— Погоны! — ахнул солдат. И тут же понял: немцы!
Судорожно потянул он к себе приклад винтовки, но она, к несчастью, была у него под тяжелыми катушками с проводом. Снимать катушки времени не было. Белобрысый уже выскочил на подножку и навел пистолет…
Сидевший за рулем повернулся и постучал кулаком в стекло позади себя. И сразу из фургона выскочило несколько немцев в коротких странных сапогах с широкими голенищами.
Они окружили солдата, держа наготове автоматы.
Толстяк тоже выбрался из кабины. Он и белобрысый были в черной форме. Остальные — в мышиной.
Толстяк долго из-под очков разглядывал пленного, потом рассмеялся и что-то скомандовал.
Окружившие солдата немцы тоже рассмеялись и повесили автоматы на плечи дулами вниз.
— Видят, что беззащитный! — тихо пробормотал пленный.
Толстяк спросил его, коверкая русские слова:
— Коммунист, пиф-паф или повесьить, а? — он ещё раз рассмеялся, потом поглядел на часы, нахмурился и побежал к машине, что-то крича на бегу.
«Сейчас расстреляют. Торопятся куда-то», — приготовился солдат к смерти.
Но его не расстреляли. Подвели к заднему борту фургона и прямо со всем грузом — с винтовкой, катушками и кошками — подсадили в машину и куда-то повезли.
Его заперли в деревенской школе.
Толстый немец устроил ему допрос, но так как солдат ни слова не знал по-немецки, а толстый немец почти ни слова по-русски, то допроса у него не получалось, и он от злобы зверски избил пленного.
— Сьольнышко придет, и тьебя пиф-паф!
Школа была самой обыкновенной избой, только в её единственной комнате вместо русской печи стояли две круглые железные печки до потолка. Четыре ряда парт, счеты, как воротики, черная классная доска — вот и вся школа.
Видно было по всему, что ещё вчера здесь учились.
Ещё на стенах у окон висели портреты Маркса и Энгельса.
Стенгазета была выпущена только что. Называлась она «Ленинец № 1 1941 года». Одна заметка «Письмо на фронт» начиналась так: «Мой папаня бьет фашистов. Он — пулеметчик. Он их всех выгонит. Я ему написал письмо. Я ему написал, что мамке всё время помогаю. И что научился плавать. И поймал на речке четыре щуки…»
— Поймал четыре щуки… научился плавать… — солдат еле шевелил разбитыми губами.
Он подошел к окну. Во дворе школы ходил автоматчик. Дальше виднелось тусклое олово реки, кустарники, а ещё дальше лес.
Солдат снова подошел к стенгазете. Перечитал заметку.
Под ней стояла подпись: «Смирнов третьего класса».
— Ты хоть, Смирнов, плавать научился… А я! Отец меня с двенадцати лет к тискам! С мальчишками дружить не давал. Боялся, что карманником заделаюсь… Эх, Смирнов третьего класса, попал я в плен и меня расстреляют, «когда сьольнышко придёт»!
Всю ночь он бодрствовал. Думал о своей жизни. Почему он так неумело жил? Почему мало книг прочитал? Почему… почему… почему…
На рассвете, скрючившись за низкой партой, он задремал на несколько минут, но тут же вскочил, услышав рычание моторов во дворе. Коротко простучало несколько автоматных очередей, рванула граната. Все смолкло, и в сенях школы послышались тяжелые шаги.
Это за ним!
Солдат заметался по классу.
Нет! Так он им не дастся…
В отчаянии он сорвал со стены грифельную доску и, занеся ее над головой, притаился у стены.
Щелкнул замок, и дверь раскрылась.
Стиснув зубы, солдат обрушил тяжёлую доску на входящего.
И тут же раздался крик:
— Смирнов! Володька! С ума ты сошёл! Свои же тут!
Ничего не понимая, солдат поднял голову и увидел, что в дверях стоят его друзья-связисты во главе с командиром.
— Ну и удар у тебя, вот жеребец, — протянул лейтенант, — пожалуй, не очухается фашист! Куда уж там! А ведь ты и меня так мог припечатать, если бы я сам стал дверь открывать.
Только сейчас солдат увидел, что на полу у его ног неподвижно лежит толстый немец.
— Простите, товарищ лейтенант, — почему-то очень тихо сказал солдат. — Извините…
О том, как слесарь дядя Володя побывал в плену и как его оттуда вызволили, знали все в мастерской. Не раз слыхали от него эту историю.
— Тоже солдат! — с презрением фыркал Сашка токарь. — Винтовка у него под катушками была! Вот сковородка! Да я бы сразу в кусты и этому грузовику по шинам трах! А потом этих фашистов по одному трах-тах… И с приветом!
Шумный человек Сашка!
Никогда не упускает случая над кем-нибудь подтрунить!
Дядя Володя с ним не спорит. Чего уж спорить! До сих пор он не понимает, как его тогда угораздило винтовку под катушки засунуть…
Много лет с того времени прошло.
Постарел дядя Володя.
Неважно сложилась его жизнь. Остался он одиноким, жена долго болела и два года назад умерла. Детей не было.
Вся его жизнь была теперь здесь, в слесарке.
Не было больше на заводе второго такого мастера.
Набору его инструментов могла позавидовать и кладовая.
