Я честно отбивалась, пока Джейми не укусил меня за губу, а потом сунул язык в мой открывшийся рот. В таком состоянии я не могла уже ни говорить, ни дышать.
Далее он отправил меня на кровать, придавив так, чтобы я не могла пошевельнуться. Час назад мы еще смеялись на этой постели.
Он был в возбуждении.
И я.
Молча Джейми дал понять мне, что я принадлежу ему.
Несмотря на мое довольно умелое сопротивление, я давала понять ему, что я соглашаюсь с ним, но и проклинаю его за это.
Он стащил с меня платье, но я заметила это, только когда он прикоснулся горячим телом к моей груди – даже через рубашку я чувствовала его возбуждение, – и когда к моим голым бедрам прижались его бедра. Когда он потянулся к штанам, я немедленно исцарапала его; к шрамам, оставленным Лаогерой на лице Джейми, добавились шрамы на шее.
Еще немного – и мы бы уничтожили друг друга. Ненависть душила нас, и мы хотели отомстить друг другу за годы разлуки, за его распоряжение, за мой уход, за Лаогеру, за Фрэнка…
– Гадина! Потаскуха! – Джейми щедро награждал меня прозвищами.
– Проклятье! Посылаю тебе проклятье!
У него были длинные волосы, в которые я не преминула вцепиться. Дальше мы упали на пол, ругаясь, крича, шипя и избивая друг друга.
Наверное, нас звали, но безрезультатно – мы ничего не видели и не слышали, ослепленные и ненавистью, и любовью. Внезапно на нас вылился ушат холодной воды, напугав нас и остудив наш пыл. Джейми побледнел.
С его головы на меня капала вода. Я была поражена произошедшим. В дверях стояла Дженни.
Бледная, как и брат, она стояла с кастрюлей в руках.
– Хватит! – она была зла не меньше нашего. – Сколько можно, Джейми? Что ты себе вообразил? Поднял на уши весь дом, все разгромил и продолжаешь в том же духе!
Джейми оставил мое тело в покое, сползая с меня с медвежьей грацией. Его сестра бросила мне одеяло.
Джейми стоял на коленях, упираясь руками в пол и тряся головой, разбрасывая брызги. Его штаны были разорваны, но он надел их, хотя и очень медленно.
– Как же так? Где твой стыд? Неужели не совестно? – удивленно смотрела на него Дженни.
Джейми пытался понять, кто и зачем стоит перед ним. Казалось, он не узнавал сестры. Капли стекали по его груди.
– Мой стыд при мне, – тихо произнес он.
На него было больно смотреть – он казался обезумевшим. Закрыв глаза, он вздрогнул и ушел, не говоря ни слова.
Глава 35Бегство из Эдема
Я плюхнулась обратно на кровать. С той стороны, где села Дженни, доносились звуки плача – наверное, она была слишком потрясена. Кто-то стоял в дверях, возможно, слуги, впрочем, не ими были заняты наши мысли.
– Я поищу одежду для тебя. – Она поправила подушку и предложила мне лечь. – Хочешь виски?
– Куда ушел Джейми?
Его сестра посмотрела на меня сочувственно и в то же время заинтересованно.
– Он больше не войдет сюда, пока я не разрешу ему. – Она была настроена воинственно. – Как только можно позволять себе такие выходки? – Управляясь с одеялом, Дженни хмурилась.
– Он здесь ни при чем… То есть… Я хотела сказать, что… – ерошила я волосы. – И он при чем, и я… оба виноваты.
Я молча развела руками и уронила их на колени. Представляю свой вид в ту минуту: исцарапанная, искусанная тетка с униженным взглядом.
– Ясно. – Дженни не нашла что сказать.
Она смотрела на меня так, словно она и правда все понимала. Никто не хотел говорить о произошедшем в этой комнате, поэтому мы молчали. Я просто сидела на кровати, а Дженни занималась уборкой, одновременно давая указания слугам. Подойдя к шкафу, она с видимым испугом посмотрела на брешь, пробитую братом, а потом подобрала то, что осталось от кувшина.
Осколки были аккуратно сложены в тазик, когда послышался стук закрываемой парадной двери. Дженни выглянула из-за занавески.
– Он ушел. – Я мгновенно поняла, о ком речь. – Пошел к холму. – Занавеска заслонила идущего Джейми. – Все туда идет, когда несладко приходится, туда или к Эуону – набираться выпивкой. По мне, так пусть на холме сидит, чем так.
Я хмыкнула.
– Да, сейчас-то ему точно будет несладко.
В дверном проеме возникла Джанет с печеньем, кружкой воды и графином с выпивкой.
Она тоже была растеряна.
– Тетушка… с тобой все хорошо? – выпалила она, подавая мне поднос.
– Да, милая. – Я выпрямилась на кровати и взяла виски.
Ее мать снова посмотрела на меня, ласково потрепав дочь, и пошла к выходу.
– Посиди пока здесь, – сказала она Джанет. – Я за платьем. – Это уже было адресовано мне.
Джанет не перечила и заняла табурет, стоящий возле кровати. Так один наблюдатель, мать, сменился другим – ее дочерью.
Еда подкрепила мои силы. Все те события, свидетелями которых была эта комната, казалось, приснились мне в страшном сне, но, к моему сожалению и ужасу, я слишком хорошо помнила их. Все, все подбрасывала услужливая память: и воланы небесно-голубого цвета на платье, которое было надето на девочке Лаогеры, и капилляры под кожей Лаогеры, лопнувшие от напряжения, и острый край ногтя Джейми…
– А куда делась Лаогера, тебе не известно?
