На языке инну озеро называется Пиекоиагами, то есть Мелкое. Странно, что Уайт об этом не знал. Я разделяю его антипатию к евангелической топонимике. Название «Пиекоиагами» гораздо точнее передает то, что я вижу, чем имя Иоанн, каким бы святым тот ни был. На всякий случай мы еще раз проверяем свои ощущения вместе с Каспшиком во время утреннего купания. Солнце наполняет воду светом настолько, что мне кажется — я купаюсь в жидком меду. Да, озеро действительно мелкое. И святой Иоанн тут совершенно ни при чем. Не говоря уж о звучании индейского «пие-кои-агами». Так и слышится бульканье воды в прибрежных камнях.
Уайт писал о «иеговианской оккупации мира», и топонимика — одно из ее проявлений. Другая форма религиозного завоевания здешнего пространства — понатыканные повсюду символы веры. Вчера по дороге из Шикутими в Маштейяташ мы то и дело видели кресты да часовни. Они торчали, словно знамена завоевателей! Рядом на белых лавочках перед аккуратными домиками (как у Эдварда Хоппера[85]) сидели и глазели на шоссе старики. Они заполнили пустоту северного пейзажа своими сакраменталиями — и что? Разве Бога от этого стало больше? Их кресты не сочетаются с пейзажем, как имя их святого — с индейским озером. А сами они на своих лавочках напоминают жильцов картонных кукольных домиков.
Другое дело — индейцы. Даже в резервации сразу видно, что они у себя дома. Впрочем, теперь резервация — и не резервация вовсе, a «community» — сообщество. Маштейяташ основан в 1856 году и до недавних пор назывался по-французски Пуант-Блё. Кен приводит слова гневной петиции индейского вождя губернатору Квебека: «Пусть нам отдадут кусок земли на берегу озера Сен-Жан. И удержите диких чужеземцев от вырубки наших лесов и охоты на наших территориях. Если вы не дадите нам того, о чем мы просим, мы исчезнем, как снег в лучах весеннего солнца. Я все сказал». В этих словах слышна боль — попробуйте прочитать их вслух.
Сегодня территория «Community of Mashteuiatsh» насчитывает полторы тысячи гектаров. Ее населяет почти пять тысяч индейцев. Не знаю, почему Кен называл их «иннут». Множественное число от «инну» — «иннус»! Некогда французы именовали их «монтаньяс» — «люди гор». Под этим именем они прежде всего и были известны. «Инну» — самоназвание (хотя я слышал также «илнус») и переводится просто — «люди». Подобным образом обстоит дело в языках других народов Севера — саамов, ненцев, айнов, эвенков… Словно они желают отграничить себя от прочих жителей пустынных северных пространств — карибу, медведей или волков — на равных правах! Для того, кому, подобно Кену, наскучили народы и государства, быть только человеком — неплохой выход.
— Я человек, а ты?
— А я француз.
Так могло бы выглядеть знакомство инну с первым французским китобоем или ловцом трески на берегу реки Святого Лаврентия в XV веке. Индейцы инну занимали тогда обширные территории от Северного побережья и долины реки Сагеней до Шеффервилла. На севере они мирно (так гласят устные предания) соседствовали с инуитами. Вели кочевой образ жизни, охотились на карибу и ловили рыбу. Далеко не всегда ели досыта. С белыми пришельцами поначалу жили в мире. Объединяла их торговля. Шкуры меняли на еду — главным образом муку. Она позволила им избавиться от призрака голода, вечного спутника «домучной эпохи». Отношения инну с белыми испортили христианские миссионеры. Уайт называет их «гарпиями». Я бы добавил: «милосердия».
Миссионеры с самого начала делали все, чтобы нарушить ритм жизни индейцев — изменить с кочевого на оседлый. Потому что понимали: свободного странника не так легко обратить в новую веру. Уничтожь ритм жизни, говорил Кеннет, и уничтожишь разум. Полностью оторви разум от ритма жизни — и человек поверит во что угодно. При христианских миссиях появились магазины, где всегда можно было купить еду — вне зависимости от удачи на охоте, — а также выпить, чтобы притупить алкоголем чувство вины по поводу открытых миссионерами грехов. По мнению Кена, это было начало конца. Оставалось лишь загнать краснокожих в резервации, где — благодаря жертвенности и трудолюбию праведных миссионеров — они могли благополучно и окончательно вымереть.
Сколько же я слышал об этих индейских резервациях! О чуме алкоголизма и наркомании, косящей остатки несчастных туземцев, о грязи, о болезнях и нищете. И вот вчера, подъезжая вечером к первой в моей жизни резервации, я был готов к худшему. Тем более, что в «Синем пути» Пуант-Блё тоже выглядит не слишком привлекательно. Кен добрался сюда пешком из Роберваля, посетил музей, прошелся по деревне и немного поболтал с местными жителями у магазина (где можно выпить), а потом той же дорогой вернулся обратно… индейцы жаловались на качество продуктов, мол, курица, к примеру, — сплошная вода и химия, поэтому иммунитет снизился, они постоянно болеют, к тому же им не хватает движения — жизнь теперь не та, что прежде, ведь они постоянно сидят перед телевизором. Но больше всего меня удивило их утверждение, что Кен — больше индеец, чем они сами.