По вечерам, после смены, когда все расходились, он оставался и приводил в порядок свой инструмент. В ящиках его верстака в специальных колодочках помещались редкие сверла и метчики.
С металлом дядя Володя обращался очень бережно.
Он знал все его тайны.
Шумный человек Сашка!
Станок его в самом углу слесарки.
Сашка все время вынужден стоять лицом к желтой от эмульсии стене и разглядывать железный плакат, призывающий токаря не смешивать стальную стружку с чугунной и бронзовой.
Слесари сидят на высоких табуретах возле своих тисков.
Переговариваются друг с другом.
А Сашка целый день лицом к стене.
Работает он неплохо. Что ни дай, всё сделает. Но дядя Володя считает, что Сашка слишком торопится.
Обычно дядя Володя молчит. Двух слов от него не услышишь. Но если Сашка ему что-нибудь не так выточит…
— Иди-ка сюда, парень! — зовет он Сашку.
Тот выключает станок и с независимым видом, вразвалочку подходит.
— Что же ты мне выточил, а?
Слесари поворачивают к ним головы: сейчас жди!
— Что это за творение искусства, а?! — дядя Володя вертит в руках только что выточенный Сашкой диск.
— Не могу отгадать, что это?
Сашка густо краснеет. Он очень самолюбив.
— Я ведь тебе диск заказал!
— Кочерга это! — орет Сашка. — Сковородка!
Но дядя Володя не обращает внимания на крик.
— Кочергу и сковородку тоже сделать не просто! Ты знаешь, из какой стали кочергу делают? Если из мягкой сделать — разогнется! А сковородку надо из чугуна…
— Отстань ты от меня! — Сашка всем говорил «ты», — чего пристал!
— Я тебя спрашиваю: это диск разве? Если это диск, то почему он с этой стороны восемь миллиметров, а здесь только шесть с половиной, а? Как это у тебя получилось?
— Подумаешь, какие точности при нашей неточности! Для той телеги, что ты ремонтируешь, сойдет!
— Вон на что рассчитываешь! Так из тебя мастер никогда не выйдет! Вот ты деталь со станка снял, а она вся в заусеницах! Я должен резаться, да? На-ка хоть заусеницы сними, природа острых углов не любит!
Дядя Володя возвращает Сашке его работу.
— Нет, не токарь ты ещё, — заключает он. — Работу надо так делать: международную комиссию приводи — не подкопается.
— Отцепись! Лучше расскажи, как в плен сдавался! Как ты руки вверх поднимал? Покажи?
Каждую пятницу застоявшийся за неделю Сашка отправлялся за город на Карельский перешеек.
Так было зимой и летом.
Сашка был неутомимым и охотником, и рыбаком.
Он умел ходить в лодке под парусом и на вёслах.
Умел ловить птиц.
Любил пройти по лесу километров двадцать без передышки.
Силы у него — хоть отбавляй. Любую болванку поднимал на станок без посторонней помощи.
В кладовке у него стояли две двухпудовые гири, которыми он «баловался» в обеденный перерыв.
Брал он с собой в походы только Женьку — шестнадцатилетнего ученика дяди Володи. Сперва-то Женька стал учиться на токаря у Сашки, а потом не захотел, видно, стоять лицом к стенке и перешел к старику.
За что Сашка ещё больше разозлился на дядю Володю.
Зарабатывал Сашка неплохо.
Но ходил в странных одеждах.
Покупку одежды он доверял бабушке. Отца и матери у Сашки не было.
Ну и смеялись же в слесарке после каждой Сашкиной обновы!
Однажды он пришел в каких-то хромовых полусапожках с бульдожьими квадратными носами, но почему-то без каблуков.
Потом явился в огромной меховой шапке синего цвета. И стал божиться, что мех натуральный. Так сказала бабушка. Но что же это за синий зверь, бабушка не сказала.
Щеголял Сашка в брюках такой ширины, что цеховая шорница Маша бралась сшить из каждой брючины по юбке.
Равнодушен был Сашка к моде.
Ему бы охотиться! Рыбу ловить!
Заводские корпуса растянулись вдоль залива.
В жаркие дни вся бригада выходила в обеденный перерыв купаться.
Купались все.
Даже толстая и неуклюжая шорница Маша.
Сашка с Женькой торопливо сдирали с себя комбинезоны и сразу в воду. Уплывали далеко, к фарватеру. Там вода чище и холоднее. Там ходят «метеоры». Можно покачаться на волне.
Дядя Володя тоже выходил на солнце.
Но он даже комбинезона не снимал.
— Да разденься же ты, позагорай! — каждый раз говорила ему шорница. — Железная твоя душа! Солнца не любишь, да? Поплавай хоть раз! Потрогай, какой песок горячий! Эх! Ух!
Она, как девчонка, перекатывалась по песку, потом вскакивала и бежала к воде.
— Иди сюда!
— Нет. Не умею я.
— Чего тут уметь? Ногами крути, руками верти, и всё! Давай!
Дядя Володя качал головой:
— Поздно мне учиться, — и вздыхал почему-то.
Позагорать он, конечно, бы мог, но стеснялся своей худобы и шрамов на спине и ногах.
Иногда Сашка и Женька приходили на работу прямо с поезда.
Они приносили в вёдрах живых рыбин.
Ставили на верстаки лукошки с грибами.
Дядя Володя подходил, присаживался на корточки и опускал в воду руки.
Рыбины щекотали ему пальцы.