Джанет смотрела вниз, на свои ладошки, однако она с радостью отозвалась.
– Известно: она, Марсали и Джоан, – так, видимо, звали ее дочерей, – уехали назад в Балригган. У них там дом. Дядя Джейми отослал их.
– Отослал, – бесчувственно повторила я.
Джанет схватилась руками за фартук, в волнении перебирая его складки. Она вскинула глаза и крикнула:
– Мне так жаль, тетушка!
Я видела, что ее взор затуманивается слезами. Глаза Джанет были похожи на глаза Эуона.
– Что ты, глупышка, все хорошо. – Я не знала, чего ей жаль, но хотела как-то поддержать ее.
– Нет, не хорошо! Это сделала я! – Джанет была убита признанием, которого не смогла не сделать. – Я сделала… я сообщила Лаогере… И вот тут-то все и произошло – она приехала.
– А-а…
«Ясно. Теперь убивается, бедная». Я выпила алкоголь и отправила стакан на место.
– Я не хотела. Не думала, что все кончится так… Оказалось, что ты… вы с Джейми…
– Все хорошо. Уверена, что когда-нибудь мы бы узнали друг о друге, – рассудила я. И все же любопытство взяло верх: – А зачем ты сообщила ей это?
Лестница заскрипела под чьими-то шагами, и Джанет доверительно склонилась к моему уху:
– Мама сказала так сделать. – Джанет быстро покинула комнату, завидев вошедшую мать.
Мне не хотелось ни о чем говорить с Дженни. Она принесла платье, принадлежавшее кому-то из старших дочерей, и пособила с застежками – и на том спасибо. Я уже была вполне готова, когда сказала ей:
– Я уезжаю. Немедленно.
Дженни не удерживала меня. Убедившись, что я способна мыслить и двигаться, она была готова отпустить меня на все четыре стороны. Кивая, Дженни прикрыла глаза – голубые и слегка раскосые, точь-в-точь как у Джейми.
– Хорошо. Так будет лучше для всех нас, – решила она судьбу моего пребывания в своем доме.
Я уезжала из Лаллиброха уже поздним утром. Стало быть, я больше не увижу этого дома и его жителей. С собой я везла еду и эль – их должно было быть достаточно, чтобы я прибыла к камням сытой, – а также кинжал, чтобы защититься от возможного нападения разбойников. Фотокарточки Брианны я оставила Джейми, хотя поначалу хотела прихватить и их.
Утро было сырым; дождь уже накрапывал из низких туч. Погода готовила Шотландию к более серьезным холодам – зимним. Лаллиброх пустовал, и только Дженни помогала мне взобраться на лошадь.
Чтобы не встречаться с ней взглядом, я закуталась в плащ и натянула капюшон. Тогда, когда я покидала Лаллиброх двадцать лет назад, она плакала и обнимала меня, а сейчас она лишь смотрела, как я верчусь на лошади.
– С богом! – тихо пожелала она.
Я не оглядывалась и уехала молча.
Мерин сам решал, какой путь выбрать для преодоления перевалов, – я поручила коню определять маршрут моего последнего шотландского путешествия и следила лишь за тем, чтобы он направлялся к камням.
Уже к вечеру, с наступлением темноты, мы сделали остановку. Стреноженный конь искал себе пропитание, а наездница спала глубоким сном. Плащ служил мне одеялом, а сон – прибежищем. Мучительно больно было всю дорогу вспоминать и думать, думать и вспоминать, поэтому я с радостью уснула, надеясь проспать как можно дольше, чтобы спрятаться от действительности хотя бы на время.
Утром я снова продолжила путь, остановившись уже в полдень. На этот раз путешествие было прервано из-за того, что мне захотелось есть. Это и неудивительно: ехать верхом день и ни разу не остановиться на обед, да еще и с утра отправиться на голодный желудок! Уважив справедливые требования организма, я сделала привал у ручья.
В сумку, привязанную к седлу, Дженни положила мне нехитрый завтрак: лепешки из овсяной муки, домашние хлебцы, половинки которых были скреплены овечьим сыром и домашней снедью, и, конечно, эль. Такие сэндвичи едят горные пастухи и шотландские воины, это визитка Лаллиброха, в то время как арахисовое масло характеризует Бостон.
Что ж, очевидно, я неспроста прощаюсь с Шотландией именно таким образом.
Сэндвич съеден, эль выпит, и я снова в седле. Мы поднимались в гору, держа курс на северо-восток, но чем выше я взбиралась, тем тяжелее мне становилось: еда и сон вернули к жизни не только меня, но и мои чувства, так что я постепенно погружалась в отчаяние.
Мерин радостно преодолевал милю за милей, а мне дорога была в тягость. Дошло до того, что после полудня я не смогла ехать дальше. Увидев рощу, я послала коня туда – так нас нельзя было увидеть проезжающим – и забралась подальше, теряясь среди деревьев. Там, в глубине рощи, лежала осина, упавшая уже давно, поскольку дерево покрывал слой мха. На нее-то я и присела.
Тело ломило не только от неудобной позы (я положила голову и руки на колени), не только от нескольких дней, проведенных в седле, не только от усталости, но прежде всего от постигшей меня беды. Я всегда была разумной, и чувство меры никогда не изменяло мне – это знали все. Благодаря врачебной практике я смогла стать еще более сдержанной: принимая участие в судьбах пациентов, я в то же время не была участливой. Это было нужно для того, чтобы врач сохранял ясность ума в критических ситуациях, чтобы заботился о человеке как специалист, а не как любящий родственник, слепо и отчаянно. Я отдавалась работе, но не отдавала ей всю себя без остатка.