Весь день шел дождь со снегом, а в полночь над линией горизонта появилось солнце. Казалось, оно выпало вместе с виргой из слоисто-дождевых облаков. Его лучи тянулись почти параллельно земле, озаряя кроны карликовых берез и дальние сопки каким-то неправдоподобным светом. Разбуженная листва вспыхивала золотисто-коралловым, а над этой яркой полосой вырисовывались лиловые и темно-розовые облака. Такие пейзажи обычно видишь только на скринсейверах: неделикатное напоминание Майкрософта о том, что жизнь проходит мимо; что, пока ты тут «топчешь клаву», где-то полыхают зарницы, шумят водопады и немецкие велосипедисты, отважившиеся на двухгодичный пробег от северной оконечности Аляски до Патагонии, испытывают жизнь на прочность, определяя свободу как вовлеченность в Lebenswelt. И пока они крутят педали, земное пространство расступается перед ними, становится все необъятней, но отсюда не понять, что далеко, а что близко. Глазомеру не за что зацепиться, перспективу сдувает ветром. Путник доверчиво вглядывается в мнимую близость горных вершин в снежных прожилках, и его слезящийся взгляд легко присваивает огромные расстояния. «Для ног далеко, а для глаз близко», – гласит эскимосская пословица. Обозримый простор кудрявится низким кустарником, снежит арктической пушицей, хлюпает бочажками. Открывается вид на испещренную ягодой болотистую луговину. На галечную косу, где до недавнего времени стояли яранги из плавникового дерева, крытые моржовой кожей, освещаемые мигающим пламенем моховых фитилей, и пахло смесью дыма с мочой, в которой вываривали лахтачьи ремни. Там, у кромки берега, прибой слизывает ракушки, перебирает водоросли, разбивается о валуны. Там есть базальтовые скалы, напоминающие не то трубы органа, не то архитектурный ансамбль Ангкор-Ват. У эскимосов возникают и другие ассоциации: скалы – это каменные люди, собратья местного Лота, превратившиеся в духов-хранителей. Пока они здесь, все остальное тоже останется как есть. Обмелевшая лагуна, высыхающая желтая пена береговой линии, отполированные волнами камни, похожие на тучное туловище распластавшегося моржа. Зимой – торосы, заструги, «белое безмолвие», а летом – равнина, поросшая чахлым тальником, моховые кочки, полчища комаров. Впрочем, там, где Северный склон подходит вплотную к морю Бофорта, комары уже не докучают. Слишком холодно для комаров. Здесь даже в самый разгар лета можно увидеть, как отходит припай, как откалывается кусок льда и, опрокинувшись, голубоватым днищем кверху плывет, потрескивает. У берега собираются кайры и утки; то тут, то там из воды высовывается голова сивуча. Открывается вид на птичий базар, на скалу, облепленную чайками, точно белыми цветами. На береговую отмель, на тюленье лежбище. Если европейское религиозное сознание построено на дихотомии «земля – небо», то у береговых эскимосов основная дихотомия представляется как «земля – море». Море – это и благо, и зло, и голая экзистенция.
Ночью в залагунной тундре – минусовые температуры, даже в середине июля. Натягиваешь несколько шерстяных свитеров и зимнюю шапку, забираешься в спальник с головой, после чего всю ночь стучишь зубами. Чтобы согреться, рекомендуется проделать следующее: достать из костра раскаленный камень, завернуть его в мокрое полотенце и заложить в спальник (это называется «эскимосская грелка»). Ледяной ветер бешено раскачивает палатку. Ты откидываешь полог и, завернувшись в три слоя, выползаешь наружу. Вглядываешься в дальний свет маяка над ледовитым океаном, чувствуешь себя «полярным исследователем», но… Это всего лишь скринсейвер, привет от Майкрософта. Оторвись от экрана, выключи монитор. Полночное солнце теперь не так ярко, и, хотя полярный день еще продолжается, золотисто-коралловый свет ушел.
По Сибири с техасским рейнджером Энрике Иглесиасом
Однажды утром мой научный руководитель Джейми Гудвин вызвал меня к себе в кабинет по «не очень срочному, но очень странному» делу.
– Послушай, Алекс, я тут получил письмо… Насколько я понял, оно из России. Так вот, не мог бы ты перевести его с английского на английский? То есть с английского – на русский, а потом – обратно на английский. А то я, сколько ни пытался, так и не уловил, что от меня хотят. Понял только, что это не спам: пишет реальный человек и, кажется, просит о помощи. Вот погляди. – И Гудвин показал мне послание с таким видом, что можно было подумать, речь идет о рукописи Войнича или каких-нибудь «пляшущих человечках».
Но, разумеется, никакой великой загадки тут не было. Просто человек, не владеющий английским, составил письмо при помощи словаря или, что еще вероятнее, воспользовался автоматическим переводчиком. Получилась абракадабра. Однако обратной операции через тот же онлайн-переводчик не проделать. Придется расшифровывать вручную, продираясь сквозь такие невообразимые конструкции, как «we implore you to mean» (в оригинале: «просим Вас иметь в виду»).
