– Что вы намерены делать с телом, ваше благородие? – спросил он, зябко ежась. – Со стороны Лепехина идет большущая туча, не ровен час, будет дождь.
Я оглянулся на начальника полиции.
– Полагаю, мы можем перенести тело, – нехотя буркнул он. – Надо бы дать знать отцу Степану. Конечно, Головинский нездешний, но, видно, бог так судил, что ему придется упокоиться здесь. Вы не знаете, у него имелись родственники?
– Полагаю, об этом должна быть осведомлена Анна Львовна, – сказал я. – Надо будет спросить у нее.
Тело переложили на носилки и отнесли в усадьбу. Мадемуазель Бланш, увидев мертвеца, взвизгнула и лишилась чувств. Меж тем вдали грозно и глухо зарокотал гром, и через несколько минут уже лило как из ведра.
«Н-да-с... – подумалось мне, – если следы и были, то их наверняка смоет дождь». И я отправился к Анне Львовне.
Веневитинова сидела в кресле, комкая в руках платочек. Глаза ее были красными от слез, маленький ротик сжался в по-детски беспомощную, недовольную гримасу.
– Он умер? – тихо спросила она, когда я вошел. – Произошел несчастный случай?
Я покачал головой.
– Доктор Соловейко считает, что имело место убийство, и я разделяю его мнение.
– Ах! – прошептала Анна Львовна. – Но кто мог? Кто осмелился?
– Вы не знаете, у него были враги? – спросил я. Женщина посмотрела на меня со странным выражением в глазах и ответила почти с вызовом:
– Кроме вас – никаких.
Она явно знала о моей ссоре с Головинским. Черт возьми, уж не собирается ли барынька обвинить меня в убийстве ее любовника? Я разозлился.
– Нет, постойте, – внезапно встрепенулась хозяйка имения. – Еще... как его... конокрад... Ведь Анатоль поймал его! Значит, убийца он! – Глаза Анны Львовны засверкали. – Немедленно – слышите? – немедленно найдите его! И в Сибирь! Нечего церемониться! Иначе я... иначе вы... Иначе вы, сударь, распрощаетесь со своим местом! И уж если я так говорю, то, знайте, я своих слов на ветер не бросаю!
Ее решительность должна была пугать, а вызывала лишь жалость. Я немного поколебался перед тем, как задать свой следующий вопрос:
– Скажите, сударыня... Когда мы нашли господина Головинского, у него в руке был зажат один странный предмет. Вы не могли бы сказать, откуда он мог взяться?
– Вы что-то нашли? – быстро спросила она. – Что? Поверьте, если я смогу помочь, я всегда...
Достав из кармана перо – коротенькое, меньше двух вершков – я на ладони протянул женщине.
Мне довелось на своем веку видеть немало лиц, но клянусь вам – если бы я показал ей зажженную бомбу или гремучую змею, Анна Львовна испугалась бы гораздо меньше. Она привстала в кресле, приоткрыв рот, и с невыразимым ужасом посмотрела на меня. Но прежде, чем я успел сделать хоть движение, хозяйка дома пронзительно закричала и повалилась на пол в глубоком обмороке.
Да-с, господин Марсильяк... Вы желали громких дел? Хотели вырваться из удушающей тины провинциальной жизни? Ну так вот вам сломавший шею вор на насыпи, вот вам дело о похищенных чертежах, а коли вам их мало, то получите в придачу и Офелию, а заодно и учителя верховой езды с размозженной головой. Что, месье Марсильяк, каковы ваши успехи? Нашли чертежи? Или, может быть, уже обнаружили убийцу, который рыщет вокруг поместья Веневитиновых? Подозреваете кого-нибудь? Знаете ли вы хоть что-нибудь? А может быть, вы уже завидуете господину Ряжскому, приверженцу простой картины мира? Дело о чертежах вас вообще не касается, о нем вы благополучно можете забыть. Остается только Офелия да фатоватый бедняга, на которого вы не так давно столь сурово напустились... И сумерки. И дождь, который скрывает все следы.
Или все и в самом деле было просто, до смешного просто, а вы только все усложняете? Стариков убил Елену, а несовпадения сочинил, потому что расхотел идти на каторгу. А учителя убил конокрад – ведь покушался же он на вас, хотя вы гораздо меньше его обидели...
Но при чем же тут перо и истерический припадок у хозяйки дома, сваливший ее в постель? Да еще добрейший доктор Соловейко, у которого вообще нет привычки паниковать понапрасну, все же нехотя уронил что-то о возможности нервной горячки.
Нервная горячка... нервная... Так что же все-таки значит перо в кулаке убитого?
Я допросил всех горничных, допросил мужа, Ирину Васильевну, Бланш, дворецкого, лакеев... Ни у кого даже догадки нет по поводу того, что бы оно могло означать.
А за окном шаркает дождь... Но, несмотря на непогоду, баронесса Корф, молодая женщина с глазами цвета ржавчины, уже уехала. Петербург, Невский проспект, мосты и сфинксы ждут ее, которая сама чем-то напоминает сфинкса. И что-то мне подсказывает: она доведет-таки до конца дело, которое ей поручено. О, можете не волноваться, вы, господа в Вене, Праге, Берлине... Она опередит вас, найдет чертежи. Ну а я... Я, скорее всего, ничего не найду. Ничего...
Откуда же все-таки взялось перо? Я же помню глаза Анны Львовны в тот момент, когда она его увидела... Веневитинова поняла, догадалась. О чем? Может, перо с одежды убийцы? Вздор... Или... или же оно – какой-то знак?
