же произвольно, сколь произвольно и поверхностно другое известное правило, определяющее трагическому событию для развития и совершения не более одних суток. Из сего следует, что и князь Шихматов, славя преобразование России, для коей нужна, необходима была вся жизнь Петра Великого, в своей поэм соблюл эпическое единство, но только в высшем, не школьном значении сего слова. Мы бы желали оправдать его и в отступлении от обыкновенного (рассказного) способа изложения избранного им происшествия, но в этом встречаем более трудностей. Он употребил способ эпико-лирический, который может быть двоякий: во-1-х, присвоенный испанским романсом, английскою балладою и некоторыми поэмами Байрона, способ, принимающий время минувшее за настоящее и говорящий о событиях в отношении к чувствам поэта, присутствующего душою при их постепенном появлении, поражаемого ими, так сказать, в то самое мгновение, когда вещает об них; во-2-х, встречающийся нам в греческих гимнах, в коих время минувшее остается минувшим, а события и с ними чувства поэта излагаются во славу главного лица, для возбуждения к нему в внимающем народе благодарности, удивления, благоговения. Оба сии способа представляют большие невыгоды в повествованиях сложных и продолжительных: в 1-м случае поэт сам, сердцем и воображением, состраждет, содействует своему герою и тем лишается спокойствия, бесстрастия, которое требуется для ясного изложения подробностей; во 2-м он, сверх того, должен предположить необыкновенную, неустающую силу души и участия в своих слушателях: но кто обыкновенный читатель выдержит гимн в четыре тысячи стихов? Поэма же князя Шихматова не что иное. Он свое лирико-эпическое творение создал по образцу не «Илиады» Гомеровой, а похвальных од Ломоносова.
Между тем если примем в рассуждение, что уже и сия попытка проложить новую дорогу в области поэзии показывает смелую мощную душу; что, может быть, во всей российской словесности нет произведения, которое бы представляло столько отдельных красот, что все лучшие оды Ломоносова, большая часть превосходных од Державина, все трагедии Озерова, лучшие лирические, элегические, эпико-лирические создания Жуковского, наконец, все (по сю пору) поэмы Пушкина прекрасны, подобно поэме Шихматова, только по частям, по подробностям, по стихам и строфам, а почти всегда ошибочны по изобретению и в целом не выдержаны; если, говорю, примем в рассуждение, что, несмотря на таковые недостатки, общие всем почти лучшим произведениям русской поэтической словесности, упомянутые творения у нас по справедливости пользуются доброю славою, нельзя не согласиться, что несправедливо бы было поэме князя Шихматова отказать в равном с ними внимании.
Итак, нам остается единственно доказать, что «Петр Великий», лирическое песнопение нашего поэта, действительно изобилует первостепенными красотами если и не изобретения, по крайней мере слога, но не того, что у нас некоторая известная школа обыкновенно называет слогом.[1524] Сия школа ограничивает область слога одними словами и грамматическими оборотами; хорошим же слогом честит она всякий составленный из небольшого количества известных ее последователям слов и оборотов новейших, нередко даже противных духу того языка, которым писали Ломоносов, Костров, Державин; честит его хорошим, как бы, впрочем, он ни был вял и бессилен. Мы, напротив, в поэзии слог назовем тогда только хорошим, когда он будет ознаменован истинным вдохновением и по сему самому мощен, живописен, разителен; а в красноречии, когда будет истинно увлекателен; что же касается до слов, употребляемых писателем, мы не станем различать, новые ли они или древние, гражданские ли или церковные, но в точности: ли выражают мысль автора и употреблены ли кстати: в сих последних двух достоинствах, а не в другом чем, полагаем мы грамматическую чистоту всякого слога. Не употреблять в оде, в поэме, в высокой лирической или даже описательной поэзии славянских выражений считаем столь же странным, как употреблять оные в комедии, в легком, послании, в песенке или в прозаической по содержанию и духу повести, хотя бы она и была в стихах и даже писана лирическими строфами. Если же кто из наших судей парнасских подвергнет опале неизвестное ему слово,[1525] употребленное писателем, приобретшим долговременными трудами и изысканиями глубокие познания в языке отечественном, мы со всею возможною скромностию и вежливостию посоветуем сему отважному законодателю сперва поучиться русской грамоте, а потом уже судить, рядить, рассуждать, как и о чем угодно.[1526] Но возвратимся к нашему поэту.
