Снова наступила тишина. Я не мог придумать ничего в ответ. Наконец Чимким сказал:
– Этот прием сработал там, в Тибете, Марко, ввергнув в хаос целую провинцию. В результате мы легко взяли ее, и теперь мой брат Укуруй – ван Тибета. Разумеется, для самих местных жителей ничего не изменилось. Жизнь идет там как прежде.
И опять я не нашелся что ответить, потому что великий хан и принц, без сомнения, говорили не о каких-то неграмотных деревенских жителях в отсталом захолустном государстве. Это относилось ко всем простым людям, живущим повсюду, и мнение правителей о них явно было невысоким. Однако у меня не было никаких убедительных доводов, чтобы изменить его. Поэтому мы втроем двинулись обратно во дворец, обойдя вокруг Павильона Эха, выпили там mao-tai и заговорили о других вещах. Больше я не предлагал никаких смягчений монгольского свода законов, и поэтому все решения Хубилая заканчивались, как и обычно: «Великий хан сказал: трепещите все и повинуйтесь!»
Хубилай никогда не высказывал мне пожеланий о порядке посещения различных министров. Вообще-то, наверное, разумнее было начать с главного министра – Ахмеда-аз-Фенакета, о котором я уже столько слышал. Однако я бы с удовольствием совсем пропустил араба, особенно после того, как узнал о нем столько нелицеприятных вещей. В действительности я никогда не искал с ним встречи, и в конце концов он сам принудил меня встретиться с ним. Wali прислал мне через слугу довольно невежливое послание, требуя, чтобы я немедленно к нему явился и получил жалованье из его собственных рук, поскольку Ахмед также занимал пост министра финансов. Я подумал, что его беспокойство вызвано тем, что уже наступил новый год, а у него не закончены расчеты в старом. Поскольку я находился на службе у великого хана, то совершенно не беспокоился о том, заплатят ли мне и сколько именно. Честно говоря, у меня до сих пор не было нужды ни в едином багатине – или tsien, как называлась в Китае самая мелкая денежная единица. Я прекрасно устроился: меня кормили и снабжали всем необходимым; так что я даже не представлял себе, как лучше потратить деньги, если они у меня появятся.
Перед тем как пойти за жалованьем к Ахмеду, я отправился спросить отца, не возникло ли у Торгового дома Поло еще каких-нибудь неприятностей, и если да, то не хочет ли он, чтобы я, воспользовавшись случаем, замолвил за него словечко арабу. Не найдя отца в его покоях, я отправился к дяде. Тот лежал на кушетке, и его брила одна из слу жанок.
– Что я вижу, дядя Маттео? – воскликнул я. – Неужели ты решил избавиться от своей бороды путешественника?! Но почему?
Сквозь смех он проговорил:
– По большей части мы имеем дело с китайскими купцами, а все хань с презрением относятся к волосатым, для них это признак варварства. Поскольку все арабы в Ortaq бородаты, я подумал, что мы с Нико получим преимущество, если хоть один из нас будет чисто выбрит. А еще, если быть откровенным, борода – это удар по моему тщеславию, потому что у моего старшего брата она до сих пор сохранила свой первоначальный цвет, тогда как моя уже поседела, как у Ноздри.
Я был уверен, что дядя до сих пор удалял волосы из промежности, поэтому язвительно заметил:
– Многие хань еще и бреют головы. Ты тоже собираешься так сделать?
– И множество из них отращивают такие же длинные волосы, как у женщин, – спокойно сказал он. – Я тоже могу так сделать. Ты пришел сюда, чтобы наводить критику на мой туалет?
– Нет, но я думаю, что уже узнал то, о чем хотел спросить. Раз ты сказал, что собираешься иметь дело с китайскими купцами, я из этого заключаю, что вы с отцом уладили разногласия с этим злобным арабом Ахмедом. Так?
– Да. Он, между прочим, оказался весьма любезным и дал нам все необходимые разрешения. Не надо говорить о главном министре в таком тоне, Марко. Он не такой уж и плохой человек.
– Рад это слышать, – сказал я, в душе сильно сомневаясь. – Потому что прямо сейчас я к нему направляюсь.
Дядя Маттео тут же принял сидячее положение.
– Неужели он предпочитает обсуждать дела нашего Торгового дома с тобой, а не с нами?
– Нет-нет. Просто я должен забрать у него жалованье, хотя и не представляю, как его можно потратить.
– Понятно, – ответил дядя, снова ложась. – Отдай деньги Нико на нужды нашего Торгового дома. Ты не сделаешь лучшего вложения.
Я сказал, немного поколебавшись:
– Позволь заметить, дядя, что сейчас ты, кажется, пребываешь в гораздо лучшем настроении, чем когда мы в последний раз разговаривали с тобой наедине.
– E cussi? Я снова в деле.
– Я не имею в виду… ну, материальные вещи.
– А, вот ты о чем. – Голос его слегка исказился. – Ты предпочитаешь, чтобы я упал духом и пребывал в меланхолии?
– Нет, дядя. Я рад, что ты, если можно так выразиться, смирился со своей судьбой.
– Я тронут твоей заботой, – ответил он гораздо более мягким тоном. – Ты прав: я действительно смирился. Я обнаружил, что мужчина, который не может больше получать наслаждение, может найти определенное удовольствие в том, что дает его сам.
