Грядет исчадие подземной
И страх творения всего!
Чело скрывает в туче темной
И буря шествие его,
Одежда — мглы и мраки нощи;
Дыханье — яда полный дым;
. . . . . . . . . . . . . . . .
И свет стезям его, пожары,
. . . . . . . . . . . . . . . .
И вся земля, став местом лобным,
Взывает с трепетом: «Война!».
Мы выпустили некоторые излишества из сего изображения; но, несмотря на то, оно, конечно, не чета нашим модным олицетворениям, нередко поражающим нас волшебною помощию одной прописной буквы!![1528]
От диких стран, зиме подвластных,
Плодоносящих камни, льды,
Приятствам жизни непричастных,
На россов двинулись беды.
Вандалы, готы кровоядны,
. . . . . . . . . . . . . . . .
Воскресли в правнуках своих;
Так с воплем стаи вранов хищных
. . . . . . . . . . . . . . . .
Летят от скал своих беспищных
На поле сытное битвы.
Отдавая на жертву критике областное смоленское ударение битвА вместо бИтва, заметим превосходное сравнение неприятелей России с вранами.
Но..............
Уже светает день Самсонов,
День страшный северным царям.
День скорби, ужасов и стонов!
Лиется утро по горам
Лучом мерцающим, багровым.
Содрогнулись и твердь и дол
Предчувствием грядущих зол
И смертных жребием суровым.
На грозы скорыя битвы,
На двух воителей полночи
Европа утверждает очи
И все венчанные главы.
С двух стран, как тучи громометны,
Как две железные стены,
Теснятся строи неисчетны!
. . . . . . . . . . . . . . . .
И Петр, уставив россов к бою.
Да внедрит твердость в их сердца.
К стопам всещедрого творца
Припал с теплейшею мольбою...
Молитва царя-героя исполнена превосходных стихов и высокого вдохновения; с трудом отказываем себе в наслаждении выписать ее; но мы приведем еще другую его молитву и, сверх того, истинно боимся переписать большую часть всей поэмы. Потом Петр
Всю рать, от края и до края,
Бодрит присутствием своим,
И, взором храбрых озаряя,
По сердцу их вещает им:
Друзья, сподвижники Петровы,
России кровные сыны,
Щиты ее против войны,
Перуны на врагов громовы!
Приспел судьбы России час;
Она, трепещущая плена,
Прибегла под сии знамена
И ждет спасения от вас.
Враги надменные гордыней
Терзать Россию притекли,
Ругаться нашею святыней,
Взять память нашу от земли.
. . . . . . . . . . . . . . . .
За целость веры и отчизны
Пойдем, сразимся — с нами бог!
На сем превосходном стихе, по нашему мнению, поэту должно было остановиться; в том, что следует, конечно, много прекрасного, например:
Отцы взывают к вам о мести,
И мучеников сих мольбы,
Сих жертв постыдные измены,
Как твердые, высоки стены,
Пред нами станут в час борьбы!
Или:
Не раз уже сии колоссы (шведы)
Пред вами падали во прах?
Падут и днесь: вы те же россы!
. . . . . . . . . . . . . . . .
Или:
Здесь ляжем мы костьми
И освятим свои могилы!
Но и в поэзии необходима умеренность, необходимо умение ограничить себя, пожертвовать целому подробностями даже прекрасными, остановиться вовремя. Князь Шихматов не всегда обладает сим искусством; однако же да не подумают некоторые наши стихотворители, что их скудость предпочитаю такому излишеству: излишество — хотя порок, но порок, если позволено сказать, прекрасный; исправить его легко — одним почерком пера; а чем исправить совершенную, неисцельную бедность воображения, чувств и мыслей??
Петр умолк:
Но сонмы ратоборны
Еще, еще вперяют слух!
И — .................
...Отчизны рок суровый .....
Возник пред мысленный их взор:
Явились вышнего жилища
Добычи вражеских огней,
Или стоялища коней,
Или сынов своих кладбища,
Где жертв таинственных жрецы
Лежат кровавы, сами жертвы;
Поля, дубравы, холмы мертвы.
На нивах терны и волчцы.
Клубящийся волнами пламень,
Снедающ россов жизнь и труд.
Младенцы ринуты о камень
И девы преданы на студ;
И готы, гордые успехом.
Смотря на слезный, страшный вид
Своих ругательств и обид,
Казалось, разливались смехом.
Сей вид бестрепетных потряс
И жаром храбрости стократной
Возжег их грудь на подвиг ратной.
