С удовольствием прочел я еще в «Вестнике» рассуждение «О степенях образования людей и народов» [612] Покровского. В этом рассуждении нет ничего совершенно нового, но оно не принадлежит к разряду пошлых статей, какие у нас обыкновенно пишутся о подобных предметах.
Нельзя воздержаться от негодования, когда глупцы простирают свою наглость до такой степени, как этот Каченовский, говоря о великих людях, которым он и в истопники не годится. Поляк, чью статью о немецких философах изволил Михаиле Трофимович перевесть,[613] верно, с ума сходил или был пьян, когда сочинял свое глубокомысленное рассуждение, или, может быть, что-нибудь подобное было с г. переводчиком, словом сказать, они возводят на Шеллинга такую нелепость, которая ему и во сне не пригрезилась. Если верить им, то Шеллинг говорит следующее: «Бог еще не существует, а только готовится к восприятию существования, и заключается в натуре, как бы в семени, из которого имеет родиться». Взведши такой вздор на мужа, перед которым они оба менее нуля, — первый, т. е. автор, по крайней мере чинится и прикидывается, что в других отношениях готов отдать справедливость немецким философам; но наш молодец прямо отсылает Шеллинга в дом сумасшедших. Я бы желал, чтоб эту статью прочел Володя Одоевский, великий почитатель г-на Каченовского: хотелось бы знать, что бы он сказал?
Сегодня я прочел статью «О разных системах нравоучения» каз<анского> пр<офессора> Срезневского.[614] Она написана человеком не только ученым, но и умным.
Долго, с лишком месяц, я не получал писем из дому. Сегодня, когда молился, вдруг дверь моя отворяется и мне приносят письма, между прочими от моей родимой, о которой, признаюсь, я начал беспокоиться. Сверх того, получил я посылку: тулуп, носки, шейный платок, кушак и — что мне всего дороже — портрет матушки, который я при отправке из Д<инабурга> оставил там, потому что боялся, чтоб он дорогой не испортился. Письма от сестер, от Наташи, от Николая и от самой старушки — все самые приятные: слава богу, все здоровы, все благополучны. Я после того не мог продолжать прерванного чтения в петербургском молитвеннике, но уповаю на милосердие господа — что чувства, которые исполняли мое сердце, чувства счастия, веселия, любви, были угодны ему.
В 11-й книге «Tales of the Hall» последнее похождение героини напоминает мне нечто, случившееся со мною, «когда легковерен и молод я был». Однако же со мною поступили несколько суровее, чем героиня с своим young stripling.[615]
Пишу письма. Прочел сегодня 12-ю книгу «Tales of the Hall» и Соца возражение на мою статью, напечатанную в 77-м номере «Conservateur Impartial» 1817 года. Помнится, что Гнедич гораздо более меня рассердился на это возражение:[616] да и быть не могло иначе.
В замечаниях Гнедича на «Опыт о русском стихосложении» Востокова [617] много такого, о чем должно поразмыслить.
Вплоть до вечера я писал письма. Не знаю, что племянник скажет о моем к нему послании. Не рассердится ли?
В «Вестнике» отрывки из «Записок»[618] Данилевского занимательны. В 1826 году я ознобил ноги: это у меня каждую зиму отзывается. Мой «Отрочь монастырь» идет изрядно.
Я за собой заметил, что если в «Вестнике» мне попадается статья кого-нибудь, с кем я был в ссоре, то читаю ее с особенным вниманием и искренно радуюсь, когда нахожу в ней что-нибудь дельное.
Уважать В<оейкова> как человека мне невозможно,[619] да вряд ли возможно и лучшим его друзьям, однако же как писатель, можно сказать, что он заслуживает быть отличенным от толпы писак бесталанных: в нем точно иногда проблески дарования. Напр., вот мысль, дурно выраженная, но новая:
Сегодня я кончил первую часть своей поэмы. Пойдет ли вторая так же хорошо, как эта?
Я ныне заметил, что Краббе, а не Скотт, вероятно, окажет самое большое влияние на слог и вообще способ изложения моей поэмы: по крайней мере это так в первой части.
Какие вины должны мы прощать ближнему? Те ли только, о которых знаем, что мы сами склонны к ним и которые поэтому-то и кажутся нам более извинительными? Самолюбие всегда уменьшает те недостатки, которые с нами другие разделяют, и увеличивает те, которых мы не имеем, которые чужды нам. Но перед всесовершенным всякий грех и все грехи равно мерзостны: а он их отпускает нам. И мне ли, грешнику, червю и праху, выбирать, что прощу и чего не прощу моему ближнему?
Начал выправлять первую песнь моей поэмы.
