Прочел 8 проповедей Чирнера, из которых лучшая «Der Tod als Wiedergeburt zti einem neuen Leben»;[301] в ней несколько мыслей, сходных с тем, что Джонсон говорит о бессмертии в последних главах «Расселаса».
Если человек войдет в самого себя и познает всю бездну своего беззакония, мысль о том, что ему необходим посредник (Mittler) между непостижимою, страшною святостию верховного существа и собственною ничтожностью и мерзостью, должна непременно поразить ум его. Конечно, не для бога нужен посредник сей, ибо бог видит и знает человеческие сокровеннейшие чувства и помышления прежде даже, чем сам человек может отдать себе ясный отчет в них; но сей посредник необходим для нашей слабости. Кто же может быть сим посредником, существом, к которому смертный дерзал бы приближаться со всею смелостию, какую имеешь к брату, к равному, и вместе со всею надеждою и верою, какую единый распорядитель судеб в состоянии внушить молящемуся сердцу? Кто? — единый богочеловек! Бог, сам тот, при мысли о коем без веры в его вочеловечение ужас и трепет объемлет душу грешника, бог, благоволивший явиться человеку человеком! Конечная и несовершенная благость лучшего даже из ангелов могла ли решиться на столь непостижимое чудо милосердия? Нет! Для сего требовалась бесконечная и совершенная Любовь, которая принадлежит единому Бесконечному и Совершенному!
Вот ответ тем, которые для того много говорят о всемогуществе и величии божием и ничтожности человеческой, дабы отвергнуть высокую истину вочеловечения, непостижимую единственно потому же, почему и всемогущество и премудрость отца духов и все проявления оных непостижимы, а именно потому, что они превышают всякую меру ума человеческого, как превышает ее и Любовь, коей необходимым следствием вочеловечение. К низшему из всех мыслящих существ низошло высочайшее мыслящее существо, ибо низшему из них то было необходимо; падшим нужен был восстановитель, а не тем, что стоят; больные требуют врача, а не здоровые.
Сегодня сподобился я счастия причаститься святых тайн. После обеда писал к родным.
Начал я поэму «Вечный Иудей»;[303] сочиняя вступление, заметил, что чтение Гомера осталось не без действия на мой слог. После обеда я читал, потом прохаживался, а наконец, занимался греческим языком.
Нынешний день я совершенно почти так же провел, как вчерашний; это, надеюсь, часто будет случаться, ибо я намерен в занятиях своих соблюдать порядок.
Сегодня, читая Гомера, я заметил, что несколько уже успел в греческом языке. Что бы было, если бы ним занимался без перерывов и также прилежно, как в первый месяц? Полегаю, что я теперь не хуже бы знал по-гречески, нежели по-латыни.
Сегодня я после обеда не прохаживался и не читал Гомера, зато красил яйца; надеюсь, что это небольшое отступление от порядка жизни, мною себе предначертанного, простительно: суббота перед светлым Христовым воскресеньем раз только в год бывает.
Светлое Христово воскресенье. И здесь не без добрых людей: знаки участия, которые мне оказали сегодня, мне очень дороги; конечно, счастье не состоит в еде и питье, но присланное мне показывает, что и обо мне думают, что и мне желают оказать что-нибудь приятное — и этого-то я ввек не забуду. Перечел я свой дневник от 25 апреля 1831 года по 1 января 1832-го. Я рад, что он у меня есть; редкая в нем неделя, в которой бы не было доказательств милосердия ко мне Всевышнего. Завтра прочту остальное и письма, полученные мною здесь и в Р<евеле>.
Большую часть дня я жил в прошедшем: прочел окончание дневника и письма матушки и Юстины Карловны; осталось прочесть еще письма Улиньки, детей, копии с братиных к матушке и сестрам и с писем княгини Трубецкой о нем [304] и — одно его руки ко мне.
Повсюду мрак, повсюду тишина,
Земля молчит, предчувствия полна;
Молчат и воины, стоящие у гроба,
Где тот почил, кто весь любовь,
Тот, чью божественную кровь
Безумная пролила злоба!
Повсюду мрак, повсюду тишина...
Но что? на мрак не первая ль волна
Живительных лучей златого моря света
Нахлынула? Редеет тень,
Бороться начал с ночью день,
И се уж твердь в багрец одета.
