не более трех тысяч. Еще две тысячи — это те, что ночью пошли им навстречу.
Само подкрепление состояло из обоза и плохо обученных новобранцев, только недавно прибившихся к запорожскому лагерю повстанцев. Но, чтобы усилить впечатление, Ганжа устроил показное шествие армии, присоединив к нему табун татарских коней — подарок хана, все еще не спешившего присоединиться к повстанческой армии.
— В восточном секторе опять начала обстрел артиллерия, — доложил кто-то из полковников.
— Вижу, что начала, — замялся у коня Потоцкий. — Выведите своих драгун и гусар и ударьте по ним! Захватите эти орудия!
— Их прикрывают кавалерия и пехота. Пушкари успевают отойти за свои валы раньше, чем мы добираемся до них. И потом вновь занимают позиции, прежде чем мы, потеряв два десятка убитыми, возвращаемся в лагерь.
— Так чего вы хотите от меня?! — уже буквально рассвирепел коронный гетман. — Чего ждете? Вы кто? Офицеры? Вы прибыли сюда воевать или пьянствовать? Если воевать, то извольте, — указал перстом в сторону казачьего лагеря, — воюйте! Думайте, хитрите! Проявляйте мужество, черт бы вас побрал!
Выплеснув весь свой гнев, Потоцкий оставил попытки взобраться на коня, уселся в свое походное кресло и посмотрел на пленника с таким дружелюбием, словно перед ним появился тот единственный человек, с которым он только и может поговорить по-людски, отвести душу, довериться. Причем взгляд этот был искренним — настолько надоело сейчас графу все это «гоноровое и высокородное», что окружало его в лагере.
Потоцкий давно заметил, что начинает сторониться польской шляхты, его больше не тянет на сборища аристократов, ему осточертели бесконечные рассуждения о бедной, многострадальной и несбыточной «Великой Польше от моря до моря»; осточертели склоки по поводу маетностей, дуэлей и родовых передряг. Он старел — и признавал это. Он устал от жизни — и даже не пытался скрывать этого. Ему хотелось покоя и одиночества, одиночества и покоя…
Сегодня ночью он едва устоял от воплощения совершенно безумной в его положении идеи: взять с собой три сотни драгун и, оставив лагерь, умчаться в сторону Богуслава. Якобы за подкреплением, чтобы собрать новое войско и прийти Калиновскому на помощь. И гнали его в бега не столько страх, сколько гнуснейшая нравственная атмосфера, создавшаяся в лагере.
— Почему ты сразу же не заговорил, казак? — устало упрекнул он Галагана. — Зачем нужно было мотать нервы себе и нам? Ты ведь знаешь… Если уж попался, нужно рассказать все, что тебе ведомо. Тебе еще водки?
— Хватит, ваша ясновельможность, — негромко, вздрагивая от страха и боли, ответил пленный. Теперь он был сама покорность. Но не Потоцкому говорить ему о судьбе, от которой самому командующему не сбежать из лагеря ни с тремя, ни с десятью сотнями отборнейших драгун. — Я свое отпил.
— Мы не враги. Ты ведь не татарин какой-нибудь и не турок. Обычный подданный Его Королевского Величества. Или уже не подданный?
— Подданный, ваша графская ясновельможность, — смиренно подтвердил Галаган, покаянно икнув, но тотчас же прикрыв рот ладонью, чтобы не раздражать Потоцкого.
— И в реестре, наверное, состоял?
— Под Хотином сражался, ваша графская ясновельможность. Под командованием его светлости коронного гетмана Ходкевича, Царство ему Небесное. Господин Ходкевич лично благодарил меня за храбрость.
Потоцкий откинулся на спинку кресла и вопросительно взглянул вначале на Калиновского, затем на Корецкого, Чеславского, Ядвинского, как бы спрашивая: «Ну что, стоит ему верить»? Ни один из них не ответил гетману ни словом, ни взглядом. Все впились глазами в казака словно разуверившееся племя — в лик невесть откуда явившегося им мессии.
— Слово шляхтича, что ты будешь отпущен, если честно расскажешь нам о том, что происходит в лагере этого предателя короны Хмельницкого. Тебе, как казаку, сражавшемуся под хоругвями гетмана Ходкевича, мы прощаем все твои прегрешения перед королем и верой. Вы подтверждаете мои слова, господа? — обратился граф к офицерам.
— Подтверждаем, — зло, неохотно подтвердили те. Но подтвердили все. Галаган с преувеличенной надеждой во взгляде наблюдал за ними, отлично понимая при этом, что слова своего они не сдержат.
— Так сколько сейчас войска у Хмельницкого?
Галаган замялся, пожал плечами, прокашлялся…
— Так ведь точной цифры, ваша графская ясновельможность, не знаю. Я — простой казак, хоть и служил в сотне, которая охраняет гетмана.
— Видим, что не полковник, — прервал его коронный гетман. — Но служил все-таки в охранной сотне, поэтому хотя бы приблизительно. Ну?!
— Да как сказать… Позавчера слышал, как сотники говорили промеж собой, что нас вроде бы тысяч тридцать уже и что с таким войском можно штурмовать ляхов… Нижайше прошу прощения, поляков. Просто они так говорили.
Гетманы многозначительно переглянулись.
— Не пугайся, говори так, как слышал, — попытался успокоить его Потоцкий.
— Но в тот же день, — продолжал Галаган, — из Запорожья подошли еще две сотни запорожцев. Да из-под Умани какой-то атаман привел отряд в две с половиной тысячи. Вчера тоже прибилось к нам три или четыре отряда. Небольшие, правда, всего тысячи по полторы каждый…
— Ну и сколько же всего сабель может быть сейчас у Хмельницкого? — кончилось терпение у Калиновского.
— Пока немного, думаю, тысяч за сорок. Но слышал, что сегодня еще должны прибыть два полка с левого берега Днепра, откуда-то с Полтавщины. А еще может вернуться сотня запорожцев, которая приведет с собой полк донских казаков. О дончаках в лагере много говорили. Может, и врали, ваша графская ясновельможность. Это если бы вы полковника Ганжу или Кривоноса захватили, те лучше знают. Потому что каждый день принимают новые отряды и указывают, где им разбивать лагерь.