– Особенно когда они спят, – сказала я, снова взглянув на маленький белый камень. – Тогда ты всегда можешь увидеть младенца.
– Верно, – согласилась она. – Правда, глядя на тебя, я подумала, что у тебя есть и другие дети.
– Еще один ребенок. Но откуда вы, монахиня, столько знаете о матерях и детях?
Маленькие черные глаза проницательно смотрели из-под тяжелых надбровных дуг с поредевшими и совсем седыми бровями.
– Старухам не спится, – пожала она плечами. – Порой ночами я хожу по палатам. Бывает, больные разговаривают со мной.
С годами она несколько усохла, и некогда широкие плотные плечи стали хрупкими под черной саржей монашеской сутаны. Даже при этом она возвышалась над большинством монахинь, еще больше похожая на пугало, но, как всегда, производившая неотразимое впечатление. У нее появился посох, но держалась она прямо, походка оставалась решительной, а посох служил не столько для того, чтобы на него опираться, сколько для устрашения и вразумления бездельников.
Я высморкалась, и мы пошли по тропинке, ведущей к монастырю. Мне бросилось в глаза, что среди крупных могильных камней то тут, то там попадаются и другие маленькие камни.
– Это что, детские могилки? – удивленно спросила я.
– Дети монахинь, – небрежно пояснила матушка.
Я уставилась на нее в изумлении, и она пожала плечами, элегантная и сдержанная, как всегда.
– Такое случается, – сказала она и, пройдя еще несколько шагов, добавила: – Не часто, конечно.
Она обвела посохом кладбищенский участок.
– Это место отведено для сестер, нескольких благодетелей больницы и тех, кого они любили.
– Сестры или благодетели?
– Сестры. Эй ты, чурбан!
Мать Хильдегард резко остановилась, заметив санитара, праздно стоявшего у церковной стены и курившего трубку. Когда она принялась распекать его на изысканном придворном французском языке своей юности, я отступила назад и огляделась, озирая маленькое кладбище.
Возле дальней стены, но все еще на освященной земле находился ряд маленьких каменных табличек, на каждой было одно-единственное имя «Бутон». Под каждым именем – римская цифра от I до XV. Любимые собачки матери Хильдегард. Я посмотрела на ее нынешнего спутника, шестнадцатого носителя этого имени. Угольно-черный, кудрявый, как барашек, песик сидел у ее ног, уставившись круглыми глазами на проштрафившегося санитара, безмолвно поддерживая разнос, устроенный хозяйкой.
Сестры и те, кого они любили.
Стоило матери Хильдегард обернуться ко мне, как сердитое выражение мигом сменилось улыбкой, отчего ее лицо неожиданно обрело красоту.
– Я так рада, что ты пришла снова, ma chère, – сказала она. – Зайдем внутрь, я найду вещи, которые могут пригодиться тебе в твоем путешествии.
Нацепив посох на сгиб локтя, она использовала для поддержки мою руку, обхватив ее теплыми костлявыми пальцами, обтянутыми тонкой кожей. У меня возникло странное чувство, что не я поддерживаю ее, а наоборот.
Когда мы свернули в маленькую тисовую аллею, которая вела ко входу в больницу, я решилась.
– Я надеюсь, что вы не сочтете меня грубой, матушка, – нерешительно сказала я, – но есть один вопрос, который я хотела вам задать…
– Восемьдесят три, – тут же последовал ответ, сопровождаемый ухмылкой, продемонстрировавшей длинные желтые лошадиные зубы. – Всем интересно знать, – добродушно пояснила она, оглянулась на крохотное кладбище и подняла одно плечо в типичном галльском жесте. – Пока рано. Le Bon Dieu знает, как много еще осталось работы.
Глава 41Мы ставим паруса
Серым холодным днем – других в декабре в Шотландии не бывает – «Артемида» причалила к мысу Ярости на северо-западном побережье.
Выглядывая из трактирного окошка, я всматривалась в плотный серый мрак, скрывавший прибрежные утесы. Здешний пейзаж вместе со всепроникающим запахом морских водорослей и столь громким прибоем, что он заглушал разговоры в маленьком кабачке у причала, служил удручающим напоминанием об острове тюленей. Айена-младшего захватили почти месяц назад. Теперь уже миновало Рождество, а мы все еще находились в Шотландии, не более чем в нескольких милях от тюленьего острова.
Джейми, несмотря на холодный дождь, не мог оставаться внутри, у огня, и нервно расхаживал вдоль пристани. Морское путешествие из Франции обратно в Шотландию он перенес не лучше, чем первую переправу через Ла-Манш, и я знала, что перспектива два или три месяца провести на борту «Артемиды» вызывала у него ужас. В то же самое время ему так не терпелось настичь похитителей, что любая задержка вызывала раздражение. Не раз, проснувшись посреди ночи, я обнаруживала, что он ушел бродить в одиночестве по улицам Гавра.
По иронии судьбы, эта последняя задержка произошла не без его участия. Мы пристали к мысу Ярости, чтобы забрать Фергюса, а с ним небольшую группу контрабандистов, за которыми Джейми послал француза, прежде чем мы отплыли в Гавр.
