Остается объяснить, что же такое уклад, которым славилось Заонежье. Я долго рылся в профессиональной литературе, пока мне в руки не попала книга «О выделке железа в сыродутных печах и по каталанской методе» (1819) управляющего Александровскими заводами Фуллона. Англичанин писал: «Уклад не есть железо и не есть сталь, но особый искусственный род металла, составленный на обоих». Преимущества уклада позволяют делать из него ножи, топоры, инструменты, используемые в сельском хозяйстве, а также инструменты для обработки мрамора. А на Петровских заводах использовали сверла из уклада при изготовлении орудийных стволов. Александр Фуллон описал также процесс выплавки уклада, а поскольку это заонежское фирменное блюдо, имеет смысл его процитировать: «…Для превращения крицы в уклад полагается оная в горн, сходствующий с обыкновенным кузнечным, и покрывается углями; впустивши дух из цилиндрической машины, до тех пор крицу нагревают, пока начнут вылетать белые искры, т. е. до степени наварки; тогда выгребают с поверхности уголь и на крицу спрыскивают воду, а зимою бросают снег. Охлажденную таким образом поверхность отделяют от массы железным инструментом и сию корку, состоящую из тонких листочков, немедленно собирают в холодную воду; остаток крицы опять нагревают до белых искр и водою или снегом прохлаждают, а поверхность по отделении оной опять в холодную воду бросают и сие продолжают до тех пор, пока вся крица уничтожится. Из имеющихся в воде листиков выбираются сперва самые крупные и укладываются в другой, приготовленный на то подобный первому горн сколько можно плотнее один к другому. Сложив около 20 фунтов оных, продолжают огонь, доколе они начнут соединяться, тогда прилагают к сей массе достаточное число мелких листочков. Листки сии плавятся скоро и соединяются с массою, называемою в тех краях парегою, которая от расплава мелких кусков получает довольно плотное сложение. Тогда останавливают дух и, очистив с поверхности уголь, прохлаждают парегу водой или снегом. Потом оборачивают парегу нижнею стороною вверх и, нагрев оную, кидают в огонь еще мелких листков, которые, расплавившись и соединившись с парегою, соделывают ее столь же плотной с сей стороны, как и с другой».
Говорят, карельский уклад ни в чем не уступал сегодняшней стали. Его называли металлом Марса, потому что он представлял собой идеальный материал для производства холодного оружия.
В Петрозаводске есть улица Юрия Андропова. В Карелии началась его политическая карьера.
Впрочем, началась не слишком похвально. Когда в 1950 году волна репрессий, связанных с так называемым «Ленинградским делом», докатилась до Петрозаводска, Андропов, спасая собственную шкуру, написал донос на прежде почитаемого им товарища Геннадия Куприянова, первого секретаря ЦК КП(б) Карелии, в чьем партизанском отряде он сражался во время войны[59].
Куприянов получил двадцать пять лет лагерей. Вышел через шесть, реабилитированный Никитой Хрущевым. Андропов пошел на повышение в Москву.
— Жизнь, Юра, это мокрая палуба. Чтобы не поскользнуться — передвигайся не спеша. И каждый раз выбирай место, куда поставить ногу…
Юрий Андропов на всю жизнь запомнил слова старого боцмана, который в 1930-е годы учил его плавать по Волге. И ни разу не поскользнулся. Ни будучи послом в Венгрии в 1956 году, ни руководя КГБ в 1967-м-1982-м, ни встав во главе СССР в последние годы жизни. После смерти Андропова летом 1984-го один из петрозаводских переулков в центре города (соединяющий проспекты Ленина и Маркса) назвали его именем… В дом № 1 по улице Андропова — ресторан «Петровский» — мы зашли с Наташей после загса, а в доме № 5, в большом бежево-розовом здании, находится сейчас ФСБ, прежний КГБ.
Андропов не раз вспоминал свой карельский опыт. В сентябре 1981 года, во время переговоров с шефом польского МИД Чеславом Кищаком[60] по поводу введения военного положения, предостерегал поляка от массовых репрессий, которые могут усилить сопротивление и вызвать шум на Западе. Советуя арестовать главных польских оппозиционеров, он цитировал карельских сплавщиков:
— Если образовался затор, осторожно вылови «ключевую» балку — остальное само поплывет по течению.
В «Секретном знании» Дэвид Хокни[61] написал, что тени существуют лишь в европейском искусстве. Художники Китая, Персии, Индии, несмотря на свою тонкость, никогда не пользовались тенью. Ни один… Нет теней и в наскальных картинах пещеры Ласко[62], в древнеегипетских и византийских изображениях, в живописи средневековой Европы.
Однажды он спросил китайскую даму, обладавшую весьма утонченным вкусом, в чем тут дело. Та ответила, что тени им были не нужны. Тогда почему их изображали европейцы?
— Потому что вы их видите.
Хокни связывает появление тени в европейском искусстве с введением в инструментарий художника нового оптического устройства — камеры-обскура. С нее начинается живописный «бум» — и оптическая проекция завоевывает мир… Но это лишь одна из возможных перспектив, причем как раз та, что отгораживает нас от мира, — добавляет он.
