Приближается день, в который мне минет 35 лет. Этот год хотя в некоторых отношениях для меня и лучше прошлого, однако же чрезвычайно беден вдохновениями; на сей счет я был счастливее даже в минувший 1831 год: три довольно значительные сочинения я в течение его написал и кончил одно (может быть, лучшее из всех моих произведений);[371] с 1-го января 1832 года я ничего, ровно ничего не сделал, хотя и многое начинал.
Ужель и неба лучшие дары [372]
Слетают в душу только на мгновенье?
[Ужель и звезды вечные теченье
Свершают в тверди только до поры?]
Ужель по тверди только до поры
Свершают звезды дивное теченье?
Огонь души, святое вдохновенье
[Ужели] Должно их ведать гнев враждебных лет?
Должно ли опадать в одно мгновенье,
Как ветром сорванный со стебля цвет?
[Увы! от часу на час] реже, реже
Увы мне! с часу на час реже, реже
[Им согревается мой скорбный дух]
Бывает им согрет унылый дух.
[Вотще его в полете ловит слух]
[И песнь его уловит жадный слух]
И тот же мир, и впечатленья те же,
Но прежних песней не уловит слух.
[Но я не тот: нет прежних светлых дум,
Уж в сердце нет того живого чувства,
Которым окрылялся тяжкий ум.
Я ныне раб холодного искусства]
Но я не тот: уж нет живого чувства.
Которым средь свободных, смелых дум
Бывал отважный окрыляем ум;
Я робкий раб холодного искусства;
Глава седеет: в осень скорбных лет
Ни жару, ни цветов весенних нет.
Дай бог, чтоб мои прогулки по платформе были часто так вдохновительны, как вчерашняя и сегодняшняя: стихи, какими я им обязан, без сомнения, — вздор, но они меня тешат, но они мне ручаются, что огонь мой еще не вовсе отгорел, — и этого для меня пока довольно. Мысль для куплетов, которые здесь следуют,[373] подал мне прекрасный клен, растущий в виду гауптвахты.
Скажи, кудрявый сын лесов священных,
Исполненный могучей красоты!
Средь камней, соков жизненных лишенных,
Какой судьбою вырос ты?
Ты развился перед моей тюрьмою —
Сколь многое напоминаешь мне!
Здесь не с кем мне — поговорю с тобою
О милой сердцу старине:
О времени, когда, подобно птице,
Жилице [радостной твоих] вольной средь твоих ветвей,
Я песнь свободную певал деннице
И блеску западных лучей;
Тогда с брегов смиренной Авиноры,
В лесах моей Эстонии родной,
Впервые жадно вдаль простер я взоры,
Мятежной мучимый тоской.
Твои всходящие до неба братья
Видали, как завешанную тьмой
Страну я звал, манил в свои объятья,
И покачали головой.
А ныне ты свидетель совершенья
Того, что прорицалось ими мне:
[Не ты ль певца]
[Певца последний друг средь заточенья]
[Мой] [Не ты ли, в скорбной сей стране?]
[В угрюмой... стране]
[Певца в угрюмой сей стране]
Не ты ль последний в мраке заточенья
Мой друг в угрюмой сей стране?
Сегодня и перевод мой лучше шел, нежели вчера; и по-гречески прочел я довольно. Μνηστή[374] значит по-гречески обрученная; не от сего ли слова происходит наше невеста? Если так, то это может послужить доказательством, что греческое η вообще произносилось как наше Е или ять а не как И.
