Хью, бросив на свою госпожу удивленный взгляд, поклонился, растерянно дернул себя за чуб и убрался в свою каморку рядом с кладовой, оставив Маккензи наедине с леди.
Вблизи впечатление фарфоровой хрупкости усиливалось бледностью ее лица, слегка розоватого лишь у уголков носа и глаз. Она была похожа на очень маленького, но исполненного достоинства кролика, облаченного в траур. Джейми понимал, что следовало бы предложить ей сесть, но сесть здесь было некуда — разве что на кучу сена или перевернутую тачку.
— Сегодня утром состоялся коронерский суд, Маккензи, — сказала она.
— Да, миледи.
Он знал об этом. Об этом знали все, и остальные конюхи все утро держались от него на расстоянии. Не из уважения, а из страха, как держатся подальше от зачумленного. Джеффрис знал, что произошло в гостиной в Эллсмире, а это значило, что знали и все остальные слуги. Но язык никто не распускал.
— Суд постановил, что смерть графа Эллсмира наступила вследствие несчастного случая, явившегося последствием расстройства, — тут она слегка скривилась, — его милости в связи со смертью моей дочери.
В конце фразы ее голос задрожал, но не сорвался. Хрупкая леди Дансени перенесла эту трагедию куда более стойко, чем ее муж; слуги поговаривали, что его милость не встает с постели со времени возвращения из Эллсмира.
— Да, миледи?
Джеффриса вызывали для дачи показаний. Маккензи — нет. Коренерскому суду вообще не был известен факт появления в Эллсмире конюха по имени Маккензи.
Леди Дансени встретилась с ним взглядом. Глаза у нее были светло–голубовато–зелеными, как у ее дочери Изабель, но если у той русые волосы отливали шелковистым блеском, то у матери они потускнели, выцвели, и лишь седые пряди поблескивали серебром под проникавшими сквозь открытую дверь конюшни солнечными лучами.
— Мы признательны тебе, Маккензи, — тихо промолвила она.
— Благодарю вас, миледи.
— Очень признательны, — повторила она, не сводя с него пристального взгляда. — Маккензи ведь не настоящее твое имя, правда? — вдруг спросила она.
— Да, миледи.
Несмотря на полуденное тепло, по спине пробежал холодок. Что могла рассказать леди Джинива своей матери перед смертью?
По–видимому, она почувствовала его напряжение, потому что уголки ее губ приподнялись в ободряющей, как ему показалось, улыбке.
— Полагаю, выяснять твое истинное имя мне пока ни к чему. Но один вопрос я все–таки тебе задам, Маккензи: ты хочешь вернуться домой?
— Домой? — с недоумением переспросил он.
— В Шотландию. Я знаю, кто ты, — сказала она, по–прежнему не сводя с него глаз. — То есть как тебя зовут, мне неизвестно, но я знаю, что ты один из осужденных якобитов, состоящих под надзором Джона. Муж рассказал мне.
Джейми взглянул на нее с опаской, но она не казалась особо расстроенной, во всяком случае не более, чем подобало женщине, только что потерявшей дочь, но все–таки получившей взамен внука.
— Я надеюсь, что вы простите мне этот обман, миледи, — сказал он. — Его милость…
— Хотел оградить меня, — закончила за него леди Дансени. — Да, я знаю. Но Уильям зря беспокоился.
Так оно было или нет, однако при мысли о том, что муж переживает за нее, морщинка между бровями леди слегка разгладилась. Джейми этот неявный признак супружеской привязанности тронул — и уколол неожиданной болью.
— Мы не богаты. Ты понял это из слов Эллсмира, — продолжила леди Дансени. — Хэлуотер погряз в долгах. Впрочем, теперь мой внук — обладатель одного из самых больших состояний в графстве.
Ему нечего было на это сказать, кроме банального «да, миледи», хотя из–за этого он и чувствовал себя сродни попугаю, живущему в большой гостиной. Он видел этого попугая накануне, когда украдкой пробирался на закате через газоны и клумбы к дому, чтобы, когда вся семья соберется к ужину, хоть краешком глаза увидеть нового графа Эллсмира.
— Мы здесь живем очень уединенно, — продолжила она. — Мы редко выбираемся в Лондон, и у моего мужа мало влияния в высших кругах. Но…
— Да, миледи?
До него стало доходить, к чему клонит ее милость, и от волнения сердце ухнуло куда–то в пустоту между ребрами.
— Джон, то есть лорд Джон Грей, происходит из весьма влиятельной семьи. Его приемный отец… впрочем, это не важно.
Она пожала обтянутыми черным крепом плечами, отметая несущественные детали.
— Суть в том, что можно будет воспользоваться значительным влиянием, чтобы освободить тебя от данного тобой слова и ты мог вернуться в Шотландию. Поэтому я и пришла спросить тебя: ты хочешь вернуться домой, Маккензи?
У него перехватило дыхание, как будто кто–то нанес ему сильный удар в солнечное сплетение.
Шотландия! Покинуть этот сырой, болотистый край, вновь ступить на запретную дорогу, но шагать по ней легко и свободно, взбираться оленьими тропами на скалы, вдыхать свежий воздух, сдобренный ароматами утесника и вереска. Вернуться домой!