В «Вестнике» мне попался «Софокл»[621] — родственника и приятеля моего Катенина: это истинно прекрасное стихотворение; несмотря на все нападки, Катенин человек с большим дарованием — и не с одним дарованием: чтоб написать стихи, каковы следующие два:
Когда же мстить врагам обиду
Душой великие могли? —
надобно иметь не мелкую душу. Благодарю, любезный Павел Александрович, за эти два стиха: желал бы, чтоб их когда-нибудь ко мне приноровили.
Получил сегодня опять письмо от матушки, сестрицы Юстины Карловны и Сашеньки. Больно мне, что огорчил матушку последним письмом своим: но мог ли я думать, что оно произведет такое действие?
Жуковского перевод Шиллеровой баллады[622] «Der Graf von Habsburg»[623] мастерской, он чуть ли не из лучших переводов Жуковского (если даже не лучший). Кончил пересмотр первой песни своей поэмы: довольно много нашлось, что должно было перечеркнуть,
Начинаются в «Вестнике» щелчки Каченовского историографу: [624] надобно признаться, что они не глупы и очень злы. Всего забавнее письмо к издателям харьковского «Вестника»: это истинно предательская шутка. Под предлогом, будто не верит, что известные «Записки о московских достопримечательностях» сочинены Карамзиным, критик говорит о них такие вещи, от которых нет другого средства, как только отмалчиваться. («Записки» точно Карамзина: это я знаю, потому что, по просьбе Жуковского, перевел их на немецкий язык с своеручного подлинника покойного Николая Михайловича.)
Спасибо Анониму, вступившемуся за «Историю философии» Галича: [625] жаль только, что он с своею статьею прибег к журналисту, который в философии ничуть не более смыслит издателя «Сына отечества».
Пишу письма. Начал вторую песнь своей поэмы.
Писал письма. От нынешнего дня у меня мало что осталось в голове: «Вестник» этот раз довольно сух; в нем, собственно, нет ни одной истинно занимательной статьи.
Есть писателя такие, которые темны от богатства и глубины мыслей; есть другие, которые так же темны от совершенного отсутствия мыслей. Первых человек не глупый наконец поймет, поломавши несколько над ними голову; но вторых не понял бы ни Гомер, ни Ньютон, ни Шеллинг, если бы и вместе стали их читать и сообщать друг другу свои догадки. Возможно ли, напр., добраться до смысла некоторых фраз Шаликова? Невозможно, ибо в них ровно никакого смысла нет и небывало. Это, конечно, справедливо; но есть и у Шаликова иногда кое-что, показывающее, что он истинно добрый малый, хотя и плохой писака: таково, напр., в «Вестнике» на 13-й год было его описание всего того, что некоторые его знакомые претерпели в Москве в роковой 1812 год[626] и чему он сам был свидетелем, — эту статейку нельзя читать без того, чтобы не зашевелилось в сердце; таковы еще его известия о бедных — тут всякий раз видно, что он в них принимает искреннее участие; таково, наконец, следующее правило (особенно если он ему следует): «Сносить терпеливо все неудовольствия и неприятности от человека, ссорившегося со мною». Ну, князь Петр Иванович, думал ли ты, что злой, насмешливый Кюхельбекер посвятит почти целую страницу в дневнике своем рассуждению о тебе и, сверх того, искренней, вовсе не насмешливой хвале того, что в тебе достойно хвалы?
Был сегодня в бане. Прошлого году в этот день я кончил своих «Семь спящих отроков»: странный случай, что сегодня вовсе без намерения я перечел вторую книгу этой поэмы и только по отметке под последнею строфою увидел, что она существует ровно год. Не знаю, какая судьба постигла список с нее, который отправил в Петербург, но это для меня теперь все равно, ибо вижу, что необходимо переделать это сочинение; сужу теперь о нем, как будто о произведении другого: есть тут славные строфы, но в ходе, особенно второй книги, страшная путаница.
Симонд де Сисмондп в обозрении арабской литературы [627] полагает, что арабы потому не перевели ни одного греческого поэта на свой язык, что им поэзия греческая казалась робкою. Думаю, что тому иная причина, а именно строгий монофеизм арабов, который должен был оскорбляться каждым почти стихом греческой поэзии, совершенно посвященной полифеизму. Далее автор приписывает арабам большую часть изобретений, которые напрасно присваивают европейцы предкам своим, варварам средних веков: в этом я очень с ним согласен. Окончание статьи истинно поразительно: в самом деле, если только подумать, сколь обширно, разнообразно и продолжительно было поприще арабского просвещения и как все исчезло — нельзя не призадуматься о будущей участи Вашего европейского просвещения.