Наконец, потеряв терпение, Мятлев, сопровождаемый Афанасием, вооружившись фонарем и пистолетом, обследовал нежилые части дома и забитый вязкой пылью чердак, но не обнаружил ничего подозрительного. Однако едва они воротились обратно, как тотчас где-то над головами, а может быть, сбоку, словно в насмешку, взвизгнуло нечто, как ржавый гвоздь, вырванный из гнезда, и забубнили какие-то голоса, запричитали… И вновь все смолкло.
Приближалась очередная зима, и дождь пополам со снегом, и низкие мрачные небеса – все это не способствовало душевному успокоению, а тут еще вакханалия зловещих звуков, так что Мятлеву увиделось вдруг синее поле, и желтый песок, и скала, поросшая лесом, и Мария Амилахвари на громадном, прогретом солнцем балконе, которой неведом Петербург в октябре… «Уехать! Уехать! – вновь воскликнул он про себя, как старый лебедь взмахивая слабыми крыльями. – Бежать, укрыться!..»
И я, старый дурень, поддерживал в князе эти желания, ибо видел, что затворничество и смутная тоска до добра не доведут.
28
Обычно в минуты меланхолии, когда слова вызывали у него отвращение, когда апельсины источали запах скипидара, пылинки ранили дыхательные пути, а прикосновение к шелку вызывало боль и он, чтобы предотвратить появление дурноты, выпивал несколько торопливых рюмок водки, в такие минуты окружающий мир переставал существовать: сады опадали, улицы глохли, соотечественники предполагались лишь условно.
Но на этот раз все нарушилось, и провидение надоумило Мятлева выйти из крепости, пересечь ров, миновать ворота, обмануть стражу и вновь окунуться в петербургский содом.
Сначала он испытывал странное, неудобное чувство неслитности с окружающим, но это не огорчало его, как должно бы было огорчать, а, напротив, даже распаляло, и его улыбающаяся физиономия в очках стала привлекать внимание. Затем он вдруг почувствовал, будто вошел в воду и вода не холодна, а в самый раз: идти было легко, мягко, бесшумно. Затем он остановил извозчика и назвал первый попавшийся, как ему показалось, адрес.
Он ехал, и ничто не предвещало бури, но тайные силы делали свое дело. Внезапно он отпустил извозчика, словно увидел кого-то, идущего где-то там, впереди, ради которого весь этот день, и поездка, и нарушение привычного хода жизни; и он, как ему показалось, побежал, взмахивая руками, едва касаясь носками мостовой, вытянув шею, всматриваясь и принюхиваясь… Наконец он увидел, как женщина вышла из кареты и направилась к парадному подъезду… Он летел что было сил… Она медленно, с трудом оглянулась. Ее прекрасное надменное лицо дрогнуло, глубокие темные глаза распахнулись… Она увидела приближающегося к ней князя Мятлева и успела заметить, что улица пустынна, что князь почти красив, несмотря на слегка впалые щеки и очки, что однобортный синий сюртук бледнит его, а серая шляпа слишком сдвинута к затылку, но в его спокойной, слишком спокойной походке есть какой-то отчаянный шарм; что у него глаза мудреца и улыбка прелюбодея… И что там за вечные истории вокруг него?! И женщина, которая из-за него кинулась в Неву, – что это все значит?
Он неловко приподнял шляпу. Она неловко кивнула ему. На самом деле он не улыбался.
– Nathalie? – сказал он просто. – Я будто знал, что вас встречу.
Графиня Румянцева оглядела улицу. Улица была пустынна.
– Надеюсь, вас это не очень огорчает? – спросила с удивленной благодарностью.
«Почему она всегда казалась неумной? – подумал он. – Она очаровательна, ей-богу…»
Злосчастное провидение с лихорадочной поспешностью ткало свою паутинку, это оно заставило графиню беспомощно улыбнуться и проговорить несколько ничего не значащих фраз о каких-то своих делах, на что он тоже ответил, не придавая серьезного значения словам, но почти откровенно изучая ее и поражаясь все более и более ее совершенствам…
Они очнулись минут через сорок.
Она оглянулась. Улица была пустынна.
– Да разве я осуждала вас? – спросила она, продолжая разговор. – Это вам показалось… Напротив, мне… я всегда… в вас столько тайны и обаяния, князь… – Она покраснела, но продолжала исповедоваться: – Они не любят вас, а я почти люблю…
Неторопливый кучер задал лошадям овса.
Мятлев. Почему-то мне казалось, что вы…
Наталья. Одиночество играет с вами злую шутку…
Мятлев. Пожалуй… Погодите… Мне бы хотелось… Вы уходите? Я бы хотел продолжить нашу беседу…
Наталья. Что?.. Что вы имеете в виду?
Мятлев. Видите ли, Nathalie, случилось так, что я…
Наталья. Нетушки, князь… Нынче это невозможно, вы же видите…
Мятлев. Можно было бы, например…
Наталья. Вы чем-то взволнованы…
Мятлев. Это вы взволнованы… Я не понимаю: вы такая молодая, прекрасная… мы с вами давно знакомы… мы садимся в карету… Я не понимаю…
Наталья. Мы садимся в карету, и что же?
Мятлев. Ну, кружим по городу…
Наталья. А-а-а, понимаю…
Мятлев. Да вы не понимаете. Куда вы все глядите?.. Мы кружим по городу… Или, если хотите…
Лошади старательно доели овес.