Через два часа баронесса Корф уже будет в вагоне поезда. Могу поклясться – в первом классе. Такие, как она, всегда ездят только первым классом. Поезд тронется в путь, станционные фонари растают вдали... Ее попутчики наверняка будут задавать себе вопросы, к кому именно едет красивая блондинка с ничего не выражающим лицом... Завяжут ничего не значащий разговор... Попутчики... попутчики... Ну конечно же!
Дверь болезненно взвизгивает, поворачиваясь на петлях. Я поднимаю глаза.
– А! Месье Марсильяк...
Андрей Петрович Веневитинов красен, пьян и источает удушающий запах – смесь дорогого табака и еще более дорогого коньяка. Ворот его сорочки расстегнут, рукава закатаны, в руке бутылка... Лицо жалкое и наглое одновременно...
– Что сидите тут один, Аполлинарий? Выпейте лучше...
– Я не пью, – резко бросаю я.
Но Веневитинов уже, шатаясь, добрался до кресла и рухнул на сиденье напротив меня.
– Не пьете? – ухмыльнулся Андрей Петрович после того, как я несколько раз повторил свой отказ. – З-занятный вы человек...
– Вы бы лучше о жене подумали, – сердито упрекнул его я. – Ей так нужна ваша поддержка, а вы вместо того свинством занимаетесь.
– Поддержка? – Веневитинов откинулся на спинку кресла. – После того как я мечтал, как этот мерзавец свалится на каком-нибудь пригорке и сломает себе шею... – Он вызывающе выставил подбородок. – Да, я знаю, что изобличаю себя в ваших глазах, но я его не убивал. Может, и к сожалению... Так не будете пить?
Он приложился к бутылке и выпил порядочный глоток.
– Проклятый дом, – без всякой связи с предыдущим проговорил хозяин дома. – Как я его увидел, так у меня внутри что-то екнуло... Но я никогда не мог переубедить Анну. Никогда... Она уже решила, что поместье нам вполне подходит... И Елене оно понравилось... А теперь мерзавец Аверинцев грозится отнять его у нас. Адвоката даже нанял... Не на таковских напал!
Я киваю. Мне скучно, неинтересно... Максим Аверинцев, овдовевший в день своей свадьбы, вначале пытался, что называется, по-хорошему выставить тестя с тещей из дома, который он считал своим, но потом понял, что у него ничего не выйдет, по крайней мере здесь, уехал в столицу и уже там обзавелся юристом, готовясь к борьбе за наследство жены. А Веневитинов, совсем раскиснув, живописует мне, что в делах он сам – о-го-го («говорю без ложной – ик! – скромности»), но вот жена всегда делала с ним все, что хотела... Ему не нравилась усадьба, не нравился жених Елены, но Анна сказала, что проще иметь зятя, которого можно будет держать на коротком поводке... И Головинского Андрей Петрович ненавидел, но терпел увлечение Анны, потому что понимал, что рано или поздно оно пройдет...
– Ах, какая же она упрямая... Но я любил в ней и ее упрямство тоже. Помнится, – он снова отпил из бутылки, – мой отец из-за нее со мной не разговаривал некоторое время... А что получилось? Сыночек наш, Павлуша, родился в день Петра и Павла, и я хотел его Петром назвать... в честь отца... А Анна говорит: нет, мне имя не нравится, пусть он Павел будет... И ведь настояла на своем! Отец, конечно, обиделся. Он мать мою всегда в строгости держал... не понимал новомодных веяний... А она ему назло сделала, Анна-то... Он все хотел, чтобы она ему руки целовала, как, значит, исстари заведено, да... Ну Анна и фыркнула, что много чести, вчерашнему мужику руки целовать... и сына, значит, Павлом окрестила... Убью конокрада, – без особой злобы прибавил Веневитинов. – Как он мог доставить ей такое горе... Если уж я терпел... какое он имел право?
Однако убивать Антипку Кривого ему не пришлось. Часы отстучали, кряхтя, половину часа, когда вошел сконфуженный урядник Онофриев и доложил, что в версте от Лепехина, в овраге, крестьяне нашли тело. Кто-то не поленился всадить в Антипку Кривого шесть пуль, и, как определил вызванный на место доктор Соловейко, мертв Антипка был уже довольно давно, – не менее двух дней.
ГЛАВА ХХХIV
– Убыль населения в наших краях, Аполлинарий Евграфович, не внушает мне оптимизма, – сказал мне на прощание доктор, когда мы с ним договорились насчет вскрытия.
Когда злой, уставший, промокший до нитки, я поднимался по ступеням «Уголка», был уже десятый час вечера. Прежде всего – переодеться... Затем горячий ужин, ванна... И что еще? И Изабель. Обязательно поговорить с Изабель, поделиться новостями, открыть, что я в тупике. Офелия... Головинский... Перо... Привязалось же ко мне то перо, господи боже ты мой!
– Где мадемуазель Плесси? – спросил я у Марьи Петровны.
Хозяйка непонимающе взглянула на меня.
– Мадемуазель Плесси уехала... Разве вы забыли о телеграмме?
– Так скоро! – вырвалось у меня.
Марья Петровна пожала плечами.
– Я думала, вы понимаете, Аполлинарий Евграфович... Деньги не ждут.
Черт бы тебя подрал с твоей грошовой моралью... Я разозлился так, что почувствовал, как у меня заполыхали щеки.