— Болеет, — сказал Борька. — А вообще-то он Герой Советского Союза.
— Врёт, — я поднялся и прислонился к сену. — Из госпиталя я, товарищ майор, контузия.
— Что же вы молчали, — он спрятал ТТ. — Но всё равно, давайте туда, через кювет. Здесь вас снова остановят.
Обоз кончился, майор давно уехал, а мы все топтались на месте.
— Надо ехать к щитам, — решился наконец Борька. Спрыгнув в кювет, он попробовал снег ногой. — Можно проскочить.
Он сбегал к щитам, вернулся, взял вожжи.
— Колея там есть. Плохая, правда. Но как-нибудь доедем. Н-но!
Фриц осторожно опустил передние ноги в кювет, замер, как бы соображая, как лучше преодолеть препятствие, и тут Борька для чего-то хлестнул его концом вожжей. Фриц рванулся, прыгнул, сани пролетели по воздуху.
— Тпру, — теряя вожжи, закричал Борька, но Фриц остановился только возле щитов.
Он остановился резко, как вкопанный, и на наших глазах сено покачнулось и вдруг все расползлось…
Два часа прошло после встречи с майором, а мы не сделали и шага вперед. Вил у нас не было. Обращаться с сеном мы не умели, скинув шинели, мы кидали его на сани охапками, уминали, стягивали веревкой, но стоило саням тронуться с места, как сено мягко опускалось на снег. Все начиналось снова.
Борька чувствовал себя виноватым и советовал мне отдохнуть, но головокружение у меня прошло, я работал с азартом.
Наконец, как нам показалось, мы крепко увязали воз. Горожанин прошел по колее, отбрасывая в стороны комки снега и прутья. Я потихоньку тронул Фрица. Так мы проехали целых полкилометра, повеселели, но попалась на пути небольшая колдобина — и сено развалилось.
Мы уже не разговаривали друг с другом. Молча курили, молча собирали сено. Так же молча я взял наши шинели, подсунул их под веревку, получилось неплохо. Мы проехали ещё восемьсот метров. На этот раз сено сползло вперед…
— Слушай, — повернул ко мне Борька мокрое от пота лицо. — Слушай, давай оставим здесь сено, быстренько доберёмся до города, а там пришлют за ним кого-нибудь.
— Украдут. Потом докажи Лысюку, что ты его на самогон не сменял!
— Да, — согласился Борька. — Подберут, это точно. Что делать?
Пошел снег. Сразу стало темнеть. На шоссе зажгли фары машины.
— Когда теперь приедем? — не умолкал Борька. — Скула у меня опять ноет, Лидку ты не увидишь сегодня… Слушай, давай бросим, а? Черт с ним, с Лысюком. Не мог нам вилы с собой дать, жадина!
Я тоже потерял надежду добраться до города, надо было что-то придумывать.
Снова мы нагребли сено, снова перевязали его, подсунув шинели под веревку. Снег таял на лицах, холода мы не чувствовали.
— Стой здесь, пойду посмотрю, — я взял карабин и двинулся к дороге.
Я шел до тех пор, пока не увидел дом. Огня не было в окнах, но калитка была не заперта. Блеяли овцы в сарае, когда я поднимался на крыльцо, заржала лошадь.
«Здесь хозяева», — обрадовался я и, стукнув, вошел в дом.
Я попал в кухню. Оказалось, что горит керосиновая лампа, но фитиль сильно прикручен. За столом, положив голову на локоть, спал человек. Я позвал его. Он вскочил и, подняв лампу, уставился на меня.
— Лабас, — сказал человек по-литовски. — Здравствуйте, что с вами?
Он был выше меня ростом, старый, плечистый, глаза твердые, спокойные.
Видимо, со стороны на меня было жутко смотреть, такой я был мокрый, запыхавшийся, в расстегнутой гимнастерке и с карабином в руках.
— Что с вами? — переспросил литовец.
Я хотел разжиться у него вилами, но, присев на лавку и закурив из белой жестяной банки, которую он подвинул ко мне, попросил его помочь нам.
— Конечно, конечно, — засуетился он. — Но сперва вы отдохните, я сделаю яичницу.
С большими трудностями мы с Борькой подъехали к сараю, я разнуздал Фрица, положил ему охапку сена. Голая изъеденная кожа на его спине дрожала. Я подумал и накинул на Фрица свою шинель.
Мы пили чай, хватали, обжигаясь, толстые куски яичницы, хозяин курил и улыбался.
— Сейчас переложу ваш воз. По горам сможете ездить.
Наконец мы насытились. Борька полез шупать свою десну, а я решил продемонстрировать хозяину знание литовского языка.
— Кеушина? — я показал на яйцо.
— Верно.
— Донас?
— Правильно, хлеб.
Всё, что произошло с нами, стало казаться дурацким сном. Мы повеселели: сейчас крестьянин нам поможет — и через полчаса мы в городе. Я решил, что непременно наведаюсь в Лидину землянку, извинюсь перед девчатами за ночной визит, но все же встречусь с Лидой.
В кухню вбежал парень, примерно моих лет, но здоровенный, высокий. Он был в ушанке и в тулупе.
— Это Вацис, — сказал крестьянин. — Внук.
Вацис злобно глянул на нас и поманил деда в комнату. Через минуту они, не говоря ни слова, выбежали из дома.
— В чем дело? — сказал Борька, поднимаясь с лавки и берясь за карабин.
Литовцы вернулись скоро. Молодой распахнул широко дверь и по-литовски крикнул:
— Убирайтесь!
— Что он говорит? — спросил Борька.
— Мы вам яичницу, сало, а вы нам чесотку во двор! Мой скот заразить! Ещё шинелью закрыли! Убирайтесь!
