Глава XIIОБРАЗ ПРОШЛОГО…
Элизабет Тремэн родилась в доме На Семи Ветрах двадцать первого марта тысяча семьсот восемьдесят седьмого года во время разыгравшегося в день весеннего равноденствия шторма, страшнее которого жители Котантена не могли и припомнить. Ураганные ветры обрушились на полуостров, словно желая оторвать его и унести в кипящее море, громадные волны штурмовали главные башни фортов Ла-Уг и Татиу. Почва трещала под гнувшимися деревьями, некоторые из них не выдерживали и обрушивались на землю. Дом противостоял ветру, но глухо рычал, будто собирался со своего скалистого уступа наброситься на разбушевавшуюся стихию. Никогда еще он так точно не отвечал своему названию, как в ту страшную ночь: казалось, все ветры мира встретились лишь затем, чтобы его разрушить. Но он стоял, а в это время в большой комнате, обтянутой цветастым кретоном, делавшим ее похожей на заросли розовых кустов, стоны Агнес, промучившейся уже больше суток, становились все тише. У ее постели в одиночестве боролась Анн-Мари Леусуа, ей время от времени помогала Клеманс, потому что доктор Тостен только что погиб: на его повозку со всего размаху упало дерево. Запершись у себя в библиотеке, Гийом метался, словно дикий зверь в клетке, и не мог усидеть на месте больше пяти минут. Когда до него доносились крики роженицы, он затыкал уши, но стоило им утихнуть, как он спешил прочь из комнаты в страхе, что услышал ее последний стон. Перепрыгивая через четыре ступеньки, он сбегал вниз и приставлял ухо к двери, не решаясь ее открыть, пока новый стон не успокаивал его, и тогда его мучения возобновлялись.
Когда в облаках поднимавшейся с моря водяной пыли забрезжил рассвет, душераздирающий крик заставил Гийома подскочить, и он с остановившимся сердцем замер в ожидании следующего. Но ничего не было слышно. Десять секунд… двадцать… минуту: все было тихо. Решив, что его жена отдала Богу душу, он опять бросился к ее комнате, налетев на стоявшего под лестницей Потантена — подняв нос, тот прислушивался. Тремэн бросил на него ошалелый взгляд.
— Это конец, да? Она умерла?
— С чего ей умирать? Это конец ее мучениям. Я только что слышал крик, но не мадам Агнес…
— И ничего не сказал? Проклятое отродье…
Окончание ругательства потерялось в вышине дома.
Гийом был уже у двери, которую скорее выбил, чем открыл, и обнаружил за ней множество простыней, полотенец, тазиков, чайников с кипящей водой, флаконов и кружек, не считая лежавшей на кресле раскрытой сумки акушерки. В комнате роженицы стояла невыносимая жара, потому что в камине пылал адский огонь. Посреди всех этих вещей он увидел Клеманс, державшую в большом полотенце какой-то красный сверток, который дрыгал ногами и отчаянно и пронзительно кричал. Тем временем мадемуазель Леусуа пыталась привести в чувства потерявшую сознание мать. Наполнявший комнату запах нашатыря и уксуса, по-видимому, не доставлял ни малейшего беспокойства Пульхерии. Она сидела в кресле рядом с кроватью, неподвижная, словно мумия, и держала в ладонях руку Агнес.
Госпожа Белек подняла на хозяина сияющий взгляд.
— Какой голос, а? Она пошумит в этом мире…
— Она? — разочарованно переспросил Гийом.
— Ну да! Это девочка. Замечательная девочка, и уже похожа на своего папу…
Как всякий нормальный мужчина, Тремэн ждал мальчика, но тут же подумал, что показать это было бы жестоко по отношению к Агнес, пережившей такие муки. С легким недоверием он приблизился к свертку, который Клеманс уложила на подушку, чтобы обмыть, но это отнюдь не устраивало новорожденную: она стала надрываться что есть силы. Отец поморщился.
— И вы находите ее красивой? — пробормотал он так, чтобы его слышала лишь кухарка. — Она ужасна! Да и как можно желать девочке быть на меня похожей? Она меня проклянет, когда ей исполнится пятнадцать.
— Вы ничего в этом не смыслите! Я вам предрекаю, что она будет великолепна и что вы замучаетесь отгонять ухажеров.
— Вы думаете?
Ворчливый голос мадемуазель Леусуа прервал их разговор.
— А твоя жена? Она тебя не интересует?
Мучаясь угрызениями совести, Гийом тотчас бросился на колени возле кровати, на которой лежала белая как смерть Агнес, с влажными от пота волосами. Она была так бледна, что Гийом почувствовал, как к нему возвращается страх.
— Боже мой! Она не…
— Нет. Она приходит в себя, но еще слишком слаба. Признаться, временами мне было страшно: у нее довольно узкий таз, а ребенок крепкий. Есть даже разрывы, так что тебе придется ненадолго присмиреть, как мужу!
Гийом лишь отмахнулся от ее рекомендации. Его красавица Агнес была жива, а все остальное не имело значения! Она открыла глаза, и он, наклонившись, нежно поцеловал ее в губы.
— Большое спасибо за прекрасный подарок, жизнь моя! У вас родилась самая красивая девочка на свете!
Разочарование, которое он прочел во взгляде жены, причинило ему боль.
— Девочка? О-о, Боже мой!.. Вы, должно быть…
— В восторге! Это самое крепкое маленькое создание из всех, что я видел… и, кажется, на меня похожа!
Счастливая улыбка расцвела на губах молодой матери.
— Тогда я буду ее любить…
— Надеюсь! Разве может быть иначе?
— Она настоящее чудо! — заверила мадемуазель Леусуа. — И поверьте мне, бывают такие женщины, что стоят мужчин! А мальчика получите позже!
С этими словами она выставила Гийома за дверь: нужно было привести в порядок молодую женщину и дать ей отдохнуть. Счастливый отец вошел искать Потантена, чтобы попросить его собрать всех, кто жил в доме (а их вместе с конюхами было уже человек десять), и выпить во стаканчику за благополучное появление на свет маленькой Элизабет. Для друзей из Ридовиля и Сен-Васт праздник можно будет устроить потом, когда погода немного наладится: заставлять господина де Ла Шенье подниматься сюда в такую бурю было бы настоящим варварством.
В тот же день и в тот же час Роза де Варанвиль родила маленького Александра, который появился на свет настолько же незаметно, насколько появление Элизабет было беспокойным и трудным. Мать его отмучилась за два часа. Она не переставала улыбаться, как, впрочем, и ее муж: его корабль стоял в Бресте на ремонте после победоносной стычки с английскими крейсерами, так что он успел приехать прямо к рождению сына.
Когда новость долетела до дома На Семи Ветрах, мадемуазель Леусуа, в свободные минуты увлекавшаяся астрологией, вскинула брови.
— Хоть бы Господь отпустил мне довольно времени на этой земле, чтобы я успела проследить жизнь этих детей, небесных близнецов. Оба родились почти в тот самый момент, когда Солнце вошло в созвездие Барана. С нашей малышкой все ясно: она будет дочерью Ветра, Урагана и бесстрашно пойдет по жизни…
— А маленький Варанвиль? — спросила госпожа Тремэн, которая не могла избавиться от тайной зависти: Роза решительно всегда свое получит, стоит ей только захотеть…
— О нем я мало знаю. Говорят, что он — ребенок великого Спокойствия, но это ничего не значит. Тихий Баран может оказаться не менее грозным, чем буйный.
— Как вы думаете, могут они потом встретиться? — спросила Агнес, неожиданно для себя заинтересовавшись скрытыми талантами акушерки.
— Будущее покажет, но я не удивлюсь, если такое случится.
В последующие дни Гийом расстался со своими сомнениями относительно будущей внешности дочери и все чаще устраивался у ее колыбели, чтобы полюбоваться крошечным личиком — розовым, словно цветок персика, с выбивающимся из-под тонкого батистового чепчика золотисто-красным пухом волос. Ему доставляло огромное удовольствие засунуть палец в ее крошечный кулачок, который она тотчас крепко сжимала… Скоро стало заметно, что характер у нее будет трудным, и уж если она хотела что-нибудь, то стремилась получить сполна; если спала, то даже веки не дрожали, если сосала, то была ненасытна, если ей было весело, то хохотала, если плакала, то слезы заливали все лицо, ну а уж если сердилась, то ее криками наполнялся весь дом.
— Я был точно таким же, когда был маленьким! — удовлетворенно заявил Гийом. — Будем надеяться, что ей достанется хоть немного вашего очарования, — добавил он, обращаясь к Агнес, которая с трудом находила в дочери сходство с собой или со своей матерью, в честь которой ее и назвали, пока однажды все вдруг не заметили, что у малышки будут серые глаза. С того момента Агнес позабыла о том, что больше хотела сына, и почувствовала себя совершенно счастливой. Она любила Гийома, Гийом любил ее, и они жили вместе в самом прекрасном доме на свете, любуясь чудесным пейзажем. По правде, большего от своей судьбы она и не требовала.
Тремэн тоже был счастлив в своей семье, да и дела его процветали. На его верфях в Сен-Васт построили уже вторую шхуну, которая должна была отправиться на Антильские острова. Первая встала под паруса через месяц после рождения Элизабет. Тремэн и его друг, парижский банкир Ле Культе, твердо верили в ценность привозимых из колоний товаров и уже довольно давно делали на них ставку. В Котантене Гийом не ограничился покупкой мельниц для производства бумаги и растительного масла в долине Сэры. Теперь он также владел частью зеркального производства в Турлавиле и стал убежденным сторонником использования местного угля после того, как узнал, что уголь, применявшийся на строительстве в Шербурге, привозили из английского города Ньюкасла. Он никак не мог смириться с тем, что кто-то мог работать с этими людьми. Ненависть, которую он питал к детям Альбиона, была неугасимой, так как в памяти его жили многочисленные зловещие картины. Проживи он и сто лет, в его ушах по-прежнему будут раздаваться тяжелые шаги солдат шотландской армии на козьей тропе в Фулонской бухте, перед глазами будут стоять усеянные телами Авраамовы равнины, он всегда будет помнить трагические рассказы Адама Тавернье и не сможет забыть о страданиях, причиненных Индии жадностью англичан. Однако с традиционным врагом и парижские салоны, и законодатели мод поддерживали хорошие отношения. Разгром у островов Ле-Сент, треск разламывающихся кораблей и стоны умирающих под падающими мачтами, — вся эта драма, вызвавшая «всеобщую печаль» и одевшая в траур столько прекрасных дам и элегантных сеньоров, отступила на второй план перед привлекательностью пошитых в Лондоне нарядов. Стали носить жилеты, короткие