– Я не очень понял, но все равно рад за тебя.
– Ты можешь в это не верить, – сказал он почти застенчиво. – Но я тут немного поэкспериментировал и обнаружил, что могу доставлять наслаждение даже той, что меня сейчас бреет. Да – не надо так смотреть, – женщине. В ответ она научила меня некоторым женским штучкам, как лучше доставлять ей удовольствие. – Казалось, дядя внезапно пришел в смущение и издал громкий фальшивый смешок. – Так что жизнь продолжается. Спасибо тебе за беспокойство, Марко, но не стоит вгонять меня в краску. Кстати, если тебя ждет Ахмед, то лучше всего поторопиться.
Когда я вошел в роскошно убранный кабинет главного министра, вице-правителя и министра финансов, хозяин его, в отличие от хана всех ханов, не поднялся и не поприветствовал меня. Он, очевидно, ждал, что я сделаю ko-tou, и мне пришлось согнуться в глубоком поклоне. Когда же я поднялся, он не предложил мне сесть. Wali Ахмед выглядел как типичный араб – нос наподобие клюва коршуна, густая черная борода, смуглая и шероховатая кожа на лице, – он разве что был чище большинства своих соплеменников, которых я видел в арабских землях, поскольку приспособился на китайский манер совершать частые омовения. Еще у Ахмеда были самые холодные глаза, которые я когда-либо видел у араба или у какого-нибудь другого жителя Востока. У них карие глаза обычно теплые, как gahwah, однако глаза главного министра больше походили на обломки агатов. Он носил арабские абас и кофию, но не из тонкого хлопка, а из разноцветных шелков, переливавшихся подобно радуге.
– Ваше жалованье, Фоло, – нелюбезно сказал он и пихнул мне не кошель с монетами, а неопрятную пачку каких-то полосок бумаги.
Я внимательно их изучил. Все полоски были похожи одна на другую: сделанные из прочной темно-красной бумаги, с обеих сторон покрытые сложными узорами и множеством слов как на ханьском, так и на монгольском языках; все слова были написаны черными чернилами, а поверх них стояла большая замысловатая красная печать. Я не сказал спасибо, поскольку в тот момент испытал инстинктивную неприязнь к этому человеку, против воли заподозрив его в обмане. Поэтому я сказал:
– Простите меня, wali Ахмед, мне что – заплатили pagheri?
– Я не знаю, – ответил он скучным голосом, – что означает это слово.
– Pagheri – это бумаги, по которым обещают вернуть заем или поручительство будущего возврата. Их ради удобства используют при торговле в Венеции.
– Тогда полагаю, что вы можете назвать их pagheri, потому что ими тоже пользуются для удобства, это законное платежное средство нашего государства. Мы позаимствовали эту систему у хань, которые называют их «летучие деньги». Каждая из этих бумажек, которые вы держите, стоит liang серебром.
Я пихнул к нему маленькую пачку обратно через стол.
– Будьте так любезны, wali, тогда я бы предпочел взять серебром. – Не советую, – резко ответил он. – Такое количество серебра вам придется тащить волоком. В этом-то и прелесть «летучих денег»: большие суммы, даже огромные, не занимают много места и не превращаются в тяжелые грузы. Сквалыге их проще спрятать в матрасе. И еще, когда покупатель расплачивается за покупку, купцу не приходится каждый раз взвешивать монеты и проверять чистоту металла.
– Вы имеете в виду, – произнес я неуверенно, – что я могу пойти на базар и купить себе миску mian, причем любой торговец возьмет один из этих листков бумаги в качестве платы?
– О Аллах! Да он отдаст вам за это весь свой прилавок. А может, даже жену и детей в придачу. Я сказал вам: каждая такая бумажка стоит целый liang серебром. Liang – это одна тысяча tsien, а за одну tsien вы можете купить двадцать или тридцать мисок miàn. Если вам нужна мелочь – вот. – Он достал из ящика несколько пачек бумажек меньшего размера. – Как вам это? Банкноты в половину liang каждая? Сто tsien? Что?
Изумившись, я сказал:
– Выходит, «летучие деньги» делают всех достоинств? И простой народ действительно считает их за настоящие деньги?
– Это и есть настоящие деньги, неверующий! Вы умеете читать? Вот эти слова на бумаге удостоверяют их подлинность. Здесь указана их стоимость серебром, заверенная подписями всех многочисленных чиновников, казначеев и служащих имперской казны великого хана. Мое собственное имя тоже здесь есть. А поверх всего красными чернилами ставится большая yin – великая печать самого Хубилай-хана. Это гарантирует, что в любое время каждую такую бумагу можно обменять на определенное количество настоящего серебра из казны государства. Таким образом, эти деньги такие же настоящие, как и серебряные.
– Но если, – настаивал я, – кто-нибудь когда-нибудь захочет избавиться от одной из этих бумажек, а ему вдруг откажут?..
Ахмед сухо произнес:
– Если рано или поздно вдруг наступят времена, когда перестанут уважать yin великого хана, то, уверяю вас, господин Фоло, вам будет не до жалованья. У вас появится множество других поводов для беспокойства. Как, впрочем, и у всех нас.