Он кричал, пока мы спускались с крыльца, кричал, пока мы выезжали из ворот в чёрное сумеречное поле.
— Замолчи, фашист! — не выдержал Борька.
Парень схватил вилы и бросился к Борьке.
— Я не фашист, мой дед партизан был! — заорал он уже по-русски. — Ты сам фашист! Убирайтесь!
Он закрыл калитку, покричал ещё во дворе, и мы услышали, как хлопнула дверь.
Мы уже выбрались на свою колею, когда нас догнал старик литовец. В руках у него были вилы.
— Поймите, нельзя. Скот у нас в сарае общий. Колхоз скоро будет.
На этот раз мы ехали долго. Я упирался вилами в сено и даже начал посвистывать. Усилился мороз, темнота становилась всё гуще. Фриц ступал осторожно, он как бы понял наше несчастье. Но сено все же развалилось.
— Ни черта, — сказал я, — вилы-то у нас есть.
Но управляться с вилами тоже оказалось не так-то просто. Они вертелись в руках, сено с них просыпалось, в конце концов мы отшвырнули их в сторону. Провозились мы на этот раз дольше обычного, шинели уже не снимали из-за холода. Воз получился кривым, и вдобавок через сотню метров Фриц споткнулся и наши труды пропали даром.
— Всё, — сказал Борька. — Больше я не играю. Пропадай пропадом всё сено вместе с этой тварью, сейчас сяду на машину — и в город!
Он ждал, что я ему скажу, а что я мог сказать!
— Смотри, — Борька зажег спичку и осветил свою щеку. — Видишь! — Мне показалось, что щека раздувается, как футбольный мяч, прямо на глазах.
— Поедем, а? Ну, бросим сено, что нам грозит?
Я не ответил. Без слов было понятно, что грозит. Лысюк напишет рапорт, и не миновать штрафной роты.
— Что молчишь? — продолжал Борька. — Жар у меня, понимаешь, скулу выворачивает, а я весь мокрый!
— Горожанин, — сказал я и сам не узнал своего голоса. — Иди к шоссе, садись на машину и гони прямо к зубному врачу, и пусть он тебя в конце концов вылечит!
— С ума ты сошел, Петро! А ты как?
— Поезжай, дурак. Если я один брошу сено, меня, может, и простят. Контуженый и вообще я же не достиг ещё призывного возраста. Давай гони. Лучше пусть один отвечает.
Борька что-то говорил, оправдывался, но я чувствовал, что он рад, что он больше не может терпеть, он уже начал постанывать от боли. Я забрал у него табак, и он бросился к шоссе.
Я подошел к Фрицу, почесал его за ушами, конь даже захрапел.
— Вот и всё, Фриц. Сейчас поедем в Каунас, и пусть валяется здесь эта прелая трава, пусть строчит рапорт Лысюк. Но я все же отбил тебя от зоркого и жадного зверя.
Сев в сани, я взял вожжи, тронул Фрица и услышал Борькин крик:
— Стой, Петро, придумал! — вопил он, появляясь. — Придумал! Не надо нам с тобой расставаться, сейчас все сделаем.
Я различил в темноте, что Борька стаскивает с плеча карабин.
— Сейчас вместе домой поедем. А чёрт, предохранитель замёрз…
— Что ты хочешь делать, Борька?
Он не ответил, а побежал туда, где была голова Фрица.
Я спрыгнул на снег и успел схватить Борьку за плечо.
— Что ты делаешь?
Борька оттолкнул меня, я полетел на землю, но, вскочив, снова бросился к нему. На этот раз мы упали оба: я вниз, Борька на меня.
— Пойми, — лихорадочно тараторил мне прямо в ухо Борька. — Пойми, сейчас я его к черту, а скажем, что майор, никто и разбираться за эту тварь не станет. Еще Лысюку нагорит за то, что послал.
Он стиснул меня так, что слабость моментально охватила мое тело.
— Пойми, — уже почему-то шепотом продолжал он. — Сейчас сядем в машину и прямо в столовую, прямо в столовую.
Мокрый рукав его шинели елозил меня по лицу. Мне нечем было дышать, я старался выбраться из-под него, а он вырывал у меня ремень карабина.
Сильная боль пронизала мои виски, пальцы разжались сами, я начал хватать воздух ртом.
— Видишь, припадок, — вскочил Борька, подхватив карабин. — Разве я могу тебя так оставить! Сейчас всё сделаю и донесу до шоссе.
«Правильно, — вдруг подумал я. — Какого черта разыгрывать тут комедию. Каждый час гибнет столько людей, а я трясусь над этой паршивой изъеденной шкурой — Фрицем. Разве я сам не застрелил пегую лошадь, увязавшуюся за нами на минное поле. Там хоть наша лошадь была, а это немецкая шкура, так чего я упрямлюсь?»
Так я рассуждал, не поднимаясь с земли и напрягшимся слухом ожидая выстрела. Слева летели по небу багровые отсветы. Сильное жадное пламя.
«Ерунда, — продолжал рассуждать я, — давно надо было его застрелить, гулял бы сейчас с Лидочкой…»
Наконец раздался щелчок предохранителя.
— Борька, — неожиданно для себя спокойно проговорил я. — Я скажу в части, что Фрица пристрелил ты.
…Я сидел на санях и пытался свернуть цигарку. Никак было не успокоить дрожь в пальцах. Машины все так же неутомимо пролетали по шоссе. В ушах остался долгий скрип тормозов — останавливалась машина, чтобы подобрать Борьку. Фриц стоял смирно, наверное, дремал. От него пахло потом и еще чем-то больным.