Сошла безвременная ночь
На воды страждущи, ревущи;
. . . . . . . . . . . . . . .
Как горы, грозны и высоки
Восходят волны до небес;
Меж ними пропасти глубоки
Зияют зрению очес;
И бурой корабли боримы,
То вдруг висят на вышине,
То вдруг сокрылись в глубине
И долу влаются (колеблются) незримы.
И вихрь ужасный быстротой,
Сорвав с валов крутых вершины,
Поверх гористыя пучины
Разносит пылию густой.
Покрытый пеною кипящей,
Клубами белыми, как снег,
От бездны, твердь[1538] его разящей,
Трепещет, воет твердый брег!
Тягчится воздух темнотою;
Лишь молний смертоносный луч
Сверкает из чреватых туч;
Над всею моря широтою
Являет пагубы позор;
Удар сугубится ударом,
И небо зрится в гневе яром;
Все страх, смятение, раздор!
Из мрачной глубины полночи
Не блещут более огни,
Лишь тьма мрачит пловущих очи,
Лишь ветры ратуют одни,
Мчат россов к смерти неизбежной;
И близ уже шумят валы,
Биясь об острые скалы,
На коих крутизне мятежной
Витает гибель кораблей,
И там рукой немилосердой
Стирает в прах состав их твердой.
Сия, шестая, песнь одна из лучших во всей поэме: в ней изображен, между прочим, также поход Петра на Персию. Что наш автор говорит о бедствиях, побежденных россами в сей стране, столь гибельной для питомцев зимы, для племен хладной полуночи?
Тускнеет солнце в полдень знойной,
Как сталь, калится горний свод;
От суши мертвенно покойной,
От дремлющих Каспийских вод
Несутся грозы облаками
И ратный начинают спор
Поверх крутых Кавказских гор,
Венчанных вечными снегами;
И молний быстротечный луч,
Гонимый бурным, громным треском,
Народы устрашая блеском,
Свирепствует от туч до туч.
Как пещь, дыхает небо жаром,
И небу огненны пески
Противодышат знойным паром,
И чувство жажды и тоски
Снедает жизнью одаренных.
Из тлеющих подземных недр
Исходит смертоносный ветр.
Сей ветер, говорит поэт, подобен тирану, который велит, да всякий, к кому ни обратится,
Со страхом припадает долу;
Противных грозному глаголу
Мертвит дхновением своим.
Едва свое священно око
Сомкнет изнеможенный день
И ляжет по полям широко
Нощная тишина и тень:
Уже из мрачных логовищей
Бегут гиена, тигр и лев,
Немолчный испуская рев,
Алкают пресытиться пищей;
Далече разливают страх!
Сгорая жаждой кровопийства,
Творят бесчисленны убийства
В лесах, в долинах, на горах.
Или из туч черно-багровых
Вихрь хищный, исторгаясь вдруг,
Сопутник бурь, как смерть, суровых,
Со свистом вьется вкруг и вкруг,
Полетом возметает бурным
Пески, как волны, к облакам,
Грозит кончиною рекам
И тьмою небесам лазурным;
Смесив и дол и высоту,
Равняет горы и долины,
Кладет во прах градов вершины,
На все наводит пустоту!
. . . . . . . . . . . . . . . .
Или, от блат и бездн тлетворных
Возникнув, гладный лютый мор
Во мгле туманов злорастворных
Летит — и с ним смертей собор.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Или... но как исчислить словом,
Сколь гибельна сия земля?
Где небо пламенным покровом,
Железны кажутся поля?
Где гнусные, смертельны гады
. . . . . . . . . . . . . . . .
Плодятся всюду без числа,
Которых изощренны яды,
Как молнии палящий луч,
Мгновенно проницают в жилы,
Смущают мысли, чувства, силы
И жизни иссушают ключ!
Князь Шихматов в сем отрывке живописал глазам нашим знойный Иран со всеми его ужасами, с самумом,[1539] чудовищами, незапными бурями, чумою, живописал, как будто бы сам долгое время жил на Востоке — в соседстве Муганской степи, сего отечества змей и гадов, где они точно плодятся без числа, где, как уверяет Квинт Курций и как поныне народное предание повествует, — Александр (Ша-Исандер) обратился вспять, воспященный в своем шествии несметным множеством пресмыкающихся. Вдохновение заменило поэту опыт и наблюдения: он душою перенесся в Персию, и ни один путешественник не описал бы точнее опасностей, ожидающих там путешественника! В час восторга, когда устремлены все мысли, все чувства песнопевца на один и тот же предмет, в нем возникают, оживают, становятся ясными темнейшие воспоминания о том, что хочет изобразить; все, некогда об оном слышанное и, казалось, давно забытое, воскресает не только в памяти, воскресает для взоров его; собственное творческое воображение поэта мгновенно дополняет пропущенное, может быть, рассказчиком, и вдруг в стихах его явится список полный, верный с того, что он никогда не видал очами телесными![1540][1541]
Приведенные нами по сю пору примеры все почти в роде описательном, живописном, но да не подумают, что наш поэт искусен и силен в нем одном.