Она огляделась. Улица была пустынна.
– Как с вами трудно, – сказала она в волнении. – Что-то вы все говорите, требуете… Я перестала понимать вас…
– Послушайте, Nathalie, – сказал он совсем спокойно, почти вплотную подойдя к ней, – ну, хорошо, давайте сделаем так…
В этот момент из парадного с шумом вывалились два странных человека. Один был невысок, строен, безумно кудряв, совсем юн, в длинном мешковатом сюртуке, какие лишь начали входить в моду, с влажными губами, с блестящими глазами, с толстой бамбуковой тростью под мышкой.
Второй постарше, в Преображенском мундире, поручик, высокий, несколько полноватый, губки бантиком, водянистые глаза навыкате, в левом кулаке громадная красная роза, свесившая головку без половины лепестков.
– Вот они где! – радостно крикнул тот, что в цивильном.
– Ах, – сказала Наталья, – вот шарлатаны… как из-под земли… Мои племянники, – сказала она Мятлеву.
– Михаил Берг-третий, – с напускной мрачностью представился поручик. – Двоюродный племянник…
– А это Коко Тетенборн, – сказала Наталья.
– Да, Тетенборн, – засмеялся кудрявый, – вот именно, и тоже племянник. Но я Тетенборн-второй, это во‑первых, во‑вторых, племянник я троюродный, это в отличие от поручика Мишки: он Берг-третий, зато племянник двоюродный. В этом и разница. А кроме того, он бравый ландскнехт, а я, презирающий мечи и латы, титулярный советник, и в почтовом ведомстве нет лучшего знатока…
– Успокойтесь, Коко, – сказала Наталья. – Они вам нравятся? – спросила она у Мятлева. – Не правда ли, они милые?
Возбуждение не покидало князя, пока он выслушивал признания молодых людей. Он все не сводил глаз с Натальи и восхищался ею, да и юноши эти, такие разные, но, по всему, добрые, а дерзкие – так в меру, показались ему и впрямь очаровательными…
– У вас восхитительные племянники, – сказал он.
И вообще все кругом было хорошо: и полдень раннего лета, и пустынная, неутомительная Сергиевская, и серые в яблоках лошади перед каретой, и два невероятных племянника, и, наконец, сама Наталья, о которой он всегда почему-то думал дурно и уничижительно, а она, оказывается, мало того что красива, но полна всяких удивительных достоинств, которым не сразу и название-то подыщешь.
– Мы там сидим, – крикнул Коко Тетенборн, – а они, видите ли, здесь, под самыми окнами… Впрочем, мы наблюдали за вами сверху, – признался он. – О чем можно говорить в течение двух часов? А? Ну о чем?.. Ваша maman спрашивает нас: о чем это Nathalie так долго, так продолжительно, так грациозно и так нервно беседует с князем?.. Как о чем? Да мало ли о чем… Времечко идет, а беседушка течет, не правда ли. Но самое поразительное, как вы ловко договорились о встрече! Не успели вы выйти из кареты, а князь тут как тут…
Наталья слегка покраснела.
– А не заехать ли нам в какой-нибудь второсортный трактир, где грязь, дым, пьяные рожи и миазмы? – мрачно осведомился поручик Берг.
– Фу, – засмеялась Наталья. – Какое чудовище…
– Мой брат называет это очищением, – пояснил Коко. – Я же предпочитаю очищаться в приличном месте, в каком-нибудь приличном, благообразном патриархальном гостеприимном доме, на хорошей кушетке, с шампанским, чтобы рядом была моя тетушка, да, Nathalie?.. И чтобы ваша maman не знала, где мы…
«А ведь и вправду хорошо бы завалиться в трактир, – подумал Мятлев, – или еще куда-нибудь… Лишь бы не расставаться».
Глаза Натальи лихорадочно блестели. Возбуждение охватило всех.
– Да, да, – сказала она, подавая Мятлеву руку, – едемте, едемте скорее куда-нибудь, хоть в трактир… хоть в грязный…
«Какие они восхитительные! – подумал Мятлев, разглядывая своих новых друзей. – Надо ехать, надо мчаться, нельзя терять ни минуты…»
По какому-то тайному сигналу они разом устремились к карете. Рассаживаясь, суетились, пыхтели, смеялись, наступали друг другу на ноги. Мятлев пытался усесться рядом с Натальей, но, когда лошади тронулись, получилось как-то так само собой, что она оказалась на заднем сиденье, сжатая с обоих боков своими племянниками, а Мятлеву досталось переднее сиденье, где он устроился в одиночестве.
– Едем! Едем! – закричал Коко, целуя руки тетушке.
Она неотрывно глядела на Мятлева. Темные, глубокие, прекрасные ее глаза немного пугали его, уж так, едва-едва, самую малость.
Мятлев и не заметил, как приказал кучеру ехать к себе. И сидящие напротив не выразили никакого недоумения по этому поводу, словно давно сговаривались ехать именно туда, в трехэтажную деревянную крепость князя.
– Тетушка, – закричал Коко Тетенборн, продолжая осыпать поцелуями ее руки, – какая вы, однако, шалунья! Как вы ловко это все устроили! Вот именно, с каким вдохновением… Что скажешь, Берг?
Но поручик Берг мрачно молчал, прижимаясь к тетушке. Его коротко остриженная светловолосая голова покачивалась на ее круглом плече. Позабытая ободранная роза терлась о дверцу кареты и теряла последние лепестки.