После полутора часов шампольонова труда изначальный смысл послания начал проступать, как молочная тайнопись из школьных рассказов про Ильича. Писала сотрудница Сибирского института физиологии и биохимии растений. Вряд ли американские коллеги когда-нибудь слышали об их лаборатории. Зато она хорошо знает наши работы и спешит сообщить нам, что бикарбонатзависимая аденилатциклаза, которая, как показал профессор Гудвин, играет немаловажную роль в физиологии человека, важна также для роста высокоурожайного картофеля Гала. Изучение данного сорта картофеля представляет огромный интерес с точки зрения… И так далее и тому подобное. В конце письма Валентина (так звали сотрудницу) предлагала уважаемому профессору Гудвину соавторство в будущих публикациях в обмен на антитела к вышеозначенному ферменту. «Конечно, – писала она, – мы понимаем, что антитела стоят дорого. Мы готовы заплатить Вам за них, но просим иметь в виду (we implore you to mean), что в настоящее время бюджет нашей лаборатории составляет порядка тридцати долларов». Я передал суть письма начальнику.
– Тридцать долларов? – удивился Гудвин. – Минимальная аликвота стоит больше тысячи! Ладно, у нас все равно сейчас этих антител столько, что девать некуда. Напиши им, пусть пришлют адрес, а кровные тридцать баксов пусть оставят себе. Ради такого важного дела, как картофель Гала, и поделиться не грех.
Ответ не заставил себя ждать:
«Здравствуйте, Александр! Вы не представляете, какой подарок нам делаете! Если Вам будут интересны в дальнейшем результаты наших исследований, мы с удовольствием их Вам представим. Вот наш адрес:…
P.S. Как хорошо, что Вы пишете по-русски! Александр, не сочтите это за нескромность и навязчивость, но у нас есть возможность пригласить Вас летом на Байкал. Если это Вас заинтересует, дайте знать.
С уважением, Валентина».
– Джейми, нас приглашают на Байкал!
– Куда-куда? – Профессор Гудвин вскинул брови.
– На Байкал, в Сибирь. Поедем?
– В Сибирь? Нет, спасибо. Я читал «Архипелаг ГУЛАГ», мне хватило.
– Да при чем тут «Архипелаг ГУЛАГ»? Байкал – это сказочные красоты, место, где должен побывать каждый! – уговаривал я (если научное дело не выгорит, пойду в туроператоры).
– Не сомневаюсь, что сказочные, – сухо ответил Гудвин. – Но я, пожалуй, ограничусь Вермонтом. А ты, если хочешь, поезжай. Назначаю тебя официальным представителем нашей лаборатории в Сибири.
Представительствовать в одиночку не хотелось. Мне было двадцать семь лет, и шестнадцать из них провел на Западе. В России за это время я побывал единожды: съездил на питерский поэтический фестиваль. Но туда я отправился с Кенжеевыми, чья родительская забота гарантировала, что на протяжении всей поездки я буду пребывать в подпитии и в безопасности. Тогда было много заплетающихся бесед о литературе; была роскошная съемная квартира на улице Рубинштейна, где мы куролесили сначала с Глебом Шульпяковым, потом с Сашей Кабановым. А тут – никаких поэтических бдений, никаких прогулок «вдоль Мойки, вдоль Мойки». Все серьезно: командировка в Иркутск, неведомый институт с аббревиатурным названием СИФИБР. Что еще за сифибр? Воображение рисует косматый образ ископаемого чудища, старожила таежных лесов. Сифибр короткомордый – последний представитель рода сифибровых. Водится в Иркутской области, питается высокоурожайным картофелем Гала. Занесен в Красную книгу. Так что, хотя при слове Сибирь я и не содрогался, как Джейми Гудвин, навсегда связавший североазиатские просторы с ГУЛАГом, мне, американцу с младых ногтей, тоже было боязно.
Лучший способ подготовиться – найти себе попутчика, еще менее подготовленного, чем ты сам. И я нашел его, попутчика, чей выговор выдавал техасца, а имя и фамилия – мексиканца (сам себя он называл «текс-мекс»). Чей род испокон веков батрачил на ранчо близ Сан-Антонио: потомственные фермеры-арендаторы, собиратели ореха пекан. Собирать пекан – работа не хуже прочих; никаких ужасов в духе Стейнбека. Жили – не тужили, другим не досаждали. Могло ли им прийти в голову, что наступит день, когда их сын Энрике, сызмальства проявлявший нездоровый интерес к наукам, поступит в мединститут и аспирантуру Корнеллского университета и уедет от них в непредставимый Нью-Йорк, буквально на край Земли? Объявление Энрике о том, что он едет учиться на Восточное побережье, стало для семьи потрясением, от которого долго не могли оправиться. Когда же, пять лет спустя, он позвонил им из Нью-Йорка и сообщил, что собирается с приятелем в Сибирь, это известие не вызвало никакой реакции. Его родители не читали ни Шаламова, ни Солженицына, никогда не бывали за пределами техасского округа Беар и, по-видимому, имели весьма смутное представление о заморской географии. «В добрый час, сынок. Скажи, а далеко эта твоя Сибирь от Нью-Йорка?»
С Энрике мы познакомились тремя годами раньше на мединститутской вечеринке, где праздновали не то сдачу экзамена по анатомии, не то отмену оного в связи с болезнью профессора. Пиво в пластмассовых стаканчиках, водка Sky в грушевидных ретортах. Устав от галдежа, я вышел подышать свежим воздухом. Он сидел на крыльце и играл на губной гармошке.