И вдруг взбежало солнце на обзор —
И вдруг содроглись дол и сердце гор,
И глас послышался, как глас трубы победной.
И ангел с радостных небес
Слетел и отвалил утес,
И страж объемлет ужас бледный.
Погнал от гроба их крылатый страх;
Они без чувства падают во прах.
А он, поруганный, растерзанный, закланный,
Приявший срам и смерть за нас,
Он бог наш, наш господь и спас,
Воздвигся, славой осиянный!
Наполни грудь мою, снятый восторг!
[Жив мой спаситель! Он воскрес!]
Христос воскрес! Христос, мой вождь, расторг
[Оковы] [Вериги тлена он]
Вериги вечной тьмы, подъемлясь из могилы.
Христос сразил и смерть, [и грех,] и ад,
Нам имя дал господних чад,
Сорвал с нас узы темной силы.
И за меня (увы мне!), за мой грех,
Он был врагам неистовым в посмех,
И за меня приял бесчестие и муки.
За бремя и моей вины
Железом были пронзены
Христовы ребра, ноги, руки!
И для меня (о радость!) возбудил
И в жизнь его извел владыка сил.
[Так! Кровию и я искупленный] Христовой
О радость! кровию и я омыт Христовой.
Я, узник тлена и грехов,
[Исторгнуся]
Изыду я из их оков,
И я воскресну к жизни новой!
Склонитеся, колена! слез ручей
Теки, пролейся из моих очей!
Ты, сердце, полно будь немого умиленья!
Душа, трепеща, воззови
К непостижимому в любви,
К нему воздвигни глас хваленья!
Вся жизнь моя да будет песнь ему!
[Вождю, царю] Клянусь, вождю, владыке моему
Отныне посвящу я каждое дыханье!
[Я братьев и в врагах моих
Да вижу: он же спас и их.
Хочу я зреть: он спас и их
Он и за них приял страданье]
Его я и в врагах моих
Люблю отныне: и за них
Господь же мой вкусил страданье.
Получил я сегодня письмо от Юстины Карловны и от Наташеньки. Юлия Гавриловна, бедняжка, больна раком;[306] а две другие милые мне особы[307] едут за границу, к водам.
Поутру я довольно счастливо бредил стихами; а после обеда кончил «Jenny ou le Sage et l'Athee»[308] Вольтера,[309] — русский перевод, если взять время, очень недурен, только не постигаю, почему Jenny переименован в Энни. Вообще последние части «Деревенской библиотеки» несколько лучше первых. Вечером я перечел все письма сестрицы Улиньки, которые у меня еще остались.
Сочинил сегодня стихи к дню рождения племянницы моей Сашиньки: завтра я их внесу в дневник. Сегодня после красных дней настала дождевая погода.
Писал к Юстине Карловне, Наташе и Саше; стихов вчерашних не переписываю, потому что устал: успею и завтра внесть их в дневник. Сегодня ровно год, как покинул я Д<инабургскую> крепость.
Не удержишь! мчится время;
Снег бросает мне на темя,
Все уносит за собой
В ночь глухую тайной дали,
Все уносит в мрак немой —
Жизнь, и радость, и печали!
Между тем как я седею,
Как над головой моею
Дни за днями протекли,
Как того, другого брата,
Роком сорванных с земли,
Душу растерзала трата, —
[Там уж жатвы, где посевы:]
Жатву зрю, где зрел посевы:
Там уж с юношами девы,
Где детей [я зрел] встречал вчера;
Так! промчалось наше время,
Наша минула пора;
Входит в мир иное племя.
Коротка дорога наша!
Мы цветем мгновенье, Саша!
Но тебе шестнадцать лет,
Жизнь тебе очарованье:
Нет! не наведет поэт
Тучи на ее сиянье...
[Нет!]
Друг, считай тоску ошибкой;
Все вокруг живи улыбкой,
Сердцем верь благой судьбе.
Будь твой мир мечтой украшен:
Пусть летят часы! тебе
Грозный их полет не страшен.
[Пусть летят! — Но друг мой] милой!
Что со мною, друг мой милой?
Я объят чудесной силой:
Ток лучей, река огня,
Жар святого вдохновенья
Вдруг вливаются в меня;