Если вспомнить, что до 1839 года камера-обскура была почти тайной, а Церковь (контролировавшая живопись) имела над обществом огромную власть, то нетрудно заметить: власть эта слабеет именно с началом производства камеры-обскуры. Вслед за линзой власть над публикой перешла к средствам массовой информации. Теперь мы наблюдаем очередную революцию. Производятся миллионы новых камер (даже в сотовых телефонах). Мы смотрим на мир при помощи линз и зеркал.
Сравнивая китайский свиток с европейской картиной, Дэвид Хокни в «Секретном знании» замечает: «Это не окно Альберти[63]. Мы находимся не снаружи сцены, но идем сквозь пейзаж, с которым тесно связаны… Мы блуждаем по свету, опробуя не одну, а разные перспективы».
Петрозаводск, 2007–2008
Котлета из карибу
Мир, по которому имеет смысл путешествовать, остался уже только в старинных книгах.
Мысль отправиться по следам Уайта на Лабрадор родилась у меня еще тогда, когда я впервые открыл в Кракове его «Синий путь». Между идеей и собственно путешествием — два с лишним года. На разных этапах этого приключения мне помогали многие люди. В основном я встретил их в Торонто, и ничего удивительного, ведь «Торонто» (на наречии гуронов[65]) — «место встреч» на озере Онтарио.
Да, Онтарио, гуроны… Есть такие путешествия, которыми живешь с самого детства, которые рождаются из игр в индейцев, из романов Купера и Кервуда[66], в вигвамах под сливой. По правде говоря, так до конца и непонятно, когда они начинаются… Перед самым отъездом, когда упакованный рюкзак еще стоит в прихожей, а мыслями ты уже в пути? Или годом раньше, когда вдруг стало ясно, что все это реально, потому что нашлись люди, готовые оказать финансовую поддержку? А может — когда, прочитав «Канаду, пахнущую смолой» Фидлера[67], мы с братом принялись сушить мясо на батарее?
Мы проехали шесть тысяч шестьсот километров на машине и две тысячи двести километров на паромах. Любовались суровыми пейзажами канадского Севера — всеми оттенками зеленого гор Лаврентия, драматичной игрой света и тени на реке Сагеней (Уолт Уитмен утверждал, что именно это отличает Сагеней от всех прочих рек на свете), танцем гравия на Транс-Лабрадор-хайвей и иероглифами пены на Ондатровых водопадах, спектаклем туманов на озере Мелвилл, скальным амфитеатром залива Кайпокок, каменными порогами реки Акваниш и фантастическими литоралями[68] архипелага Минган. Мы купались в озере Пекуагами и в кратере Маникуаган, в Лабрадорском море и в заливе Святого Лаврентия, восхищались играми тюленей и забавами китов, посетили электростанцию Маник-Утард (крупнейшую в Канаде) и художественную галерею инуитов[69] в Гус-Бэй, Музей барда Жиля Виньо[70] в Наташкуане и Maison de la Chicoutai (Дом морошки) в Ривьер-о-Тоннер. Но прежде всего мы встречались с людьми.
— Потому что какого бы цвета ни была у человека кожа — по жилам у всех течет одинаково красная кровь, — говорит Дюк Редбёрд (Красная Птица) — поэт, певец и шаман из племени оджибве[71].
Кто-то появлялся на нашем пути неожиданно, словно посланец Великого Маниту[72] — чтобы просветить меня: Дениз Робертсон в Маштейяташ подарила мне фотографию водяного зеркала, на которой глядят с дерева духи ее индейских предков, а озерная гладь неотличима от неба; Алекс Сондерс на пароме «Северный рэйнджер», что вез нас в Пайн, рассказал о значении каждой из четырех сторон света в религии инуитов (север — направление старости и место пребывания нанука — духа белого медведя), а Джейсон Крумми на том же пароме шутил, что на Лабрадоре мы не загорим, а заржавеем. Кого-то мы находили сами, хотя иногда мне казалось, что эти люди словно поджидали меня, чтобы научить чему-то важному. Бенжамин В. Повел, названный при жизни «отцом Шарлоттауна», траппер, торговец, автор более десятка книг (в том числе — бестселлера «Голоса Лабрадора»), с гордостью продемонстрировал мне окно мастерской на задах собственного магазина — мир, созданный им самим. Филип МакКензи, индейский певец из резервации Малиотенам (единственный персонаж «Синего пути», которого мне удалось отыскать, поскольку Уайт назвал его в книге по имени и фамилии) — живой (хоть и частично парализованный) пример того, как внимательно следует записывать человека. Индианка Катя Рок из Уушат объяснила, что «tshe menuateten» на языке инну означает просто «я тебя люблю». Со многими мы сталкивались случайно — так бывает, когда подходишь к дереву, чтобы спрятаться в его тени, или к источнику — утолить жажду. Их добрые советы, доброжелательная улыбка и помощь поддерживали нас в путешествии.