Чувство в стихах его говорит почти столь же красноречиво. В нем пламенна любовь к отечеству; пламенна вера во Всевышнего. Заглянем в 7-ю песнь; послушаем молящегося за Россию Петра!
...на воды и на сушу
Простерся скипетр тишины;
Петра божественную душу
Небесны присеняют сны;
Молчит Петрополь усыпленный,
И спит творение вокруг.
Представь — что Петр воспрянул вдруг,
Живою верой обновленный,
И в сей безмолвный нощи час,
Ничем в душе не возмущенный,
Прещедрым богом восхищенный,
Вознес к нему сердечный глас:
. . . . . . . . . . . . . . . .
«С высот твоих, зиждитель сущих!
Сквозь сонмы пламенных духов,
Твое величество поющих,
Тобой созданных до веков
В степени твоему престолу,
Сквозь мирияды мирияд
Миров, объемлющих твой град,
Прпншши долу, долу, долу,
На персть взывающу к тебе
Из глубины твоих творений,
Не премолчи[1542] моих хвалений,
Внемли, внемли моей мольбе!
Тебя дела твои достойны!
Одним любви своей лучем
Из тьмы извлек ты солнцы стройны,
Повесил землю на ничем,
Сафирным осенил навесом
И оный чудно обложил
Ужасным множеством светил;
Числом и мерою и весом
Устроил звездные огни
И всех их назвал именами;
И все, вращаяся над нами,
Тебя поведают они!
Велик пространством непонятным
Сей мир, мир славы и красы;
Но пред тобою необъятным,
Как капля утренней росы,
С высот сходящая на землю!
К тебе, к премудрости твоей,
Я силы все души моей
Со страхом, с трепетом подъемлю:
Но гибнут силы все в тебе!
. . . . . . . . . . . . . .
Конец поставлен всей природе,
И всю ее разрушит смерть;
Померкнет блеск на горнем своде;
Как риза, обветшает твердь,
. . . . . . . . . . . . . .
Погибнут с шумом небеса,
И ты свиешь их, как одежду;
Миры растают, как мечты;
Престав от быстрого полета,
Исчезнут времена и лета:
Единый пребываешь ты!
. . . . . . . . . . . . . .
На что ни обращаю очи,
Во всем сретаешь ты меня:
Тебя я чту в сей звездной ночи,
Тебя в лучах златого дня,
Тебя и в буре и в зефире,
. . . . . . . . . . . . . .
Тебя в войнах и в кротком мире,
И в дивной царств земных судьбе;
Тебя я зрю во всей вселенной,
Тебя я чувствую в себе.
После нескольких строф, содержащих мысли и чувства, которые должны бы быть общими всем беседующим с богом, поэт заставляет Петра прибегнуть к господу с мольбой о ниспослании себе мудрости и сил — для управления Россиею.
Увы! горька державства сладость;
Царей земных великость — сон,
Ты мне веселие и радость;
Да не отступит твой закон
От сердца моего вовеки:
И там да слышу я всегда,
Что паствы моея стада
Не токмо те же человеки,
Но паче братия моя;
Что я всеобщий их служитель,
Что ты, о крепкий Вседержитель,
И мне и оным судия!
Соделай манием всемощным,
Да я в суде не знаю лиц,
Да буду помощь беспомощным,
Отрада сирых и вдовиц,
Благим — прибежище надежно,
И злым чадолюбиво строг.
. . . . . . . . . . . . . .
Да не обрящется несчастный
Во всем владении моем!
Посли мне свыше смысл пространный,
И дух мой в силу облеки,
Ничтожить козни злобы бранной,
Сражать противные полки,
Спасать Россию от наветов,
Над всеми царствами вознесть,
Разрушить дерзость, зависть, лесть...
. . . . . . . . . . . . . .
Над всем же сим взываю слезно,
С рабом твоим не вниди в суд!»
Скончал моление устами,
Не кончил в глубине души.
Чувство не велеречиво: для него довольно и одного слова! Таково глагол бысть в 4 песни в следующей строфе (Петр после Полтавской битвы говорит о Карле XII):
Рек враг, кипящий злым наветом:
Под солнцем власть моя крепка!
Пойду — и будет над полсветом
Моя господствовать рука;