Добраться до Маштейяташ было непросто. Дорога к деревне отходит от автострады 169, указателя нет. Так что мы ехали наугад, надеясь, что раз резервация называется «Точка, с которой видно озеро», то мы найдем ее на мысе за Робервалем, который виден издали. И не ошиблись! Четыре мили гравия — и мы у цели. Поскольку уже темнело, прямой дорогой отправились в кемпинг. На ресепшн нас встретили молодые инну. Алкоголем от них и не пахло! Мы сказали, что прибыли по следам шотландского писателя, который побывал у них более двадцати лет назад. Они удивились, что белые еще не забыли об индейцах, после чего записали нас в книгу гостей и предложили дрова для гриля. Пять долларов вязанка.
Устраивались мы уже в темноте — в снопах света нашего «форда». В кемпинге было многолюдно. На пронумерованных участках стояли огромные кемперы с выдвижными сегментами (словно ящики комодов), верандами и пластиковыми заборчиками. Освещение, канализация — все, как положено. Засыпали мы в облаках дыма от грилей.
На восходе кемпинг в Маштейяташ напоминал огромное кочевье. Кое-где еще дымились вчерашние костры, тут и там хлопотали заспанные туристы. Разве не парадокс, — подумал я, дожидаясь, пока заварится зеленый чай, — что прежние белые поселенцы сегодня неустанно кочуют, а вчерашние краснокожие кочевники сидят на месте, заботясь об их комфорте? Вот уж правда — изменчивая современность…
Кстати говоря, в книге с этим названием Бауман[86] сравнил новое общество с кемпинговым полем, открытым для каждого, у кого имеется кемпер и достаточное количество бабок, чтобы заплатить за услуги — душ, электричество и канализацию. Гости появляются, исчезают, и никого не интересуют законы, согласно которым кемпинг функционирует: главное, чтобы все работало, соседи не слишком шумели, а после наступления темноты убавляли громкость переносных телевизоров и музыкальных центров. На наших глазах, — утверждает социолог, — заканчивается эпоха доминирования оседлых жителей над бродягами и начинается эра нового кочевничества. Гм…
…и вдруг до меня дошло, что я впервые нахожусь не просто в резервации индейцев, но вообще — на «неиндейской» стороне. На Соловках, в Заонежье, в Ловозере я смотрел на мир глазами туземцев, прожив среди них достаточно долго, чтобы принять их точку зрения, — даже оставаясь в глубине души иностранцем. Помню, как забавляли меня туристы, которые с легкостью обманывались, принимая бездарный китч за аутентичное народное творчество и участвуя в шаманских трансах, словно в святой мессе. А здесь я сам оказался в роли туриста. И благодаря этому уразумел еще одну (быть может, самую главную) разницу между путешественником и странником. Это разница в перспективе мировосприятия. Путешественник смотрит на мир снаружи, странник — изнутри.
Чтобы наблюдать мир изнутри, нужно его переживать, а не скользить по поверхности, как на доске для серфинга по гребню волны, — от одного кемпинга к другому. Туризм убил тайну дороги.
Кеннет был прав, утверждая, что сегодня существует множество мест, где что-то живое можно увидеть только в музее. Для меня самое живое впечатление в Маштейяташ — Дениз Робертсон, показавшая нам музей. В темных глазах Дениз я разглядел глубину лесного озера с ее фотографии «Образы, замороженные в моей памяти», а в рассказах услышал ритм поэзии, измеряемый тишиной между словами.
Музей недавно переехал из старого дома сообщества (где его посещал Уайт) в новое здание с просторным холлом и большим информационным стендом, у которого сидела прелестная индианка, говорившая только по-французски. Кшись сразу принялся ее обхаживать, мое же внимание привлекла книга этнолога Фрэнка Спека[87] «Наскапи»[88] (репринт издания 1935 года!) на стойке с сувенирами. Позже Дениз сказала, что это классическая монография, посвященная северным индейцам.
Видя, что очаровательной индианке никак не удается с нами договориться, молчавшая до сих пор Дениз поспешила на помощь и — по-английски — предложила показать музей. Наша экскурсоводша обладала таким магнетизмом, что я кое-что записал. Вот, например: индейцы различали не четыре, а пять времен года (еще канун весны); кану (каноэ) делали из березовой коры и еловой смолы, причем женщина всегда помогала мужчине, что в определенном смысле символизировало их связь (если учесть значение кану в жизни индейской семьи); суть шаманизма заключается в удержании равновесия материи и духа.
Последнее Дениз сообщила нам перед входом в зал с ритуальными бубнами и костюмом шамана. Затем спросила, как долго мы собираемся пробыть в Маштейяташ — если задержимся еще на денек, она могла бы организовать интересную встречу.
— К сожалению, мы должны ехать дальше. Одиннадцатого у нас паром с Гус-Бэй, а впереди еще более тысячи семисот километров и несколько интересных мест.