Третия песнь приготовила нас к зрелищу если не величайшего, по крайней мере блистательнейшего подвига Петра, к зрелищу Полтавской битвы; поэт готовится к выспреннему полету; он восклицает:
Где, где возьму я гласы громны
Воспеть Полтавского Петра?
Наше нетерпение доведено до высочайшей степени — и великолепная, превосходная четвертая песнь вполне удовлетворяет напряженному ожиданию нашему: она лучшая во всей поэме, лучшее, что князь Шихматов когда-либо создал; и если бы все его творение было равного с нею достоинства, он, скажем смело, оставил бы позади себя Ломоносова, занял бы между нами место не низшее завоеванного в другом роде Державиным, величайшим поныне русским поэтом; но и теперь она дает ему право на степень очень близкую к занимаемой ими! Пусть прочтет всякий истинный русский, любящий отечество и славу отечества, хотя сию четвертую песнь с начала до конца и рассудит нас с теми, на которых душою негодуем за их ослепление,[1529] за упорство, с коим отказывают одному из могущественнейших наших поэтов в удивлении, в справедливости — кто бы поверил? — в самом чтении!! Не выпишу из ней ни одного отрывка: я бы должен был переписать ее с первого до последнего стиха; не говорю также, чтобы в ней не было пятен: но можно ли вспомнить о пятнах сих; можно ли, читая сию четвертую песнь, не увлечься неослабным, с строфы на строфу возрастающим восторгом поэта? Признаюсь, и охотно признаюсь — я не в силах выискивать грубый звук, обветшалое слово, неточное выражение, слабый стих там, где вижу и слышу поэта, и поэта истинного; и пусть, если угодно, смеются надо мною насмешники: эта невозможность служит мне порукою, что и во мне какая-то искра огня поэтического:
Кн. Шихматов умел придать каждой своей битве нечто новое: итак, его воображение не только сильно, оно не лишено и богатства — качества довольно редкого даже между поэтами с дарованием! Впрочем, он достоин похвалы не в одних изображениях ужасов войны: в описаниях природы он светел, силен, нов и точен.
Привесть примеры оных предоставляем себе в следующей книжке «Сына отечества».
В 1 песни, после воззвания[1532] к славившим Петра своим предшественникам, которых по скромности ставит гораздо выше себя (к несчастию, об них, исключая Ломоносова, и упоминать нечего), поэт представляет нам роскошную картину утра в южных странах.
Путник в прозрачную летнюю ночь оживил себя отдыхом близ цветущей рощи,
Где в неге дремлет тишина,
. . . . . . . . . . . . . .
Стрясает тонкий сон с очес,
Грядет под сень густых древес,
И там, спокойством огражденный,
Воссев на древний мшистый пень,
Он ждет с желанием сердечным
Царя планетам быстротечным.
Который воскрешает день.
Как зимний дым, белеют мраки.
И утро с розовым лицом,
Гоня зловидные призраки,
Блистая златом, багрецом,
Дыша живительной прохладой,
Белит и горы и поля.
Сребром усыпана земля,
Всеместной полнится отрадой;
Настал приятный первый шум,
Преторглась цепь нощного плена,
И путник, преклонив колена.
Вперил к востоку взор и ум.
Се солнце, искра славы бога,
Из бездн исходит, как жених
Младый от брачного чертога,
Лиет, раститель благ земных,
Потоками свой свет державный
Поверх смеющихся долин;
И радуясь, как исполин,
Вступает смело в путь преславный;
Вотще претят ему пары...
Оно и в них своим всеплодным лучом готовит дары человеку и течет, исполненное
...красы и мира!
Пред ним затмилася луна,
Померкли все светила мира,
Лишь им вселенная полна;
Его сияньем пораженной,
В убийствах цепенеет лев,
Бежит, смирив свой ярый гнев,
Рушитель тишины блаженной
Сокрыться в тощие скалы;
Змии, шипя, ползут в пещеры;
И путник, полн восторгом веры,
Отцу времен поет хвалы.
В сем прекрасном отрывке нас особенно поразила черта, схваченная с природы:
Настал приятный первый шум!
Всякой странствовавший, верно, испытал, сколь в самом деле приятен этот первый шум после трудного, безмолвного путешествия ночью! Приноровление же всего изображения к герою и к самому поэту придает оному новую высокую прелесть:
Так я, зря духом восхищенным
Петра Великого восток,
Паду пред солнцем сим священным!
Сии три стиха вдруг сливают в одно целое уподобление и уподобляемое, главный предмет всей поэмы и отступление. Это прекрасное преддверие, ведущее прямо в великолепное здание.