– Невозможно сказать, с чем мы столкнемся в Вест-Индии, англичаночка, – пояснил мне Джейми. – Я не собираюсь выступать против целого пиратского корабля в одиночку, а если дело дойдет до драки, то хотел бы сражаться рядом с людьми, которых знаю.
Контрабандисты, все как один, были людьми, привычными к морю – если не к большим кораблям, так хоть к лодкам, – и вполне годились для того, чтобы пополнить команду «Артемиды», поредевшую после окончания прошлого сезона и еще не укомплектованную полностью.
Мыс Ярости был маленьким портом и в это время года не слишком оживленным. Кроме «Артемиды» к деревянной пристани было пришвартовано лишь несколько рыбачьих лодок и кеч. Впрочем, имелся и маленький кабачок, где команда «Артемиды» весело проводила время в ожидании отплытия. Матросы, которым не хватило места внутри, сгрудились под навесами снаружи, и их товарищи передавали им через окна пенистые кружки с элем.
Джейми гулял по берегу и приходил только перекусить. Тогда он усаживался перед огнем, и от его промокшей одежды поднимались струйки пара, словно отражая его подавленное душевное состояние.
Фергюс запоздал. Похоже, что никто не возражал против ожидания, кроме Джейми и нанятого Джаредом капитана. Капитан Рейнс, плотный немолодой коротышка, большую часть времени проводил на палубе своего корабля, поглядывая одним глазом на барометр, а другим на затянутое тучами небо.
– Надо же, какое пахучее снадобье, англичаночка, – заметил Джейми во время одного из своих кратких визитов в пивную. – Что это?
– Свежий имбирь, – ответила я, подняв остаток корня, который измельчала в плошке. – У травников принято считать, что это лучшее средство от морской болезни.
– О, неужели?
Он поднял плошку, принюхался к содержимому и сильно чихнул, чем весьма потешил зевак. Я выхватила у него миску, пока он не рассыпал снадобье.
– Это тебе не нюхательный табак, – проворчала я. – Его не нюхать надо, а пить с чаем. Будешь принимать регулярно, и, надеюсь, это тебе поможет. Потому что в противном случае я не знаю, как ты перенесешь это плавание.
– Не беспокойтесь, миссис, – заверил меня один из опытных моряков, услышав наш разговор. – Новички на море, как правило, первые пару дней чувствуют себя не лучшим образом, это дело обычное. Но чаще всего все приходит в норму довольно скоро. На третий день они привыкают к качке и уже порхают по реям, будто жаворонки.
Я взглянула на Джейми, который явно не походил на птичку. Однако это замечание, судя по всему, внушило ему какую-то надежду, потому что он приободрился и помахал служанке, чтобы принесла бокал эля.
– Может быть, и так, – сказал он. – Джаред говорил то же самое: что морская болезнь обычно держится не дольше нескольких дней, при условии что море не очень бурное.
Он пригубил эль, а потом сделал еще глоток, уже побольше.
– Три дня я, пожалуй, выдержу.
Вечером второго дня мы увидели, как вдоль побережья в нашем направлении движутся шестеро всадников на косматых горных пони.
– Первым едет Риберн, – проговорил Джейми, щурясь, чтобы разглядеть их. – Вслед за ним Кеннеди, потом Иннес – у него нет левой руки, видишь? – и Мелдрум, а это Маклеод, они неразлучны. Кто же последний, Гордон или Фергюс?
– Должно быть, Гордон, – сказала я, присмотревшись через его плечо к приближавшимся всадникам, – потому что он слишком толстый, чтобы быть Фергюсом.
– И где же Фергюс, где его черти носят? – спросил Джейми Риберна, когда контрабандистов приветствовали, представили новым товарищам по команде и усадили за стол, где каждого ждали горячий ужин и желанный бокал.
Риберн, торопливо прожевав кусок пирога, пустился в объяснения.
– Ну, он, это, сказал, значит, что у него дело, а мне велел заняться покупкой лошадей да потолковать с Мелдрумом и Маклеодом, когда те, стало быть, прибудут. В ту-то пору их не было, они на лодке в море ходили и вернуться должны были через день-другой…
– Какое дело? – резко перебил его Джейми, но в ответ Риберн лишь пожал плечами.
Джейми буркнул что-то себе под нос по-гэльски, но от дальнейших комментариев воздержался и продолжил ужин.
Теперь команда собралась в полном составе, не считая Фергюса, и наутро начались приготовления к отплытию. Палуба превратилась в сцену какого-то безумного действа: люди сновали туда-сюда, выныривали из люков в совершенно неожиданных местах или сыпались со снастей, как дохлые мухи. Джейми стоял рядом со штурвалом и старался никому не мешать, хотя всякий раз, когда возникала надобность не в умении, а в физической силе, предлагал свою помощь. Однако по большей части он просто стоял, не отрывая глаз от проходившей вдоль берега дороги.
– Нам придется отплыть к середине дня, или мы пропустим прилив, – учтиво, но твердо сказал капитан Рейнс. – Через сутки погода переменится: барометр падает, да и моя шея, – он потер означенную часть тела, – говорит о том же.
Капитан кивком указал на небо, которое с утра успело сменить цвет с оловянного на свинцовый.