Перестать быть чужим. Уйти от враждебности и одиночества, приехать в Лаллиброх, увидеть просиявшее от радости лицо сестры, которая бросится ему на шею, ощутить крепкие дружеские объятия Айена, услышать веселые голоса детей, наседающих со всех сторон и тянущих его за одежду.
Уехать — и больше никогда не увидеть и не услышать собственного ребенка.
Он смотрел на леди Дансени с совершенно непроницаемым выражением лица, чтобы она не могла догадаться, какое смятение вызвало у него ее предложение.
Вчера ему удалось–таки полюбоваться спящим в корзинке малышом. Чтобы заглянуть в окно детской на втором этаже, он рискованно пристроился на ветке огромной норвежской ели и напряженно вглядывался сквозь завесу иголок.
Личико ребенка было видно только в профиль, одна пухленькая щечка покоилась на кружевной подушечке. Шапочка во сне слегка сбилась, и он увидел гладкий изгиб крохотной головки, слегка припорошенной бледно–золотистым пушком.
«Слава богу, что не рыжий», — была его первая мысль, и он перекрестился в порыве непроизвольной благодарности.
«Господи, какой же он маленький!»
То была вторая мысль, за которой последовало почти неудержимое желание перебраться с ветки в окно, взять малыша на руки. Эта гладкая, красивой формы головка как раз уместится на его ладони, и в памяти у него останется ощущение крохотного живого тельца, которое он, пусть на миг, прижмет к сердцу.
— Ты крепкий малыш, — прошептал он. — Крепкий, смелый и хорошенький. Но, боже мой, какой же ты крохотный!
Леди Дансени терпеливо ждала. Он почтительно склонил перед ней голову, чувствуя, что, возможно, совершает ужасную ошибку. Но иначе поступить он не мог.
— Я благодарю вас, миледи, но… думаю, я не поеду… пока.
Леди Дансени кивнула. Ничто в ее облике не выдало удивления, лишь одна светлая бровь слегка дрогнула.
— Как пожелаешь, Маккензи. Тебе нужно только попросить.
Она повернулась, словно крохотная фигурка из механических часов, и ушла. Вернулась в мир Хэлуотера, который теперь стал для Джейми в тысячу раз более крепкой тюрьмой, чем когда–либо.
Глава 16
УИЛЛИ
К огромному удивлению Джейми Фрэзера, следующие несколько лет оказались для него во многих отношениях едва ли не самыми счастливыми, не считая лет его брака.
Избавленный от ответственности за арендаторов и кого бы то ни было, он отвечал лишь за себя и находившихся на его попечении лошадей, что весьма упрощало жизнь. Кроме того, хотя коронерский суд никаких претензий к нему не имел, Джеффрис проговорился насчет обстоятельств смерти Эллсмира, так что остальные слуги прониклись к Джейми почтением, но держались на расстоянии и в приятели не набивались.
Еды было вдоволь, имеющаяся одежда позволяла ему не мерзнуть и выглядеть прилично, а приходившие с оказией письма из дома заверяли его, что и там дела обстоят хорошо.
Среди преимуществ тихой жизни в Хэлуотере было и то, что неожиданно для него, как–то само по себе восстановилось их приятельство с лордом Джоном Греем. Майор, как и обещал, каждые три месяца наведывался во владения Дансени, но по отношению к Фрэзеру проявлял учтивую сдержанность и поначалу ограничивался лишь официальными вопросами, диктовавшимися правилами надзора.
Мало–помалу Джейми понял, что имела в виду леди Дансени, предлагая отпустить его.
«Джон, то есть лорд Джон Грей, происходит из весьма влиятельной семьи. Его приемный отец… в общем, это не важно», — сказала тогда она.
Однако на самом деле это имело огромное значение: Джейми не отправился за океан на почти рабскую каторгу в Америке не по милости его величества, а благодаря влиянию Джона Грея.
И поступил майор так не из желания унизить Джейми положением слуги, наоборот, будучи совершенно чужд злорадству и мстительности, сделал для шотландца самое большее, что было возможно на тот момент. Освободить государственного преступника он, естественно, не мог, но максимально облегчил условия его несвободы, предоставив бывшему узнику воздух, свет и лошадей. Это потребовало от него усилия, но он сделал это.
Во время очередного визита майора Джейми дождался, когда Грей останется один. Джон стоял, любуясь статью крупного гнедого мерина, и Фрэзер тихо остановился рядом, прислонившись к изгороди. Несколько минут они оба молча смотрели на лошадь.
— Ход королевской пешкой, — наконец негромко проговорил Джейми, не переводя взгляда.
Он почувствовал, как Грей встрепенулся в удивлении и скосил на него серые глаза, но головы не повернул. Потом деревянная изгородь скрипнула под его рукой — Грей повернулся и оперся на ту же ограду.
— Конь королевы бьет слона, — отозвался майор.
Голос его прозвучал чуть более хрипло, чем обычно.
С тех пор Грей заглядывал на конюшни всякий раз во время своих визитов и проводил время в разговорах, примостившись на грубо сколоченном табурете Джейми. Шахматной доски у них не было, а по памяти они играли редко, но разговоры затягивались допоздна — это была единственная связь Джейми с внешним миром за пределами Хэлуотера и маленькое удовольствие, которое они оба с нетерпением предвкушали.