Слово δᾶερ,[375] без сомнения (мне так по крайней мере кажется), одного корня с нашим — деверь (перемена буквы а на русское Е не удивительна: эти звуки и на греческом в разных наречиях, а иногда в одном и том же нередко меняются). Если же взять, что это слово к нам перешло с дигаммою F-В, которая означается одними лишь позднейшими комментаторами, а обыкновенно только подразумевается, то нет сомнения, что оное передалось нам не в письменных памятниках, а в живой речи — гораздо прежде Кирилла и Мефодия — и что тогда буква η выговаривалась как наша буква Е; в противном случае мы бы получили слово дивирь, а не деверь. С дигаммою не это одно греческое слово повторилось на русском (а не славянском, т. е. на живом, не письменном языке); помню еще одно: ὤχρα,[376] у нас вохра; но полагаю, что нашлось бы их гораздо больше, если бы только прилежно вслушиваться в разговор простого народа и особенно в областные наречия. Когда эти слова были славянами заняты у греков? Или принадлежат они общему корню всех верхнеазийских языков (этим именем называет Аделунг — см. «Mithridates» [377] — родственные между собою языки: германский, славянский, греческий, персидский, турецкий)? Быть может, они относятся еще к тому времени, когда «die Sprache Slavania[378] mit der jungern Schwester Jonia gern auf Thrakischen Bergen urn Orfeus spielte. Voss».[379][380]
Эти стихи удивительно как хорошо выражают чувство, которое бывает в груди моей всякую почти субботу. Опять прошла неделя, — и, благодаря господа, прошла для меня довольно приятно, потому что я был деятелен; сегодня только я мало занимался, потому что был в бане.
Перечитывал я, что Бутман говорит о дигамме, [383] и нашел у него следующие слова, перед которыми, он предполагает, что была она в стихах Гомера и которые на русском тоже ее имеют: ἕκυρασ[384](свёкор — если взять в рассуждение, что перед греческим стоит еще asper,[385] то, кажется, не удивительно, что перед русским равно значащим словом очутилась буква С — свистящие и гортанные звуки находятся в видимом родстве); ἀρήν[386](баран — о перемене η на α ни слова — тому примеров множество, — но что дигамма превратилась у нас в Б, а не в В, то можно объяснить сродством обеих букв. Новые греки β выговаривают как В, а испанцы вчастую буквою υ заменяют латинский звук В); ε'ίδω[387](видеть — знаки ε довольно рано стали у греков выговариваться за и). Наконец, ὖινυς[388](вино — сие слово, вероятно, перешло к славянам в позднейшее время, ибо в старину они не пили вина, а мед и пиво; зато и знаки ὖι уже заменились у них звуком и знаком и, ибо таким образом греки, вероятно, тогда уже выговаривали оные, когда в 4 или 5 столетии познакомили впервые славян с этим напитком). Сверх того, дигамма глагола ὐλὶδδείν[389] повторилась в немецком walzen,[390] ἔργον[391] в немецком Werk,[392] ἐςϑής[393] в латинском vestis,[394] ἕςπερος[395] в латинском vesper.[396] Далее я полагаю, что Ἰλίος[397] (сие имя собственное также Бутман приводит в числе слов, произносимых Гомером с дигаммою) бывало произносимо так или иначе, как, напр., у нас в просторечии: Орша и Ворша, Варшава и Аршава, Окша и Вокша. Тут, кстати, вспомнил я, как насилу мог уверить моего любезного Санхо-Панзу Балашова (бывшего моего камердинера), что Варшава и Орша не один и тот же город; он долго твердил: «Что Аршава, что Ворша — все один черт!».
Нет ничего бесстыднее предуведомлений и объявлений книгопродавцев, братьев Глазуновых.[398] Доказательством тому может служить предуведомление перед бестолковым «Описанием всех обитающих в Российском государстве народов». Эта книга меня из терпенья вывела: она так нахально выхвалена издателями и так глупа, что трудно вообразить; а вот, между прочим, что Кюхельбекер должен читать за неимением ничего другого! Поневоле сделаешься дураком. Впрочем, я уверен, что тут Георги очень мало виноват: а дело-то все наших любезных переводчиков. Напр., может ли быть, чтоб Георги, член Российской Академии, человек ученый, знавший, без сомнения, Нестора и труды Шлецера, полагал, что Русь, или Россы, и народы финского поколения — одно и то же? Или что к этим руссо-финнам принадлежат шведы, датчане и, прошу покорно, алеуты? Может ли быть, чтоб он толковал о сыр-мидах?