Жизнь Петра всем русским известна или по крайней мере должна быть всем известна: князь Шихматов строго следовал в своем песнопении хронологическому порядку оной; но на некоторых частях, более поэтических, останавливался долее. Таковы, без сомнения, борьбы Петра с внутренними и внешними злодеями России; поэт в изображении их блестит всею возможною живостию огня, вдохновения, ужаса. Приведем несколько примеров — в первой песни Стрелецкий бунт:
Средь мира восшумел гром ратный,
По стогнам вопль, и стон, и крик:
Кипит мятеж — и скоп развратный
В чертоги царские проник.
Стрельцы, снедаясь злобы ядом,
Ругают святость алтарей;
По храминам своих царей,
Как волки алчны, рыщут стадом;
О буйства наглыя толпы,
Невинны пред людьми и Богом,
По смерть недвижны в долге строгом,
Падут отечества столпы.
. . . . . . . . . . . . . .
Злодеи, хищностью влекомы,
Москву разбоем полнят вдруг;
Разграбив торжища и домы,
Терзают верных царству слуг:
Гордятся плеском низкой лести,
Хвалой татей и винопийц;
Играют копия убийц
Живыми жертвами их мести.
Прельщенна блеснами венца,
Душа сим полчищам железным,
София, оком зрит бесслезным
Беды россиян без конца.
Трикраты нощь завесой черной
Скрывала зрелища злодейств;
Но не смирялся бунт злосердной,
И страх витал среди семейств.
Пролив собратий кровь рекою,
Умалив град своей алчбой,
Губители, хвалясь собой,
Склонились наконец к покою.
Умолкла злоба во врагах,
Достигнув силы беспредельной.
Так океан, по буре зельной,
Недвижим дремлет в берегах.
Жене надменной, хищной, льстивой
Вверяют власть свою стрельцы;
Составив праздник нечестивой,
Рабы царям дают венцы;
И руки, полны крови чистой,
Как бы ругаясь божеством,
Подъемлют к небу с торжеством:
Согромождают столп кремнистой,
Бессмертный подвигов их вид;
Страдальцев, избиенных ими,
Злословят клятвами своими
И режут на меди свой стыд.
Здесь, для не занимающихся чтением древних книг, заметим, что слово скоп то же, что скопище, но короче, сильнее и выразительнее; а зельный, от слова зело, очень, то же, что великий. Распространяться же о достоинствах сего отрывка не считаем нужным: он довольно красноречиво говорит сам за себя беспристрастному читателю, а пристрастного не убедят никакие доказательства. Заметим только четыре стиха, на которых отдыхает воображение, пораженное грозною картиною междоусобия:
Умолкла злоба во врагах,
Достигнув силы беспредельной;
Так океан, по буре зельной,
Недвижим дремлет в берегах.
Далее, в 1 же песни, поход на Азов:
На брань сыны полнощи сильны
Несутся дружно, как валы.
Спешат по манию Петрову,
Как быстрые орлы, легки,
Несут спасение Азову
От тяжкой варваров руки.
Стремятся, верою согреты,
Поправ луну, возвысить крест;
Весь мрак с весенних оных мест,
Разрушив тартара наветы,
Разгнав божественным лучом:
Агарян гордых, дерзновенных,
Коварством, злобой вдохновенных,
Карать перуном и мечом.
Пред ними Петр, и вождь и воин,
Первейший в бедствах и трудах,
Сердцами обладать достоин,
Летит — и силой на водах,
Еще младенческой, незрелой.
Разит противных крепкий флот,
Надежду града и оплот;
И в лаврах сей победы смелой.
Для Россов первой искони,
Течет на тьмы врагов слиянных,
Презорством,[1527] зверством обуянных,
На стрелы, острия, огни.
Неверны, не стерпев удара
Российских мстительных десниц,
Страшилища земного шара,
Подобно стаду робких птиц
Теснятся, скопище несчетно,
Укрыться в твердости оград,
Но там напрасно ждут отрад;
От россов застеняться тщетно!
Пронзает праведный их гнев
От скал сложенные громады,
Как пламя, попаляет грады...
. . . . . . . . . . . . . . . .
Он рек — взвилися бранны громы,
Рыкают в дебрях и в горах,
Твердыни, капища и домы
От молний сыплются во прах:
Дымится пепл на месте зданий,
По стогнам страх, и огнь, и мгла,
На град погибель налегла,
Трясется он от оснований
И распадается вокруг;
Меж пламенных его обломков,
Снедая в праотцах потомков,
Гнездится глад...............
. . . . . . . . . . . . . . . .
Разят — и стены разгромленны
Поверглися к его ногам.
Противники, склоняя выи,
Покорством ищут тишины;
Рога надменныя луны
Поникли пред орлом России:
В ее Азове потекли
Часы блаженства и покоя;
Се первый шаг Петра героя,
Предвестник сильного земли!
В 3 и 4 песни, брань со Швециею; поэт олицетворяет войну: