твование, – успело уничтожить лишь признаки жизни, но не признаки смерти.
Впрочем, кое-какие признаки-призраки жизни были в сохранности. Например, гирлянды из бумажных медуз, натянутые между деревьями поперек грунтовых дорожек. Или шарнирные скелеты Катрины, мексиканской Леди Смерти, в роскошных дамских нарядах XVIII столетия, выставленные в преддверии Дня мертвых. Или традиционные пирамиды сахарных черепов, изготовленных по тому же поводу. Или, наконец, усыпанные маргаритками алтари, где помещались фотографии и любимые предметы усопших. Вся эта атрибутика смертолюбивой культуры свидетельствовала о том, что город вымер не окончательно.
– Так, значит, здесь кто-то еще живет?
– А ты как думал, – заулыбался Же, – жизнь после смерти. Не в шахтах же мы будем ночевать.
– По мне так и в шахтах нормально, если без грызунов и без насекомых.
– Тут тебе не Африка, друг дорогой, не Гана какая-нибудь, а цивилизованный город. Хоть и призрак.
«Жизнь после смерти» оказалась благоустроенной фазендой с большим участком, разбитым на несколько патио, где все цвело, тенькало и приторно благоухало. Управляющего фазендой звали Ник; Же отрекомендовал его как старого друга. Техасец Ник перебрался сюда с любовником Педро лет десять назад. Владелица, некая богатая сеньора из Мехико, никогда не бывала в этом коттедже, доставшемся ей по наследству, однако продать родовое имение американским постояльцам отказывалась. Ник и Педро сокрушались, но продолжали грандиозный проект реставрации, и за десять лет развалюха превратилась в хоромы, так что, если бы несговорчивая рантье и согласилась продать им свои владения теперь, они пришлись бы им не по карману. Педро зарабатывал дизайном садовых участков, а Ник, профессиональный фотограф в прошлой жизни, переквалифицировался в кровельщика и подвизался от случая к случаю в близлежащем городке Сан-Мигель. По вечерам стареющая чета курила анашу на веранде в компании собаки и котенка, которых назвали одним и тем же именем – Руби.
Нам отвели гостевую комнату во флигеле, украшенную многочисленными индейскими цацками и отопляемую печью-голландкой, которую мы, застигнутые врасплох ночным похолоданием, так и не сумели растопить. Утром нас разбудил заупокойный голос из репродуктора, доносившийся откуда-то со стороны главной площади.
– Это местный обычай такой, – пояснил Ник, – по утрам новости из репродуктора, а по вечерам петарды в честь какого-нибудь праздника. У наших индейцев праздники – 256 дней в году. В основном религиозные, конечно. Христианские, языческие – неважно. Но обязательно с фейерверком. А сейчас особенно: проводы Пятого солнца, как-никак. Слыхали небось про Пятое солнце? Говорят, по индейскому календарю 2012 год – последний.
– А как же Шестое солнце?
– А кто его знает. Может, взойдет, а может, и нет. Но даже если не взойдет, я думаю, пиротехнику не отменят. Таков уж обычай: петарды грохают, собаки подвывают.
И правда: в городке, где практически никто не живет, оказалось на удивление много собак. По крайней мере, так казалось. Фокус был в том, что собак этих никто не видел: за пару дней, проведенных в прогулках по городу, нам повстречались всего-то две-три дворняги. Тем не менее по ночам округа оглашалась надрывным лаем тысячи псов. Руби тревожно прислушивалась, но не подхватывала.
Одна из собак-привидений все же попалась нам на глаза, когда Ник повел нас на экскурсию в пустующий роскошный особняк, за которым присматривал в отсутствие хозяев. Хозяева, приезжавшие не чаще чем раз в полгода, оставили четвероногого друга сторожить территорию. Какое там сторожить! Несчастный пес только и ждал, чтобы кто-нибудь наконец пришел его навестить. Как только скрипнула калитка, он бросился нам навстречу и принялся отчаянно лизать незнакомых людей, скуля и виляя хвостом. Ник достал из сумки собачьи консервы. «Я стараюсь кормить его каждый день и периодически беру с собой Руби, чтобы он с ней поиграл… Я бы забрал его к нам, но хозяева против».
Вскоре выяснилось, что Ник и Педро были далеко не единственными новоприбывшими в это странное место. Были и другие гринго, от профессора изящных искусств из какого-то маленького колледжа до наследницы гигантской корпорации «Тайсон Чикен», той, что обогатила наш мир ножками и крылышками Буша. И хотя почти никто из этих людей, скупавших дешевую недвижимость у черта на куличках, не собирался перебираться сюда даже на время, виллы отстраивались по высшему разряду. «Вот увидите, лет через пять – десять здесь будут строиться дорогие дома отдыха и народ повалит со всех сторон света, – басил местный делец по имени Хайме, похожий одновременно на вышибалу и на продавца подержанных автомобилей. – Говорю вам, скоро это захолустье превратится в культурный центр. Надо покупать, покупать, пока не поздно!» Рвение, с которым он толкал эту речь, убеждало в обратном.
Для строительства нанимали индейцев, которые и составляли, по-видимому, основную часть крохотного населения бывшего шахтерского городка. Индейские дети и женщины со скарбом в руках мелькали в отдаленной перспективе безлюдных улиц и быстро сворачивали за угол. Казалось, они жили какой-то невидимой жизнью, жили и умирали в своем всегда, не имеющем отношения ни к захватывающей истории города-призрака, ни к призрачным надеждам на его возрождение.
На куске коры, прислоненном к высокому забору, было выведено: «Жилище Синего Оленя. Музыкальные инструменты доиспанской эпохи». Же толкнул калитку, обратился к кому-то по-английски и, получив односложный ответ, дал нам отмашку. Территория представляла собой многоярусный сад камней и ветвящихся дорожек-арройо. В глубине участка – каменный дом без окон, а рядом – мастерская под дощатым навесом. Коренастый индеец средних лет, весь в стружке и краске, орудовал рубанком, подпевая мелодичному «зову племени», исходившему из допотопного кассетника. «Знакомься, Луис, это мои друзья…» – «Хелло, амигос!» Беззубая улыбка из-под усов, взгляд с сумасшедшинкой. Предметы в мастерской – один другого диковинней: везде развешаны и разложены какие-то обереги, черепа животных. Наполовину ощипанная тушка ястреба валяется на верстаке в соседстве с недоеденным завтраком.
– Располагайтесь, амигос! – пригласил Синий Олень.
– Потом, Луис, вечером. Я обещал показать им шахты. Немножко полазаем, а ближе к вечеру заглянем.
– Вечером так вечером, – кивнул индеец, на удивление бегло изъяснявшийся по-английски. – Я своим скажу, чтоб темаскаль приготовили.
Пока мы слонялись по территории бывшего прииска, Же ввел в курс дела: Луис – «куикани», то бишь музыкант, слагатель песен и мастер по изготовлению музыкальных инструментов; для местных индейцев он – культовая фигура. В былые времена «куикани», с малых лет обучавшиеся в специальных школах-интернатах, занимали самое почетное место при дворе владыки. Это было задолго до прихода испанцев, в период расцвета ацтекской империи, когда аппарат государственной власти состоял из трех департаментов: судебный, финансовый и музыкальный. В XIV веке поэт-правитель Несауалькойотль основал «академию музыки и стиха» в Тешкоко. На дворцовых церемониях, где музыкальное исполнение было обязательным компонентом, неверно взятая нота каралась смертной казнью.
В обществе, верившем, что человеческая кровь – пища богов, а насильственная смерть – желанная участь для всякого благочестивого гражданина; в империи, где войны велись не с целью обогащения, а как часть религиозного культа; где любое событие, будь то строительство храма или сбор урожая, сопровождалось массовыми жертвоприношениями и жрецы надевали кожу, заживо содранную с пленников, а сердца, вырезанные обсидиановым ножом, складывались в каменную чашу «чак-моол»; в мире ацтеков, снискавших славу самой жестокой цивилизации за всю историю человечества, музыка и поэзия почитались как нигде. Произведения пятнадцати «великих бардов» с их сложной просодией и изобилием метафор передавались из поколения в поколение. При этом выше всего ценились не хвалебные песни, не героический эпос и не любовная лирика, а ламентации о бесцельности и быстротечности жизни. Классик ацтекской поэзии Несауалькойотль – сущий Экклезиаст.
Испанские переводы песен Несауалькойотля я нашел во вкладыше в самопальный компакт-диск, приобретенный у Луиса. Там же была дана историческая справка, в которой говорилось о том, что область Сьерра-Горде издревле населялась племенами памес и хонас, собирательно именуемыми «чичимекас», и что потомки этих первых поселенцев по сей день обитают в населенных пунктах региона. Точнее, это, видимо, подразумевалось, а написано было другое: человек, составлявший справку, перепутал слова «потомок» и «предок», отчего весь текст приобрел неожиданно мистический смысл.
Налазавшись по пещерному лабиринту заброшенных копей, подкрепившись традиционным индейским блюдом из муравьиных яиц, напоминавших пересоленную перловку, и запив это дело не менее традиционной агавовой брагой, мы побрели в направлении «жилища Синего Оленя». Же торопил, приговаривая, что темаскаль – долгая затея, лучше прийти пораньше, и вообще не могли бы мы для разнообразия, что ли, хоть раз не тормозить.
– Хорошо, хорошо, Же, мы идем. А темаскаль – это что?
– Индейская баня. Я в прошлый раз в ней парился с Луисом и еще одним чуваком. Мало не покажется.
У калитки мы встретили двух женщин в длинных юбках и серапе в черно-белую полосу. Женщины подметали дорожку, пританцовывая в такт барабанному бою, доносившемуся из глубины участка. Увидев нас, они быстро переглянулись и бросились врассыпную. Справа по борту показался парень с длинными косами, металлическими кольцами в мочках ушей и ореховыми погремушками на ногах. «Это один из родственников Луиса. Они тут всем кланом живут. Я пойду узнаю насчет бани, а вы идите с Луисом, он вам покажет свои инструменты». Мы пошли на звук барабана. Парень с погремушками выкрикнул что-то по-чичимекски, видимо, извещая хозяина о приходе гостей. Высунувшись из дверей бункероподобной постройки, Луис поприветствовал нас так, будто с момента нашей встречи прошло не три часа, а три года: «А, амигос! Как же, как же, я вас помню!»